Целительница из Костиндора

Глава 1

За бревенчатыми стенами ветхого домика все громче и громче раздавались крики обезумевших от ярости соседей.

Моя бабушка была в ужасе. Впервые за долгие годы я видела, как из ее белесых глаз текут крупные горькие слезы, как дрожит морщинистый узкий подбородок. Старушка, чьи руки всегда тряслись непроизвольно, сейчас сжимала крючковатые пальцы в замок, чтобы унять дрожь.

— Что ты наделала, Аннушка? — шептала она, и слезы капали с кончика носа. — Разве ж этому я тебя учила?

Я растерянно захлопала глазами. Стряхнула налипшее на пальцы тесто, вытерла ладони о фартук и сняла его.

Вот только вернулась из деревни и сразу принялась заводить тесто на пироги, и никто меня вслед не проклинал. С Лукерьей так и вовсе с улыбками помахали друг другу, когда я проходила мимо ее дома.

Так что успело приключиться за такой короткий срок?

Когда я решилась задать вопрос бабушке, разозленные невесть чем соседки уже долбились в хлипкую дверь. И, судя по звуку, вилами.

— Открывай, старая! — кричала Лукерья. — Открывай, иначе мы сами зайдем!

— Зачем? — вопрошала старушка, ища ответ в моих глазах. — За что ж ты так со мной?

А я не знала, что ей сказать. Я понятия не имела, что происходит.

— Навались, бабы! — заголосила Лукерья, и тут же в тонкую преграду ударилось что-то тяжелое.

— Аннушка! — крикнула бабуля и кинулась ко мне.

Я судорожно прижала к себе тощее старческое тело.

— Я ничего не сделала, ба, — всхлипнула я. — Что случилось-то?

— Ничего? — Старушка подняла на меня глаза, полные слез. — А как же Кузьма? Он всей деревне растрепал, что вы…

Договорить ей не дали. Под весом разъяренных женщин дверь не выдержала и слетела с петель.

Лукерья, моя родная тетка и жена Кузьмы, была крупнее всех своих подруг, и именно она первая бросилась ко мне. Удерживая в одной руке вилы, другой она одним взмахом оттолкнула свою мать к столу, повалила меня на пол, схватила за шиворот и поволокла за собой на улицу.

Теперь горячий страх обуял меня по-настоящему. Я завизжала, уперлась ногами в валяющуюся на полу дверь, зацепилась бедром за острый ржавый гвоздь и от боли вскрикнула еще громче.

Женщины плевались, тыкали в меня черенками, орали, и из того, что я могла расслышать за собственным голосом, поняла: мне конец.

Лукерья вытащила меня на крыльцо, сбросила в траву так легко, как если бы я была тряпичной куклой ее младшей дочери.

Я вскочила на ноги. Раненое бедро тут же отозвалось резкой болью.

— Выслушайте меня! — крикнула я во весь голос, но куда там — он потонул в хоре соседок.

— Будешь знать, как с чужими мужиками кувыркаться!

Лукерья замахнулась вилами. Черенок со звоном ударился о мою голову, и перед глазами запрыгали мушки.

— Я с ним не кувыркалась! — только и успела сказать я прежде, чем снова оказалась на земле.

Лукерья волокла меня за руку, ее подруга, Верка, помогала ей и тащила меня за вторую руку. От взбешенных женщин, тянущихся за нами, пришлось отбрыкиваться и бить их ногами, за что на меня вновь посыпался град ударов.

Яркое солнце слепило, и я жмурилась. Слезы текли по щекам, капали с подбородка на грудь, а бедро все сильнее ныло от боли, и она током прошибала каждую клеточку тела.

Бабушка бежала за нами так быстро, как могла. В ее возрасте бег был сродни чуду, но она почти не отставала.

— Отпустите ее! — кричала старушка. — Отпустите, не то худо будет!

Я не отрывала от бабули взгляда, пока она не рухнула в высокую траву.

— Ба! — взвизгнула я и снова дернулась.

Запястье, за которое меня цепко держала Лукерья, хрустнуло. В глазах потемнело, и я потеряла сознание.

Пришла в себя почти сразу, но уже в центре деревни. Звенел лай собак, встревоженных непривычной суетой. Где-то вдалеке замычала корова, а следом раздался детский плач.

И со всех сторон любопытные взгляды, взгляды, взгляды… Никуда от них не деться.

Я лежала на спине, расцарапанная кожа горела. К горлу подкатила тошнота. Руки, босые ноги и платье вывозились в пыли. Меня уже никто не держал, так что я попыталась встать, но на голову обрушился удар ногой.

— Лежи, тварь такая! — Противный писклявый голос Верки резанул по ушам.

Меня все же стошнило. Давящая боль в груди не давала вздохнуть, слабость в руках не позволяла приподняться снова.

— Я ни с кем… — Я закашлялась, сплюнула пыль. — Не кувыркалась! Кузьма пришел за настойкой, а потом…

Что происходило дальше, я почти не запомнила. Пинки, тычки, отовсюду сыпались проклятия и обвинения.

Я прекрасно знала, что случается с женщиной, которая залезает в кровать к чужому мужу: ее забивают камнями до смерти.

Но в чем моя вина?!

Первый камень бросила Лукерья. Она стояла прямо передо мной: высокая, грузная, с искаженным от злости вспотевшим лицом. В налитых кровью глазах читалось явное желание меня придушить, но по правилам я должна была умереть не от рук…

Ее камень угодил мне в ключицу. Тут же в бок уткнулись острые пики вил. Следующий камень отскочил от плеча и упал в пыль.

Слезы застилали глаза. Я изловчилась, дотянулась до камня, почти получилось его схватить, но одна из женщин наступила мне на руку и с силой вдавила мои пальцы в землю.

Крик вырвался из горла сам собой.

Камни сыпались на меня дождем, ругательства смешались в сплошную какофонию звуков. Я уже не могла разобрать, кто и что говорит, и только закрывала лицо от ударов.

— Стойте! — Злой голос моей бабушки я услышала бы и в шуме урагана.

— Уходи, старая, — сквозь зубы прошипела Лукерья. — Девку твою больную замуж никто не берет, так она на чужого мужика позарилась! Околдовала его, проклятая! Все знают — околдовала!

Я со стоном приподнялась, помогая себе левой рукой. Правая кисть распухла и не двигалась, да и лицо, кажется, заплыло. Или же зрение по какой-то причине ухудшилось, или удары в лицо были сильнее, чем я чувствовала.

Глава 2

Старушка моргнула, тьма рассеялась, и глаза вновь стали белесыми. Такие почти ничего не видят, только различают очертания предметов. В возрасте моей бабушки это нормально — быть почти слепой.

— Они не стоят того, — просила я, мотая головой. — Не нужно!

— Ничего-ничего, все хорошо. — Сухонькие руки стиснули меня в объятиях. — Пойдем домой, Аннушка.

Я брела по деревне в тишине. Едва переставляла ноги, хромая на раненую. Баюкала вывихнутую руку, пальцы на которой посинели. Бабушка вылечит, не сомневаюсь. Синяки и ссадины пройдут, но что делать с душой?

Ее порвали в клочья. Раскидали под ноги деревенским, растоптали. И сегодня, да и многие годы спустя, в каждом доме будет обсуждаться блудливая девка, которая уводит чужих мужей.

Я и без того друзей не имела, а теперь со мной и разговаривать не станут.

Жалея себя, я остановилась посреди дороги. Прислушалась к шепоткам, доносящимся со всех сторон. Меня обсуждали, никаких сомнений.

Вскинула голову, посмотрела вперед. Туда, где на горизонте от земли и до самого неба тянулась Туманная завеса. Черная, как смоль. Непроглядная, как ночь. Со стороны похожая на стену дождя, с той лишь разницей, что никогда не движется. Словно застыла навеки.

— Ты не переживай, милая. — Бабуля приобняла меня за талию, и я поморщилась: даже легкое касание через платье отзывалось тупой болью в ссадинах. — Тебя больше не тронут. Не посмеют.

Впереди показался наш дом, расположенный на опушке леса сразу за деревней. Только бы дойти до него, спрятаться за стенами и больше никогда не выходить наружу.

Бабушка помогла мне преодолеть крыльцо. Я ступила на валяющуюся дверь, и та хрустнула. Тонкая, ненадежная. Сделанная абы как Митькой за бутылку спиртовой настойки.

В кухоньке, где на плите уже давно закипела вода в чайнике, а тесто в миске на столе поднялось, у стены располагался узкий топчан, застеленный ватным одеялом, с плотно набитой пухом подушкой.

С потолка свисали пучки трав — сушеных и свежих, собранных мною вчера. Знала бы, что сегодня придется лечить порезы, набрала бы ромашки.

Я присела на край топчана. Головокружение не давало сосредоточиться на старушке, которая суетливо доставала из чулана мешочки с травами, баночки с мазями и пузырьки с настойками.

Снова затошнило, и я легла. Туман перед глазами рассеялся, легкие вновь наполнились воздухом.

— Ба, я ничего не сделала, — шептала я.

Почему-то сейчас для меня важнее всего было объяснить родному человеку, что я и правда не виновата. Только ей, моей бабушке, а остальные пусть горят в аду.

— Раздевайся-ка, — попросила она, выставляя снадобья на стол.

Я поднялась, медленно и осторожно. Правая рука не слушалась, а одной левой стянуть с себя платье у меня не вышло бы.

— Резать надо, — сказала я, и из глаз снова брызнули слезы.

Бабушка засеменила ко мне. Ножом вспорола ткань моего единственного нарядного платья — белоснежного, в синий цветочек. Я надела его сегодня, чтобы пойти в деревню за мукой. Лучше бы сняла сразу, как только домой вернулась.

— Новое сошьем, — успокаивала меня старушка. — Еще красивее и пышнее. Ни у кого такого не будет!

Я ахнула, увидев свое оголенное тело. По коже расплывались фиолетовые пятна. Рана от гвоздя сочилась кровью, на нее налипла грязь и частички травы.

Бабушкины глаза вновь налились чернотой.

— Зато жива. — Я подняла глаза и посмотрела в лицо бабуле. — Я живая, ты меня спасла.

Старушка отложила нож. Ушла к печи, набрала в таз теплую воду. Принялась обмывать ссадины мягкой мокрой тряпочкой, а в глаза мне больше не смотрела.

— Я уже старая и скоро умру. Ты должна уметь защитить себя, понимаешь? Меня боятся, а тебя нет. Так быть не должно.

Я кивнула, морщась. Промывка ран и царапин приятной не была.

— Я уйду отсюда, — с горечью проговорила я. — Куда угодно, но уйду! Здесь мне жизни больше не дадут.

— Ты должна рассказать людям правду. Что случилось с Кузьмой? Почему он оклеветал тебя?

— Не могу сказать. Даже тебе.

— Клятву дала. — Старушка понимающе вздохнула. — Я по молодости так же ошиблась. Поклялась молчать, да пожалела потом. Тот человек, которому я помогла, всю деревню вырезал, а я не смогла о нем рассказать.

Я вздрогнула и широко распахнула глаза.

— Ты не говорила мне ни о чем таком, ба…

— Не могла, знаешь же.

— И до сих пор не можешь?

— Нет. Пока он жив — нет.

Я сама наложила на рану в бедре вонючую зеленую кашицу и замотала чистой тканью.

Бабуля права: жить ей осталось совсем недолго. Она уже намного меньше спит, да и засыпает перед самым рассветом. Тело перестает слушаться, зрение становится хуже, ноги то и дело подкашиваются. По утрам все дольше сидит у окна и смотрит на Туманную завесу.

Я останусь совсем одна среди людей, жаждущих забить меня до смерти. Раньше они на меня просто не обращали никакого внимания, а теперь их радости нет предела: я нарушила закон, установленный старостой, а значит, должна понести наказание.

Сейчас, пока бабушка со мной, мне ничего не грозит, но ей осталось совсем чуть-чуть. Может быть, день, а может, год.

Поздним вечером я лежала на своем топчане, отвернувшись к стене. Слушала, как в печи шипят поленья, пожираемые пламенем. В жаркие дни незачем было ее топить, и обычные люди печи не топили, но нам с бабушкой нужно сушить травы.

Впрочем, зачем они нам теперь? Раньше к нам каждый день приходили соседи: кто с сыпью, кто с жаром. Кто с чем. Бабушка может избавить от любой хвори. За лечение платили едой, и мы никогда не нуждались. Даже в годы, когда урожай погибал, у нас всегда была пища.

А теперь? Кто придет к целительнице, чью внучку едва не убили на глазах у всей деревни?

Только кто-то отчаянный. Кто-то, кто не боится, что старуха его отравит.

Внезапно поднявшийся ветер бросил в стекло ветку. Мои воспаленные нервы не выдержали, и я подскочила на месте. Заозиралась по сторонам, а когда глаза привыкли к темноте, слезла с топчана.

Глава 3

Я склонилась над бабушкой, не дыша. На ее лице умиротворение, губы сжаты в тонкую линию.

— Ты чего это, ба? — прошептала я неверяще. — Ты… ты меня оставила?

Осознание пришло внезапно. Сердце прострелило жуткой болью. В груди разрасталась дыра, такая черная, что затягивала в себя всю меня без остатка. Воздух стал вязким. Я не могла вздохнуть, не могла выдохнуть. Мелко задрожали руки, а ноги сделались ватными.

Я рухнула на пол. Вцепилась в край одеяла, которым была укрыта бабушка, и стиснула его до боли в пальцах.

Прислушивалась к оглушающей тишине в надежде уловить тихое дыхание. Но только поленья в печи трещали, догорая, да ветер шумел на чердаке.

Раздался вой. Я не сразу поняла, что мой собственный.

Бабушка чувствовала свою смерть, знала, что уйдет сегодня. Я в этом не сомневалась. Бабуля говорила, что старики всегда знают, когда придет их конец.

— Ты зачем это?.. — шептала я, глотая слезы. — Как я без тебя жить-то буду, ба? Ты же… Ты же единственный мой близкий человек. Я не смогу, бабуль, не смогу без тебя!

Она, конечно, не ответила. Я уронила голову на кровать, с трудом пересилила себя и взяла маленькую сухонькую руку в свою.

Сколько так сидела, не знаю. Поленья трещать перестали, и ветер затих.

Слезы кончились. В этот раз, кажется, навсегда.

Я поднялась на ноги, дотронулась до бабушкиной щеки и шепнула:

— Спи спокойно, родная. Не переживай, я похороню тебя рядом с твоими мужем и сыном. Вы снова вместе, ба. А я… Я справлюсь. У меня выбора нет. Не волнуйся за меня там, на Том свете, ладно?

Бабуля всегда говорила мне, что смерти бояться не нужно. Что на Том свете души обретают покой, а все человеческое и дурное становится неважным.

Мне было десять лет, когда она говорила мне это. Тогда от тифа умер мой дед, муж бабушки, и я безустанно плакала много дней и никак не могла понять, почему бабуля не проронила ни слезинки.

А потом погиб ее сын, мой дядя. Он был старше меня лет на пять, и я считала его сильным, взрослым мужчиной. Он отправился за водой к реке и утонул. Сильный и взрослый не справился со слабым течением.

И снова бабушкины глаза были сухими. Я даже думала, что она не любила ни мужа, ни сына, но она объяснила:

— Нельзя горевать по умершим. Наши страдания не позволяют душам проститься с этим миром и уйти в другой. Их нужно отпустить легко и с улыбкой и надеяться, что вы однажды встретитесь.

Я тряхнула головой, прогоняя воспоминания. Осмотрелась в спаленке: кресло у окна да сундук для вещей. Даже коврика на полу не было. Бабушка не любила, как она это называла, заваливаться хламом.

Мне нужно было придумать, как похоронить старушку в одиночку. Где хоронить, и вопроса не возникало: в огороде. Там же, где лежат ее муж и сын.

Но как я смогу это сделать сама? Благо хоть яма для могилки уже давно готова: бабушка просила Митяя выкопать еще прошлым летом. Чувствовала, что недолго осталось.

Как я перенесу тело, зарою его? Без мужской помощи мне не справиться, а говорить кому бы то ни было, что бабуля умерла, пока не стоит.

Как только деревня узнает, что я осталась одна, мне конец. Церемониться уже никто не станет.

Теплое платье я натянула с трудом: приходилось осторожничать, чтобы не сорвать повязки. Синюшные пальцы на опухшей руке почти не двигались, а нога вновь заныла, напоминая о дырке в бедре. Как бы рана не открылась и кровь не пошла.

Я вышла на улицу, чтобы глотнуть свежего прохладного воздуха. Сидела на крыльце долго. Ждала, когда сердце начнет биться все медленнее, пока его стук не сделался размеренным.

Вокруг стояла тишина, нарушаемая лишь стрекотом цикад. Вдалеке завыла Щепка — собака Петра. Ее жалобный вой подхватила другая, и вскоре над деревней пронесся гулкий собачий плач по усопшей.

Бабушка говорила, что, когда в деревне кто-то умирает, псы начинают выть. Да я и сама это замечала не раз.

— Что делать-то? — спросила я у самой себя.

До рассвета еще далеко, и у меня есть время обдумать, как тихонько похоронить бабулю. Вот только у меня все равно не получится этого сделать: одной рабочей рукой тело не перенесешь и в могилку аккуратно не уложишь.

Посему выходило: без еще одной пары рук мне не справиться. Оставить бабушку в доме я, конечно, не могла.

Стала думать, кто мог бы мне помочь.

Митька — точно нет. Ему уже наверняка донесли о моей «неземной» любви к нему. Да и пьет он часто, а когда пьяный, то болтливый.

Брат его, Петр — староста. Забавно, наверное, будет просить главу деревни похоронить бабушку, когда этот самый глава спит и видит, как отправит меня за Туманную завесу к моим родителям.

Я перебирала в уме всех мужиков Костиндора. Один слабый — он тело не перенесет, а если ему и удастся это сделать, то уже к утру деревня явится под мои окна за тем, что и собиралась сделать сегодня днем.

Другой ненавидит меня люто. Впрочем, не новость — меня здесь никто не любит. Но этот-то особенно: он как-то ночь с ним провести предложил, а я отказала…

Пьяницы. Враги. Друзья Лукерьи. Друзья Кузьмы. Родственники старосты…

В Костиндоре некому мне помочь.

По крайней мере добровольно.

Стоило в очередной раз признать: я осталась одна в целом свете. Совсем одна.

С тяжелым вздохом поднялась, перенесла вес на левую ногу, чтобы больная отдохнула. Осмотрела двор: покосившийся туалет нужно бы отремонтировать. Небольшой сарай, в котором никогда не жила скотина, и вовсе разобрать. Все это мне теперь предстоит делать самостоятельно.

В сарай я и направилась за лопатой. Что буду с ней делать, еще не понимала, но в потемках отыскала и двинулась в огород.

Там, у двух холмиков, под которыми вечным сном спали мои дед и дядя, остановилась и грустно осмотрела яму рядом с ними. Глубокая, метра полтора. Уже заросла сорняком поверху, но это не проблема. Траву я и одной рукой смогла бы вырвать.

Бросила лопату на землю, вернулась в дом. В необычайно давящей тишине чуть снова не разрыдалась, но, помня наказ бабушки не горевать по умершим, сдержала слезы.

Глава 4

Лес, начинающийся сразу за домом, позволял нам с бабушкой не тратить снадобья на тех, кто мог заплатить только грибами и ягодами.

Да, возможно, неправильно отказывать людям в лечении, когда те в нем остро нуждаются, но эти самые люди, если бы не бабулина сила целителя, давно сожгли бы наш дом, не убедившись, покинули ли мы его. Ее терпели только потому, что она могла буквально достать человека с того света. Как Зоську, например, прошлой зимой: дочь старосты провалилась на озере под лед, заболела и едва не умерла. Моя бабушка натерла ее спиртом, влила ей в рот целый кувшин отвара, и Зоська с тех пор ни разу не болела.

Я вытерла дождевую воду с лица и обернулась к деревне: над крышами домов вился сизый дым, столбами тянулся в небо. Соседи печи растопили да бани греют, холодно сегодня. Какая-никакая, а надежда, что в лесу я никого не встречу.

Промокла уже насквозь, а дождь только усиливался. Я перебросила корзину на локтевой сгиб другой руки, а свободной приподняла юбку, чтобы та по грязи не волочилась.

Вошла в лес. Здесь пышные кроны деревьев сдерживали поток воды с неба, и идти стало чуточку легче — хотя бы не прищуриваясь, но в сапогах довольно быстро собралась влага с травы.

Мне всего и нужно-то — перейти через холм, потом обогнуть болото, а там набрать клюквы. Ягода еще зеленая, но для лекарств такая и нужна. Спелая разве что только для варенья годится. Редко мы с бабушкой ее собирали, хранится-то она долго.

Но была и другая причина не показываться на болотах. Здесь живет старуха, колдунья местная. По крайней мере, деревенские говорят, что она здесь обитает. Слышала я как-то разговор на мельнице: Митька с Петром мусолили легенду о временах, когда Безликие из-за Туманной завесы держали в страхе едва ли не весь наш мир. Митька рассказывал Петру, что Безликие тогда оставили одну из своих женщин жить здесь, в отместку за предательство легиона. А та со злости и стала темной колдуньей. Якобы дьяволу продалась.

Случайно я наступила на мокрую кочку грязи, и нога провалилась по щиколотку. Выругавшись сквозь зубы, я выдернула ее, и грязь чавкнула, словно недовольно. Я вдохнула сырой свежий воздух полной грудью. Во рту почувствовала сладковатый хвойный привкус и улыбнулась. Мне нравилось бродить по лесу. Здесь всегда так тихо. Даже во время дождя. Только капли воды шуршат, ударясь о широкие зеленые листья, с шелестом скатываются на поросшую мхом землю и впитываются в нее без остатка.

И птицы молчат. Не до пения им сейчас. Сидят на веточках, нахохлившись, прячутся от дождя. Пережидают.

Я прошла мимо поляны маслят, запомнив это место, чтобы потом вернуться и набрать грибов на ужин. Сорвала с дикой яблони спелый сочный плод и откусила от румяного бока. Сок потек по губам, и я вытерла его рукавом промокшего платья.

Не торопилась к болоту. Сама себе не признавалась, что идти в ту сторону мне вовсе не хочется. С колдуньей местной (если она не была выдумкой мужиков) я никогда не встречалась и желания такого не имела. Ягоду собирала всегда на краю топи. Быстро и помногу, чтобы сбежать, не привлекая внимания, и не возвращаться еще несколько лет.

Но сегодня все пошло не так, как обычно. Впрочем, мне давно уже пора было понять, что теперь вообще все будет по-другому…

Я миновала холм и уткнулась в разлившееся болото. Из-за дождей, что мучили деревню почти каждый день последнего месяца, оно вышло из берегов. Со стороны его можно было принять за озеро с цветущей водой, но я-то знала, что это не так. Топь обманчива. Стоит решить, что ты можешь искупаться в пусть и зеленой, но воде, шагнуть в нее, и тут же окажешься по пояс в хлюпающей грязи. Все местные об этом знают, а приезжих в наших краях редко встретишь.

Я доела яблоко, вытерла губы и недовольно осмотрелась: придется обойти и собирать ягоду как раз там, где, по словам мужиков, стоит избушка колдуньи.

Ну не съест же меня старуха, в самом-то деле? Я на ее территорию не претендую, и ягоды больше, чем нужно, не унесу. Если колдунья вообще существует. Я с трудом представляла себе старушку, которая живет в полном одиночестве на болотах. Охотиться она вряд ли может: сил нет. А на одних грибах да ягодах долго не проживешь. Разве что колдовством себе еду добывает… Но это уж совсем чушь.

Решив, что мужики напридумывали страшилок для своих детей, чтобы те к топи не ходили, я со спокойной душой отправилась в левую сторону. Отсюда, если пройти по узкой дороге сквозь хвойный лесок, выйду как раз к самому урожайному участку болота. Мне всего-то и надо, что корзинку ягоды. Лечить деревенских уже не стану — им это не нужно от меня, а мне хватит и нескольких банок клюквы.

Клюква нашлась, где я и ожидала. И избушки никакой я там не увидела, что только добавляло радости. В окружении колючих кустов, свежих ольховых зарослей, крошечные зеленые ягоды разглядеть почти невозможно, если не искать целенаправленно.

Я быстро набрала половину корзинки и решила, что больше мне не понадобится. Уже собиралась уходить, как вдруг услышала чей-то стон.

Я вскинула голову. Выпрямилась. Затаила дыхание.

Стон повторился. Кто-то совсем рядом дышал тяжело и прерывисто, и ни с чем этот звук не перепутать.

— Я уже ухожу, — проговорила я испуганно. Надо же, и впрямь колдунья здесь живет.

— Помоги. — Хриплый слабый голос заставил меня вздрогнуть.

Мужчина. Голос точно не женский.

Я заозиралась по сторонам и заметила, что одно из деревьев с особенно толстым стволом несколькими витками обмотано крепкой веревкой.

Я с силой сжала ручку корзинки и тихонько вздохнула. Вот чего-чего, а спасать жертву разбойников в мои планы не входило.

Я знала, что разбойники часто бросают в лесах тех, кого ограбили, чтобы смерть человека осталась на совести хищников, а не на их.

— Помоги… Прош… — Мужчина замолчал, наверняка потеряв сознание.

— Да что ж ты будешь делать, — выругалась я, устало запрокинув голову к небу. — Господи, сохрани меня, дай мне вернуться домой здоровой.

Глава 5

Лес погрузился в безмолвную тишину. Неестественную. Пугающую.

Дождевые капли зависли в воздухе, искрясь в слабом свете.

— Да уходи ты уже! — прошипел мужчина, и его красные нечеловеческие глаза вспыхнули огнем.

Я попятилась. Впереди, в тени густых деревьев, появилась темная фигура. Скрюченная старуха с кривой палкой в руках шаркающими шагами направлялась в нашу сторону.

Громыхнул гром, да так внезапно, что я испуганно вжала голову в плечи. Земля задрожала сначала едва ощутимо, потом все сильнее.

Резкий порыв ветра снес зависшие дождевые капли, и те с хрустальным перезвоном осыпались в траву…

Я развернулась и кинулась прочь с болота. Боль в проткнутой гвоздем ноге почти не чувствовалась. Рука, пальцы которой еще утром не шевелились, хваталась за спасительные ветки.

Я перепрыгивала через поросшие мхом корни, ныряла под раскидистые лапы деревьев, боролась с цепляющимися за одежду кустами. То и дело проваливалась в грязь по лодыжки, но, не замечая этого, мчалась на выход из леса. О корзинке с клюквой я и не вспомнила.

Дыхание сбилось, из горла рвался хрип. Я не оборачивалась.

Колдунья. Она существует. Существует!

Но как она смогла поймать Безликого? А главное, когда?!

Мелькали кусты, осины, ели, сосны и дубы. Я знала этот лес как свои пять пальцев. Бежала, не смотря под ноги, и только успевала прикрывать лицо от ветвей.

Снова начался дождь, но теперь гораздо более сильный — такой вскоре станет ливневым.

Закололо в боку. Пришлось остановиться, когда в глазах помутнело. Я хватанула ртом холодный сырой воздух и упала на колени.

Дом совсем рядом. Я уже видела его в просвете между деревьями, но встать не могла. Нужно передохнуть немного, отдышаться.

Что станет с тем мужчиной? Безликим… Я освободила его от веревок, но он слишком слаб, чтобы бороться с той, чья сила так велика, что способна управлять стихией. Бабушка рассказывала мне о черной магии. О настоящей черной: не ведьмовской, не демонической, а той, что способна смести все на своем пути. Я тогда думала: сказки. И вот, много лет спустя, я увидела ее воочию.

Безликий не выходил из моей головы. Я лишь однажды видела лицо одного из легионеров, когда меня совсем малышкой отправляли к бабушке. Я не помнила, как выглядел тот мужчина. Только глаза — красные, почти алые — я не могла не узнать. Такие бывают только у Безликих, чьих лиц никто не может видеть, а мне просто повезло. Возможно, он и не думал, что маленький ребенок сумеет их запомнить.

Я поднялась на дрожащих ногах и, пошатнувшись, ухватилась за дерево. Глубоко вздохнула и вышла из леса.

Растопить печь, натопить баню, хорошенько попариться и заснуть — вот чего мне хотелось больше всего на свете. Не думать о Безликом, который совершенно невероятным образом оказался пленником болотной старухи. Не думать о самой старухе.

Когда до дома оставалось несколько шагов, у меня в груди заворочалось нехорошее предчувствие. Я осмотрелась, прислушалась и, только когда выяснила, что нахожусь здесь совершенно одна, двинулась к дому.

Дверь прислонена все так же неаккуратно — как получилось управиться одной рукой, так я ее и оставила. Во дворе никаких следов, в том числе и моих: их смыло дождем.

На случай, если кто-нибудь поджидает меня в доме, я тихонько прокралась к сараю и взяла там топор. Небольшой и легкий — бабушка рубила им мелкие щепки на еще более мелкие.

Я вооружилась топором, понимая, что не стану им защищаться. Если на меня кто-то нападет, то мне придется убить напавшего, а я этого не сделаю. Силы духа не хватит. Я не убийца, хоть и родилась у таковых.

Дождь все же перешел в ливень. Теперь я почти ничего не видела — приходилось сильно жмуриться и наклонять голову. Перебежками добралась до крыльца, плечом и больной рукой кое-как сдвинула дверь и нырнула в дом.

Взгляд метался от печи к окну и столу. На полу ни капли воды или грязи. Значит, никто сюда не заходил.

Я выдохнула, расслабившись. Проверила спальню и маленькую кладовую — никого. Убрала топор в сундук рядом с кроватью бабушки — спать теперь буду в этой комнате — и вернулась на кухню.

Когда в печи зашипели поленья и пламя разгорелось достаточно, чтобы за ним не следить, я поставила на плиту чайник. Пока вода закипала, успела сбегать в баню и растопить печь там.

Оставалось на скорую руку приготовить обед, а после выполнить задуманное: парение и сон. Все, что мне нужно. Меланья разбудит меня утром, когда придет за отваром, а если не сумеет докричаться, то постучит в окно.

Я застопорилась на приготовлении еды. Сине-фиолетовую кисть руки снова начало ломить от боли, и, хотя она не отвлекала, работать этой рукой я не могла. Одной только левой разделать курицу на куски тоже не получится, а варить ее целиком незачем: я столько не съем и за неделю.

Но, чтобы хотя бы попытаться разделать курицу, я должна была достать ее из погреба. Вообще все продукты хранились во дворе под землей, и спускаться к ним следовало по железным скобам.

Я долго раздумывала, стоит ли рисковать. Осмотрела все шкафчики и, не найдя ничего съестного, приняла решение спускаться в погреб. Как-нибудь спущусь, а потом как-нибудь выберусь. А рука… Я ее скоро вылечу. Бабуля оставила множество разных мазей, их хватит для моего лечения.

Вышла из дома под ливень. Снова бегом пересекла двор, отбросила крышку люка и, сев на мокрую землю, спустила ноги в черноту. Свечу с собой не взяла: рука была мне нужна, да я и на ощупь сумею найти все необходимое.

Внизу я оказалась довольно быстро. Даже не думала, что так легко получится.

Здесь пахло чуть влажной землей и немного полынью — бабушкин секрет, защищающий продукты от грызунов и слизней.

В темноте я пошарила рукой по полкам, нащупала кровяную колбасу и мешочек сухарей. Без курицы обойдусь.

Привязала край юбки к поясу, в получившийся мешок сложила продукты и поставила ногу на первую ступеньку. Ну все, оставалось только как-то выбраться.

Глава 6

Я сбросила одеяло, оставила топор на сундуке и кинулась к двери. Не раздумывала ни мгновения.

Мишка, двухлетний мальчуган, рожденный недоношенным и слабым, нуждался в помощи почти всегда. Он все время хватал то одно заболевание, то другое. Чем бы ни болели деревенские, Мишка тут же подхватывал то же самое. Его родители, Глафира и Гриша, были единственными в деревне, кто тщательно скрывал ненависть к моей бабуле — только потому, что иначе лишились бы долгожданного сына. Меня они предпочитали вовсе не замечать, но сегодня им придется смириться с тем, что их ребенка буду лечить я.

— Бабушка приболела и спит. — Я высунулась на улицу, сдвинула дверь в сторону. Порыв ветра швырнул в дом горсть дождевых капель. — Заходите, скорее!

Георгий держал на руках завернутого в одеяло Мишку, а Глафира бегала вдоль завалинки, пока не услышала меня.

Гриша и Глафира переглянулись, и, когда Георгий ступил на крыльцо, жена придержала его за рукав, покачав головой.

Я скрипнула зубами. Боролась с желанием сдвинуть дверь к проему и снова лечь спать — если я так сделаю, то Мишка до утра не доживет.

— Да заходите, черт бы вас побрал! — крикнула я, и в то же мгновение небеса разразились грохотом грома.

Сверкнула молния, осветив собравшихся перед моим домом: Глафира, зареванная до красного носа, Георгий с синяками под глазами от усталости.

— Буди бабку, — зло попросила Глафира, и они с мужем вошли в дом.

— Ей нездоровится, — бросила я через плечо, направляясь к столу. Как вечером сложила на него остатки снадобий и трав, так и не убирала. — Мишку раздеть, на топчан уложить. Вы оба, если не хотите лишиться единственного сына, будете молчать. Не подсказывать, под руки не лезть, вопросы не задавать.

— Я не доверю ей сына! — взвизгнула Глафира, теребя мужа за рукав. — Пойди и разбуди Клавку, чего стоишь-то?

Я смотрела Георгию в глаза. Он мялся, раздумывал. Наконец сбросил со своего локтя руку жены и прошел к топчану. Развернул одеяло, подложил под головку малыша один его край.

Я расслабленно выдохнула. Нехорошо получится, если кто-то войдет в спальню и увидит, что бабушки там нет.

Вспомнив, что бабуля сейчас лежит глубоко под землей, я зажмурилась, прогоняя внезапные слезы.

— Клава! — заорала Глафира, но в спальню пойти не рискнула: бабушка ее за такое самоуправство пинком из дома выгнала бы.

— Спит она! — повторила я. — Жар у нее, а вашему ребенку лучше не станет, если его будет лечить больной человек.

— Я не хочу, чтобы эта девка лечила нашего сына. Она может навредить ему еще больше, — зашипела Глафира сквозь зубы. — Гриша, сделай что-нибудь!

Георгий повернулся к жене:

— Домой иди.

— Что ты такое говоришь?!

— Я могу вас всех выгнать, — выплюнула я, разозлившись.

Глафира зашлась слезами.

Пока супруги препирались, я толкла в ступе несколько пучков спасенных мною трав. Не хватит мне их для отвара, ой не хватит. Зверобой и душица есть, вытяжка из дубового корня есть, сушеные ягоды жимолости тоже имеются. А вот пижму нужно искать.

Я еще не осмотрела мальчика, но и так чувствовала, чем он болен. Об этой моей (и бабушкиной) способности никто из деревенских не знал. Может быть, догадывались, но подробностей не спрашивали. Все и так подозрительно относились к целительской силе старухи, — поговаривали, что ей сам дьявол на ухо нашептывает.

И никто, конечно, не видел, как именно мы с бабушкой лечим людей.

— Георгий, — позвала я соседа, и тот, закончив спорить с женой, вытолкал ее наконец на улицу. — Подложи что-нибудь ребенку под бок, чтобы он не свалился на пол. Ты пойдешь со мной в лес.

С улицы донесся плач Глафиры. Она выкрикнула ругательство, адресованное мне, не мужу, и ушла. Ослушаться мужа Глафира не смела.

Георгий только кивнул. Он понимал, что сейчас только я могу помочь Мишке, и молчал. Не спорил, не требовал позвать Клавдию.

Он растопил печь, пока я толкла травы и ягоды. Потом я сложила их в небольшой котелок и залила водой. Оставалось только добавить несколько соцветий пижмы… И кое-что еще.

Я надела теплое пальто. Ночной воздух во время дождя был холодным. Георгий, видимо, очень торопился к Клавдии, потому что из одежды на нем были разве что брюки да легкая рубаха.

— Дверь приставь, — попросила я, когда мы вышли из дома.

Георгий выполнил просьбу и прислушался к звукам из дома: Мишка закашлял.

— В бреду он, — буркнула я. — Не очнется, пока нас нет.

Мы вошли в лес и сразу оказались в кромешной темноте. Георгий пару раз споткнулся о торчащие из земли корни, а я двигалась, внутренней силой «ощупывая» дорогу. Мне следовало сосредоточиться на поиске нужного растения, так что я остановилась и затаила дыхание.

— И что ты здесь найдешь в потемках? — грубо спросил Георгий. — Хоть бы лампу взяла из дому.

— Помолчи.

Еще день назад я бы не стала одергивать рослого мужика с такими громадными ручищами, что если бы он захотел, то одним ударом кулака свалил бы меня на землю. Но теперь во мне не было ни капли страха: все самое ужасное уже произошло. Я опозорена перед деревней, а моя бабушка, защитница, умерла.

Неважно, что еще приготовила для меня судьба: ей больше нечем меня напугать.

Я закрыла глаза, прислушалась к тихому лесу. Природа отзовется на магию и поможет отыскать то, что требуется.

Сверху надо мной встрепенулась птица, зашуршали листочки. Чуть дальше по тропе, ближе к оврагу, я «увидела» зайца. Зверек прятался в папоротнике, а его сердце билось во много раз быстрее положенного. Боится…

Следом я почувствовала, кого именно он боится. Совсем рядом, в нескольких шагах от нас, притаился тощий волк. Голодный, злой. Он принюхивался к ветру, искал упущенную добычу.

Я присела на корточки, коснулась ладонью мокрой травы. Сжала стебельки пальцами и принюхалась, совсем как тот волк.

Георгий впервые видел, как ведут себя травницы в ночном лесу. Но я и травницей в привычном понимании не была. Мне вообще следовало попросить Георгия остаться дома, но я не хотела, чтобы он случайно обнаружил, что Клавдии там нет.

Глава 7

Судить? Меня? Да бабы и без суда привели наказание в действие! Старосте, конечно, все равно — он, наверное, даже порадовался, что ему не пришлось самому марать руки.

Пока я в ошеломлении стояла на пороге, Георгий забрал сына и ушел домой. Я только посмотрела ему вслед и подумала, что он мог бы не говорить мне о суде.

За мной бы пришли, как положено, отвели в центр и уже там прилюдно сообщили, в чем меня обвиняют. Впрочем, я и так знала в чем: Кузьма никак не успокоится, поди второй день всем рассказывает, как мерзко я с ним поступила.

Сам-то вовсе не чист душой, и о гулянках его я знала. Но скажи я кому, что Кузьма к Верке бегает, кто же мне поверит? Да и сказать ведь не могу!

До боли обидно. За себя обидно! Это же надо было быть такой дурой, чтобы клятву молчания дать! Бабушка учила меня их давать, да только забыла упомянуть, кому следует клясться, а кому нет.

Я осела на крыльцо и прокрутила в голове тот вечер…

Бабуля заснула в кои-то веки намного раньше, чем наступил рассвет. Я обрадовалась, что старушка хотя бы сегодня не будет страдать от бессонницы. Заварила чай, вытащила миску с печеньем из шкафа и уже собиралась насладиться спокойствием вечера, как вдруг в окно что-то ударилось.

— Аннушка! — позвал Кузьма громким шепотом. — Выйди-ка потихоньку, бабку не всполоши.

Я отложила печенье и, глотнув чаю, встала из-за стола. Зачем бы ни пришел теткин муж, дело наверняка важное.

— Чего тебе так поздно? — спросила я, выйдя на улицу и плотно прикрыв дверь. Закуталась в шаль, обняла себя руками: вечер выдался холодный.

Кузьма кинулся от окна к крыльцу, полы его фуфайки распахнулись, оголяя волосатый круглый живот. Я отвела взгляд, устало вздохнув. Муж Лукерьи почему-то считал, что рубашки делают его похожим на какого-то напыщенного горожанина, и напрочь от них отказывался. Щеткой для волос он тоже брезговал, и его длинные космы уже давным-давно превратились в колтун.

— Анка, а ты ж это, бабкиной силой тоже обладаешь, да?

— Ну, обладаю, — хмыкнула я. — Если ты за лекарством каким, то лучше к бабуле. Я варить снадобья умею, но не особо люблю этим заниматься.

— Нет-нет, мне твоя помощь нужна, — поспешно проговорил Кузьма. — Только ты это… никому, ладно?

— Секрет какой? — заинтересовалась я.

Приятно стало оттого, что кто-то хочет именно моей помощи. За годы жизни в Костиндоре я почти никогда не удостаивалась и доброго слова в свою сторону.

— Секрет, Аннушка, большой секрет! — Кузьма умоляюще сложил руки на груди и упал на колени. — Поклянись! Поклянись, что никому не расскажешь!

Я внутренне напряглась. Помнила, что если из моих уст прозвучит слово «клянусь», то я уже никому не смогу сообщить то, что мне поведали. Никогда и ни при каких обстоятельствах, до тех пор, пока тот, кому я дала клятву, не умрет.

Но Кузьма об этом не знал — сейчас он просто надеялся, что мне совесть не позволит обещание нарушить.

— Клянусь, — неуверенно произнесла я.

Вот и все, я это сделала. Теперь, даже если Кузьма признается в убийстве, я не смогу об этом рассказать.

Вряд ли он натворил что-то очень уж страшное. Для него-то, конечно, его проблема важнее всего, но для целительницы вроде меня — нет. Чего мы с бабушкой не слышали от деревенских! Их секреты можно было в самом деле уже засаливать, как помидоры, а после откупоривать скучными вечерами и веселиться, вспоминая.

— Лекарство мне нужно от хвори, что от любовных утех приключается, — выдохнул он, поднимаясь с колен. — Для меня и для… — Кузьма замялся, поморщившись, как от зубной боли.

— Для Лукерьи? — ахнула я. — Она что… Она загуляла от тебя?

— Да что ты такое говоришь-то? Бог с тобой, Анка! Чтоб Лукерья, да ни в жисть!

— Но хворь-то, — я скосила глаза на пах Кузьмы, прислушиваясь к внутренним ощущениям — его и моим, — передаться от кого-то должна. Если это что-то серьезное. Серьезное аль нет?

— Очень! — Кузьма округлил глаза. — Чешется все, сил нет! Опухло! И у женщины моей тоже!

— Я дам тебе мазь, — кивнула я. — Будешь ею пользоваться, пока хворь не пройдет. И никаких любовных утех!

— Совсем?

— Пока не выздоровеешь.

— Ой, спасибо тебе, Анка! — Кузьма счастливо заулыбался.

— А Лукерье скажи, чтоб зашла завтра. Бабушка ее осмотрит.

— Нет. — Он замотал головой. — Не нужно ничего там осматривать!

— Нужно, Кузьма. Это тебе одна мазь поможет, а женское тело сложнее.

— Да не Лукерья это! — громко зашептал Кузьма. — Не Лукерья! Но ты поклялась молчать, не забывай!

— Не Лукерья? А…

— Верка. И не придет она, и ты к ней не ходи! Прокоп узнает — убьет обоих. А может, и тебя тоже, за дурную весть!

Я оставила при себе мысль, что если Верка заразила Кузьму, то она, получается, кроме него и мужа еще с кем-то прелюбодействовала. Ну, или сам Прокоп. Но Прокоп-то ко мне или к моей бабушке не приходил.

Я хмуро кивнула. Поклялась ведь, значит, буду молчать.

— Дам мазь. И Верке тоже. Но вылечится ли она, обещать не могу.

— Да мне б самому выздороветь! Лукерья-то баба горячая, она ж мне ни дня проходу не дает. Все детей хочет побольше. Христинка наша слабая, того и гляди помрет, а мы уж к троим детям привыкли…

— Жди здесь, — прервала я его, не желая выслушивать стенания гулящего мужика. Лучше бы его совесть так мучила, как страх перед Прокопом. — Сейчас вернусь.

Я тряхнула головой, прогоняя воспоминания. Подтянула колени к груди и спрятала в них лицо.

Дура, какая же я дура! Если бы не поклялась, если бы настояла на том, чтобы Кузьма обратился к моей бабушке, то ничего бы этого не было!

Глава 8

Меланья тут же перестала плакать и во все глаза уставилась на Петра. Ей не на руку, если меня приговорят к казни: она ведь помогла с похоронами, а оплату получила не полностью.

Лукерья шептала что-то Верке на ухо, а та активно кивала.

Я взглядом искала в толпе Кузьму. Отчего-то очень хотелось увидеть предателя и, может, если получится, спросить, почему он так со мной поступил. Мы никогда не дружили, но и врагами не были. Может быть, обиженная на свою мать Лукерья наговорила ему гадостей о Клавдии да обо мне? Но если она это и сделала, то уже давно, а Кузьма был в хороших отношениях с моей бабушкой до того самого дня, пока меня не оклеветал.

Увидела я среди присутствующих и Глафиру с мужем. Их маленький сынок, наверное, остался с бабушкой и дедушкой, потому что на суд молодые родители пришли одни. Георгий не поднимал на меня глаз, а Глафира смотрела зло.

Я только усмехнулась про себя: мне жаль Мишку, но если он заболеет снова, то Глафире придется искать другого целителя. Все сострадание из моей души выжжено и уже не восстановится.

— Сегодня мы собрались здесь, — начал Петр, — чтобы выслушать обвинителей и обвиняемую.

— Что ее слушать-то?! — вскипела Лукерья, мигом оторвавшись от перешептываний со своей подругой. — Еще блудливым девкам слова не давали!

— Замолчи. — Староста стукнул концом посоха о землю. — Закон един для всех, и Анка не исключение. Я дам возможность высказаться всем, а уже потом решу, что делать.

— Да сжечь ее, и поделом, чтоб другим неповадно было! — раздался женский голос из-за ряда голов.

Толпа одобрительно зашумела, но быстро стихла. Петра побаивались — не так, как мою бабушку, но спорить с ним тоже хотели не все.

Я подняла глаза к небу. Мне дадут высказаться, но что я скажу — «простите и отпустите»? Вот и все, на что я способна под клятвой.

— Лукерья, тебе слово, — сказал Петр.

Я опустила голову и изобразила скучающий вид, чтобы не выдать свое волнение.

Тетка аж затряслась от охватившего ее возбуждения. Сделала шаг вперед и ткнула пальцем в мою сторону, обращаясь к людям:

— Анка околдовала моего мужа. Он сам признался, и вы все знаете это! В чай подлила гадости какой-то, в кровать затащила, а наутро у моего Кузьмы хворь срамная появилась! Нет, вы только представьте — она не просто колдовство против человека направила, так еще и заразила честного, любящего жену мужика! А детки наши как — вот скажите мне, как им жить-то теперь? Не приведи господи, зараза эта на них распространится! Да и сама Анка явно же шляется, раз больна! Чьего еще мужа она окрутила? Твоего? А может, твоего? Вы поспрашивайте их, поспрашивайте!

Я открыла было рот, чтобы сообщить, что хворь Кузьмы не способна перейти на детей, но тут же его захлопнула. Выслушаю молча, дождусь решения Петра и вернусь домой. Ну или на костер.

Меня никто не услышит, даже если во весь голос кричать буду. Людям все равно.

— Астап, теперь ты. — Староста повернулся к своему советнику.

Я удивленно вскинула брови. Мы вроде бы тут собрались обвинять меня в колдовстве против Кузьмы, а что может сказать Астап? Он свечку не держал. Или сказал кому, что держал?

Астап так же сделал шаг вперед, и Лукерья недовольно отступила. Верка подхватила ее под руку, а та притворилась, что ей поплохело. Краешком платка принялась обмахиваться, глаза закатывать, будто собиралась чувств лишиться.

Астап кашлянул в кулак.

— Ну че я… Че могу сказать? Все знают, где Анка родилась, а оттуда нормальные-то не приходят. Колдовство у нее в крови, да не простое, а злое. Все ведь Туманную завесу видите, а? Чернющая, как лоно дьявола, чес- слово. — Астап перекрестился и снова откашлялся. — Я ж видел, как Анку принесли. Безликий вышел прямо из тумана, девчонку крошечную в траву посадил да скрылся в черноте. А там и Клавдия подоспела. Анку забрала да домой увела.

Астап замолчал и несколько мгновений не говорил ни слова. Кивнул каким-то своим мыслям, хмыкнул, потер подбородок и отступил к Митяю.

— Митяй. — Староста приглашающе кивнул второму своему помощнику.

Митька бросил на меня взгляд, полный сострадания. Или мне показалось? Да точно показалось.

— Мне сказать нечего. — Он пожал плечами. — Я с Клавдией много лет знаком, а Анку редко видел. Ну пересекались в лесу несколько раз, да и все. Девка как девка. Вреда от нее не было, а пользы… Ну эт сами решайте, я-то не обращался за лекарской помощью.

— Вреда не было?! — закричала старушка из первого ряда.

Я с трудом узнала в тощей фигуре Агафью — бабушку Петра.

Агафья почти не ходила, ее и на суд под руки привели: дочь Прасковья да правнук Пашка.

В глазах старушки стояла влага. Вспомнив, что она пережила несколько лет назад, я сдержала слезы и закусила губу.

— А внучку мою кто убил? Я вас спрашиваю — кто?! Когда Дарьюшка заболела, мы первым делом ее к Клавдии отправили, а там эта. — Агафья указала на меня крючковатым пальцем. — Я, говорит, помогу, пока бабушка моя занята. И помогла. На тот свет уйти она ей помогла! А вслед за Дарьюшкой и муж ее помер от горя. Не выдержал!

Я еще крепче стиснула челюсти. Молчи, Аннушка, молчи. Людям плевать на оправдания, а Агафье не докажешь, что Дашу нельзя было спасти. Я лишь облегчила ее предсмертные страдания, за что она меня от души поблагодарила.

Зашедшуюся в рыданиях Агафью увели. Но она взбаламутила остальных, и теперь на меня отовсюду сыпались обвинения во всех грехах. Кто-то повесил на меня смерть своей скотины, кто-то громче всех обвинял в гибели урожая в прошлом году. Лукерья визжала, что ее детки обязательно подцепят хворь от Кузьмы, а Верка не переставала кивать.

Петр скрипел зубами, но молчал. Не успокаивал разбушевавшуюся толпу.

— А Филиппа кто помнит, а? Дядьку Анкиного. Она же его, поди, в могилу и свела!

— А Буренка моя? Что ж вы о ней-то забыли? Петр, ты-то помнишь, как Анка для Буренки моей лекарство дала! Сдохла корова, утра не дождавшись! Анка, поди, и лис на кур моих натравила, я ничуть не сомневаюсь!