Цена его обмана

1

Мы обязательно встретимся, слышишь меня?
Прости
Там, куда я ухожу - весна
Я знаю, ты сможешь меня найти
Не оставайся одна

(«Весна» Дельфин)

— Ты у меня вот здесь, сестренка... — полушутливо постучав ребром кулака по сердцу, произносит Валерка, прижимая меня своей огромной ручищей к широкой груди.

Уткнувшись в бледно-голубую футболку с терпким запахом мною же и подаренной туалетной воды, с наслаждением вдыхаю приятную свежесть лайма... Говорят, что создателей этого аромата вдохновили средиземноморские курорты, и я, зная сумасшедшую любовь брата к морю, на прошлый его день рождения потратила все деньги, что скопила за полгода. А учитывая, что о работе я тогда пока только слышала, так как только-только окончила универ, то сумма для меня была вполне внушительная.

— Ты ведь скоро вернешься? — еле-еле отлипаю от родной и такой безопасной груди, капризно вытягиваю губы трубочкой и морщу лоб.

— Не морщись, котенок...тебе не идет.

Валера всегда называет меня котёнком (производное от моего имени — Катя) именно тогда, когда не хочет отвечать на вопрос. А отвечать он почти всегда не хочет, вечно что-то от меня скрывает. Правда я давно привыкла, и в нашем с ним мире это стало почти нормой. Я всегда знаю, когда он назовет меня котенком и порой сама будто специально напрашиваюсь на это.

За окном темнеет рано. Вот-вот наступит зима, на дворе вовсю хозяйничает промозглый ноябрь и уже покрыт белыми хлопьями пустой вечерний двор. На дороге снежный ковер хрустит под ногами, пока мы идем к машине. Я держусь за Валеркину руку, будто он мой парень, а не брат. И сердце ноет и слезы застилают глаза, и я тихо всхлипываю, что в сумрачной тишине конечно же не остаётся незамеченным. Родители смотрят с укором, а нам все равно.

Мы останавливаемся, пока отец заводит машину, а мама донимает его разговорами. Стоим прямо посреди двора. Валерка вытирает слезы с моего лица и смотрит так серьезно, будто уезжает не на пару-тройку месяцев, а навсегда. Смотрю на него, и ничего не могу с собой поделать, продолжаю реветь, растирая горячие слезы пушистой белоснежной варежкой.

— Не плачь, малыш, — едва слышно шепчет он и, быстро наклоняясь, целует в холодную щеку, чуть мазнув по губам.

На самом деле он мне не брат. Это я его таковым считаю, так как росла под его покровительством долгие годы и только недавно узнала, что он сын какой-то тетки отца по материнской линии. В общем седьмая вода на киселе. И все же...

Родители приняли решение взять парня к себе, когда я была еще совсем малышкой. Мне было что-то около четырёх лет, а Валерке девять, когда в автокатастрофе погибла его мама. Отец парня не смог справиться с горем и отдался на волю зеленому змию, отчего вскоре и помер. Точнее не совсем от водки, но от её последствий. Пьяная драка, кома, вороны на кладбище и вот уже Валерка живёт с нами.

Я навсегда запомнила тот день, хотя была такой маленькой, что никто до сих в это не верит.

Был поздний вечер, когда отец поехал за братом. Привез его ближе к ночи, в квартире слышалась непривычная суматоха, я только-только заснула с любимым мишкой в руках. Поднялась и на цыпочках прошла к двери, тихонько выглянула и чуть не закричала. Мишка выпал из рук. Прямо на меня с той стороны смотрел какой-то взъерошенный мальчишка, я отпрянула назад, а он наклонился, поднял мою игрушку с пола, протянул мне и прошептал «привет».

Мишку я тогда выхватила и тут же закрыла дверь, забравшись поскорее под одеяло, и трясясь как осиновый лист. Вскоре пришла мама проверить сплю ли я, но я тогда ничего ей так и не сказала, подумав, что мне все равно никто не поверит. Снова скажут, что я выдумываю себе воображаемых друзей, но я-то никого не выдумывала...

Этот поцелуй заставляет застыть на мгновение и даже сердце больше не стучит как будто.

И все же, я считаю его братом. Самым лучшим, идеальным из всех в мире мужчин, но братом.

Валера смотрит на меня, потом в сторону, вдруг наклоняется и собирает снег в ладонь.

— Давай как в детстве? — и не давая мне опомнится, бросает в меня снежок.

Секунду я думаю, точнее пытаюсь до конца прийти в себя после той неловкости с поцелуем, все еще находясь под большим впечатлением, но вскоре уже несусь за братом, зная, что все равно промажу. Я всегда мажу, то ли Валерка слишком верткий, то ли я вечная мазила.

Хохот сотрясает полусонный двор, и мама шикает на нас, чтобы вели себя потише.

— Опоздаешь, — сурово зовет Валерку отец и так же сурово и серьезно смотрит на меня. Прячу смешливые чертики в глазах, опуская взгляд вниз, на белый, искрящийся и такой хрустящий снег.

И вот мы уже едем на вокзал, с которого скорый поезд вот-вот увезет брата в другой город.

— Почему ты не можешь остаться здесь? — в который раз задаю вопрос, на который брат неизменно отвечает одно и тоже:

— Так надо, котенок.

То ли у него нет ответа на вопрос, то ли еще черт знает что. Мама что-то объясняет про хорошую работу, отец просто хмурится, и все больше молчит, стараясь не смотреть на нее. У них какие-то проблемы, но меня сейчас это мало волнует. Мне интересно только одно, почему Валерка бросает меня здесь и уезжает в другой город один.

Перрон. Гудок. Последний вдох перед прощанием. Вновь смазанный поцелуй и сердце замирает как будто навсегда.

Рука в окне, улыбка, будто гримаса боли, и плавный ход поезда, уносящего брата вдаль.

***

— Как ты? — месяц, как брат уехал от нас, а я все никак не привыкну, что его нет рядом.

Впрочем, когда он уходил в армию, я точно так же почти полгода не могла осознать, что он далеко, а потом еще полгода привыкала, когда Валера вернулся.

— Нормально. Нашла работу. Вроде бы.

— Вроде бы? — Валера усмехается, и я слышу, как он шумно затягивается. Мгновенно представляю, как морщится сейчас его лицо и глубокая складка, появившаяся в армии, пролегает между густых, красивых бровей. Наверняка черные ресницы слегка опущены и взгляд скользит по оконному стеклу. Он, как и я любит наблюдать жизнь сквозь стеклопакет. Серый дым струится вверх, завиваясь в тугие кольца и распадается у самого потолка, растворяясь словно мираж. Ненавижу, когда он курит в квартире. И когда вообще курит, хотя даже это у него выходит завораживающе.

2

Время не лечит, кофе покрепче
Настанет день, когда нам с тобой станет ещё легче
Время не лечит, кофе покрепче
Ты думал это все? Но подожди, ещё не вечер

(«Время не лечит» VERBEE)

Вы когда-нибудь видели, чтобы мир в одно мгновение изменял свои очертания, превращая все белое в черное, а все черное делая еще чернее? Чтобы люди вокруг переставали существовать как вид, а небо менялось с землёю местами? Чтобы мысли застывали на одном моменте и мотали его туда-сюда, словно зажеванную пленку в магнитофоне? Чтобы даже невозможно было вспомнить, а что вообще такое этот магнитофон?..

Что такое жизнь вообще, и зачем она нужна, если ее так легко лишиться?

И что делать, если ты и сам не можешь дальше жить, потому что просто не хватает дыхания?! Как с этим бороться и нужно ли? И как жить, если ты все же решил бороться?

Ни у кого нет ответов на эти вопросы. Советы есть, а ответов ноль.

Валерка погиб где-то там, в далеком большом городе, и все, что мы смогли похоронить, так это обгоревший ботинок с правой ноги, несколько зубов и нательный крестик, некогда серебряный, а теперь почерневший, но все еще узнаваемый. Это крестик подарила ему я три года назад, когда он пришел из армии, и это все, что отдали отцу после долгой процедуры опознания. Впрочем нет, крестик я втайне от родителей оставила себе, поменяв его на другой.

Брат взорвался в чужой машине. Он и еще какой-то парень. В глухом лесу нашли дотла выгоревший автомобиль и то, что осталось от двух молодых мужчин. Следователь, что вел дело, ничего толком пояснить не мог, причин возбуждать уголовное дело у него не оказалось, и нас отпустили спустя неделю домой, пообещав, что за останками мы сможем приехать позже.

Как ни странно, до похорон я держусь довольно стойко, и родители даже думают, нет, уверены, что я что-то принимаю. Даже втайне приглашают ко мне врача. Иначе они никак не могут понять, почему я такая спокойная. А меня будто вакуумом накрыло, как колпаком и так до самых похорон.

Хорошо, что доктор понимающий и знает, как им всё объяснить, потому что сама я не могу.

Папа заказал обычный гроб, будто бы мы хороним самое настоящее тело, а не ботинок и крестик. Так легче. Правда гроб закрытый, но все же так легче. Стандартнее что ли…

Все происходит, словно в кино, где я безмолвный зритель. Вот в наш дом идут и идут какие-то люди, знакомые Валерки по школе, институту, так им и не оконченному, сослуживцы отца и матери. Друзья, непостоянные подруги, всевозможные соседи и просто неравнодушные. Они что-то говорят, кто-то гладит меня по голове, будто я совсем малышка... утешают, просят держаться. А я стою с каменным лицом, вызывая недоумение и тихое перешептывание за спиной. Осуждают. Осуждают за спокойствие… я бы, наверное, тоже осудила, мысленно поставив клеймо на груди «равнодушный».

Отрывки, словно штрихи, важные и не очень детали.

Вот стол, какие-то речи, тряска в машине до церкви, отпевание. Вот ворота, где бабушки с цветами привычно сидят на своих местах.

Могильщики удивляются, почему гроб такой легкий, а я молча смотрю на небо, такое неприлично голубое и весеннее, что хочется орать. Но я не ору, вакуум же. Даже воронье куда-то подевалось, будто вокруг и не кладбище вовсе, а санаторий.

Если поднять голову к небу, задрать высоко-высоко, мимо надгробий, то кажется, что ты на море, только почему-то не слышен плеск волн.

Валера любит море, голубое небо...и тишину.

— Здесь как ты любишь, тихо... — шепчу я, когда гроб опускают в землю.

Последний комок земли и вот уже смерти будто нет. Жизнь вновь бьёт ключом, беря верх над вечным сном, и винтики продолжают крутиться в шестерёнках, будто и не было никакой поломки в часах несправедливой, но всё-таки жизни.

***

Стою у окна новой квартиры и больше всего на свете мне хочется потянуться за этой мерзкой веткой старого дуба, что так навязчиво и шумно бьет в мое стекло, но я сдерживаюсь. Пусть живет. Она как напоминание о прошлом. Нет, не так. Она между прошлым и настоящим, возможным будущим. Вот был Валерка и ветка была. А сейчас осталась только ветка, как памятник.

С портрета, обтянутого черной лентой, с лукавым прищуром голубых глаз смотрит Валера, а я все еще чувствую тот прощальный поцелуй перед его отъездом.

Черт! Все не так. Все в жизни не так и это страшно бесит. Хочется выть и громить эту новую квартиру, но родители не поймут. Хоть что-то останавливает.

Все в жизни теперь не так, знаю, что должно быть по-другому. Было же когда-то?

Только вот как должно быть теперь не знаю.

Кофе не лезет в глотку, но я упорно его пью. Закусываю бутербродом и не чувствую вкуса. Совсем. Но все равно усердно пихаю и его в рот. Надо есть. Еда — это жизнь, а я не люблю смерть. Уж что-что, а ей я точно не рада, пусть катится к чертям собачьим!

А еще иногда мне кажется, что мои мысли похожи на бред интеллигентного художника из соседнего подъезда. Старик каждый вечер тащится на разбитую древнюю набережную в Старом городе, где всегда нет ни души, и что-то там самозабвенно пишет и пишет, бормоча под нос одному Богу известно что.

Художник старый, но не слишком, чтобы сойти с ума от самого факта старости. Я точно знаю, что когда-то давно вся его семья погибла в автокатастрофе и с тех пор он свихнулся. Интересно, я выгляжу так же, когда возвращаюсь с работы домой?

Когда я устраиваюсь санитаркой в больницу, мама плачет. Отец как всегда сурово сдвинув брови, спокойно спрашивает:

— Катерина, ты сошла с ума?

Я молча киваю и даже не пытаюсь объяснить зачем мне это надо. Я просто чувствую, что надо и все тут. А как, зачем...

— Ты же училась... ты же на фортепьяно, на скрипке... ты же картины пишешь... какая больница, Катенька?

3

Летнее солнце ярко светит в окно, то самое, куда уже пару лет стучит ветка старого дуба, и сейчас уже я ей рада.

Тянусь в жаркой, душной постели и чувствую чужую руку на груди. Улыбка тут же сползает с лица, когда я понимаю, чья это рука. Медленно поворачиваюсь, готовая вот-вот взорваться.

Рядом спит Георгий Викторович, он же Гоша, он же участковый нашего района, он же бывший одноклассник и он же бывший в принципе.

— Ах ты, — в злости стаскиваю с него покрывало и выдергиваю из-под головы подушку.

Гоша морщится и тянет все на себя, пока я не оказываюсь слишком близко. Тут же рывком кладет меня на лопатки и беззастенчиво наваливается сверху.

— Не смей! — я рычу, извиваясь под ним всем телом, и ненавидя его всей душой в этот момент.

Я не знаю, как и почему он здесь. Правда. Ну не могла же я сама ему позвонить после вчерашней вечеринки у Лики. Или могла?

Боги, нельзя же столько пить, чтобы совсем ничего не помнить!

С Гошей мы расстались пару недель назвал, когда я уличила его в измене. И не одной, а целой серии измен. Прощать такое непотребство естественно не в моих правилах, и мы со взаимными оскорблениями и претензиями благополучно разбежались.

Были конечно и слезы. Как не быть? Они и сейчас еще нет-нет да проскальзывают, иначе разве бы я ему вчера позвонила? И уж совершенно точно не оказалась бы с этим мерзким типом в одной постели. Да-да, я уверена.

Но эти самые слезы скорее касались поруганной чести и пошатнувшейся после измен самооценки, чем моей неземной любви. Когда-то мы встретились с Гошей на улице, разговорились, это случилось уже после смерти Валеры. Потом еще и еще раз встречались и однажды начали жить вместе.

Сейчас-то я понимаю, что не было никакой особенной любви, симпатия — не больше. И раньше я бы вряд ли стала крутить роман с одноклассником, но тогда...Тогда я готова была влезть в любую авантюру, лишь бы что-то изменить в своей жизни, так что, как говорится, сама дура виновата!

И вот эта моя холодность, моя нелюбовь, кстати, вот это вот все было главным его аргументом, почему он, видите ли, изменять пошел. Не теплая я, видите ли, холодная значит. Любви он моей не чувствовал, гад!

— Погоди, — шепчет Гоша, покрывая мою шею поцелуями, — Не сбегай так сразу.

— Пусти!

Он держит крепко и даже не собирается прекращать. А меня тошнит так, будто сейчас вырвет. То ли от выпитого накануне, то ли от Гоши.

— Ты сама позвонила. Я и приехал...

— Да пусти же ты, придурок!

— Ты же хочешь меня, я знаю. Любишь...

Чувствую его напряжение и все нарастающее желание, в живот упирается что-то твёрдое и я понимаю, что меня сейчас натурально вырвет. Его голос становится все более хриплым, неразборчивым, тело сотрясает мелкая дрожь и в момент, когда он рыча припадает к моей груди, бью в запрещенное место.

Гоша хватает губами воздух, а я быстро скидываю его и, вне себя от злости, скатываюсь с кровати и несусь в туалет.

Спустя минут десять вхожу в комнату и молча указываю бывшему на дверь.

Он злится, но видно, что пыл его явно поутих.

— Какая же ты стерва, Полухина!

— А ты придурок, Георгий Викторович!

— Как знал, что не стоит ехать, но тянет же идиота. Ну что за баба...

Киваю, в бессилии опускаясь в кресло, и молча тупо наблюдаю за его сборами.

— Еще позвонишь! — кричит он в коридоре и через мгновение хлопает входная дверь.

Я вновь остаюсь одна.

***

Когда ты думаешь, что жизнь кончена, не сомневайся, так оно и есть. Ровно, потому что ты так думаешь. Как только ты мыслишь иными критериями, все меняется словно по мановению волшебной палочки.

Мама мирится с папой и где-то плачет в одиночестве секретарша.

Георгий Викторович покидает наш участок, и усердно строит из себя Карлсона, обещая еще вернуться.

Рядом со мной селится симпатичный сосед по имени Толя, а Лика, верная институтская подруга, пьет чай с лимоном на моей кухне и мечтает о принце.

Жизнь в принципе не такая уж и плохая штука, если внимательно присмотреться.

— Где взять идеального мужчину? — с придыханием Лика рассматривает фотографии моего отца в молодости, когда он был еще красивее чем сейчас и не так суров.

— Родить, — отрезаю кусок докторской колбасы, которая со вкусным шмяком падает на хрустящий, еще горячий багет.

Лика основательно подготовилась к приходу ко мне в гости. Булочная по соседству не оставляет и шанса на стройность фигуры, а потому я давно махнула рукой на попытки договориться с совестью и раз в неделю позволяю себе если не все, то многое.

По воскресеньям Лика всегда у меня уже с утра. Ровно в одиннадцать стоит в дверях с сумкой, в которой остывает хрустящий багет белого, пара пирожных эклеров и батон колбасы. Иногда она берет багет с сыром и чесноком, но это совсем уже редко — по праздникам. Я ставлю белый в красный горох чайник, и к ее приходу он уже почти закипает.

Пока Лика моет руки, разливаю «черный, байховый» по кружкам. Белым, в красный горох, таким немодным, что мне это даже нравится. Это чайный набор моей бабушки и вот уже много лет я пью только из него. И только чай.

Когда садимся за стол, слюни практически нависают над блюдцами.

Черный чай, докторская колбаса, хрустящий горячий хлеб...

Это вкусно, потому что не часто и еще, потому что ритуал. Возведи что-либо в ритуальное действо, и оно будет казаться совсем уж необыкновенным и чудесным.

— Родить тоже от кого-то надо! — Лика наставительно поднимает указательный палец вверх и с наслаждением во взоре впивается в покрытый белым шоколадом эклер.

— Ну с идеальными нынче туго... — развожу руками и вновь ставлю чайник на плиту, — Попробуй хотя бы нормального.

— Не... с нормальными тоже туго.

Вздыхаю, припоминая Гошу и папу.

— Бывший в кубе звонит? — она конечно же имеет в виду Георгия, бывшего человека в моей жизни по всем фронтам.

4

Кто такие эти соседи и зачем они нужны? Все, что нужно знать о рядом живущем, так это нет ли у него кучи вечно кричащих карапузов, не врубает ли он музыку после двадцати трех ноль-ноль, и не его ли собака так протяжно воет по ночам, пугая до полусмерти старую бабушку напротив и тебя заодно.

Всех своих соседей я знаю почти хорошо, потому что их до удивления мало. Та самая бабушка напротив, которой благодарный внук не так давно приобрел однокомнатную квартиру на день рождения, да сверху надо мной молодая семья с дочкой лет восьми. Многоквартирный дом сдали год назад, но большинство купивших жильцов еще не сделали ремонт и так до сих и не въехали в новые апартаменты, что, как ни странно, не радует. Этот ремонт затянется в вечность, и вряд ли я когда-нибудь испытаю покой и отдохновение.

Однажды, одним чудесным летним утром, когда ничто как говорится не предвещало, собралась я за хлебушком в булочную и зависла в магазине по соседству на пару часов, выбирая разные вкусности к приходу Лики назавтра.

Возвращаюсь, а там...матерь божья! На кухонном полу лужа размером с маленькое озеро.

Я бросаюсь к крану, а он закрыт. Заглядываю внутрь шкафчика под мойкой, и с ужасом наблюдаю, как оттуда хлещет вода.

Выбегаю на лестничную площадку и стучу в первую попавшуюся дверь.

— Помогите! Есть кто живой?

Хотя ну казалось бы, вроде в курсе, что нет там никого, чего долбить-то?!

Дверь, естественно, мне никто не открывает, зато снизу уже спешит молодой симпатичный мужчина.

— Что у вас случилось? Вы, кажется, меня заливаете...

Он не слишком зол, и я выдыхаю, наверняка заметно, потому что он ехидно улыбается. После недолгих раздумий решаюсь пустить его в свою квартиру.

— Я... я не знаю. Я в магазин ходила, вернулась, а тут...

Развожу руками, беспомощно ловя ртом воздух. Мужчина бесстрашно лезет под мойку, потом вылезает, уходит и через три минуты возвращается с какими-то инструментами. Вновь лезет вниз, что-то там делает и уже спустя минуту вода перестает заливать мой несчастный пол.

— Ну что...- он потирает руки и просит полотенце, — Готово вроде.

— А что это было? — спрашиваю, пока собираю воду ковшиком и тряпками.

— Да сорвало резинку.

— Ужас какой! И с чего это вдруг?

— Кто ж знает. — он философски жмет плечами, и уже собирается уходить, но я резко вскакиваю и шепчу:

— Сильно я вас там? — указываю на пол.

— Да пустяки, дело-то житейское, — он подмигивает и направляется к выходу, а я, повинуясь порыву, бросаюсь следом.

— А звать-то вас хоть как?

Мой спаситель и одновременно потерпевший вдруг резко разворачивается и я с разбегу врезаюсь в его широкую твердую грудь.

— Анатолий. Давайте я вам помогу? — Анатолий аккуратно отстраняет меня от себя и, не дожидаясь моего ответа хватает тряпки и начинает собирать воду с пола.

— А я Катя. Очень приятно, — пыхчу в ответ, — Да бросьте вы, я сама...

— Сама-сама...

Наконец мы кое-как справляемся с потопом и Толя все-таки уходит, хоть я и прошу его остаться на чай. Говорит, что ему на работу. А вечером может и зайти, выпить чаю. И так ухмыляется, что я тут же краснею. Матерь божья, это он что же подумал, что я к нему клеюсь? Стыд-то какой!

Лика берет трубку с пятого гудка, наверняка занимается уборкой, громко включив музыку. Ее привычки я знаю досконально, что, когда и во сколько. Лика из тех людей, что меняет только мужчин, но не распорядок дня. Она верна помаде и румянам Диор уже восемь лет, одежду и белье носит лишь одной марки, а напивается строго по пятницам и только до полуночи. Чтобы утром, значит, чувствовать себя нормальным человеком...

— Привет! — она пытается переорать музыку, но я почти сразу теряю терпение.

Лика убавляет звук и только тогда мы можем нормально поговорить.

— Кажется я нашла тебе нормального парня! — торжественно произношу я в трубку, но Лика отчего-то вместо проявления бурной радости, чертыхается.

— Почему не идеального?

— Ну ты наглая...

Порой меня восхищает ее потребность брать от жизни все самое лучшее и не важно, что выходит это очень редко. А может и вовсе не выходит, но ведь главное желание, желание!!!

— Ладно, что за тип, рассказывай!

Я вкратце обрисовываю Анатолия и обещаю, что сегодня же приглашу его на чай, если подруга приедет ко мне в гости.

— Сегодня точно нет. Давай завтра?

— Завтра у нас ритуал, — напоминаю я. — Мы всегда вдвоём пьём чай и болтаем обо всем на свете. Не стоит приплетать к этой истории мужиков.

Сопит в трубку, раздумывая, но все-таки соглашается.

— Тогда в среду.

— Да чтоб тебя! Почему не сегодня?

— Ты же знаешь, я никогда не меняю своих планов. А сегодня у меня релакс вечером. Я отдыхать буду...

— Даже ради хорошего парня не нарушишь свои планы? — не поверила.

— Тем более ради него. То, что он хороший — еще не факт. А один пропуск релакса гарантирует мне уставший вид на всю неделю. Так что подруга, или в среду или как-нибудь в другой раз.

— Да как хочешь... только ты больше не проси меня найти тебе идеального!

Лика под моим напором все-таки сдаётся, и правильно, между прочим, делает. Они, идеальные, может вообще раз в жизни попадаются, и если ты шансом не воспользовался, то все, баста!

— Это только для твоего же блага, — смиренно встречаю вечером подругу в холле и примирительно протягиваю бокал шампанского.

— Еще и пить?! — она таращит на меня свои ясные голубые глаза и что-то там бормочет.

— Ты не ругайся, не ругайся... у меня тут гость между прочим! — и делаю такие большие глаза, чтобы она мне подыграла.

Слава богу Лика понимает с полуслова. Грозит мне кулаком, разувается и берет бокал из моих рук. Проходит на кухню, где уже за накрытым столом сидит Толя и замирает прямо на пороге, сраженная красотой соседа.

5

В первый раз за последние пару лет, не считая случаев болезни и отпуска, Лика не приехала воскресным утром на чай. Чувство, что подруга неправа в своей обиде еще сильно, но уже спустя каких-то полчаса после того, как она должна была появиться сходит на нет.

Я уныло ставлю чайник на плиту, с минуты на минуту ожидая звонка в дверь, но увы... чай мне приходится пить в одиночестве, не считая кота Васьки, что так и трётся об ногу, жалея расквасившуюся хозяйку. Я не плачу, конечно, нет... но еще два часа жалуюсь коту на свою долю и давлю на жалость. Васе, я точно знаю, все равно, но он какое-то время даже делает вид, что ему меня жаль. Смотрит печально своими желтыми глазами, запрыгивает на колени и тычется носом в руку. Чтобы погладила.

Три дня я упорно звоню подруге, и три дня Лика не берет трубку, и я решаю, что больше звонить не буду. В конце концов ничего плохого я не совершила, чтобы так унижаться ни за что ни про что. Первый раз вижу подругу с такой стороны и это открытие здорово удручает. Вот уж не думала, что нашу многолетнюю, проверенную, как мне раньше казалось дружбу, может прервать такая мелочь, как какой-то левый парень, который и отношения-то к нам никакого не имеет.

Мысль о том, что он мог ей понравиться настолько сильно, как-то не задерживается в голове надолго. Не увидела я там вселенской симпатии, хоть убейте! И ладно бы они уже общались какое-то время, а то ведь первый раз она его увидела и нате вам, влюбилась…

Влюбилась ли?

Да даже это я еще хоть как-то поняла, а то ведь получается еще хлеще… неужели она перестала со мной общаться просто потому, что ее задел сам факт того, что кто-то обратил свое внимание на меня, а не на нее. Вспоминаю все наши посиделки и знакомства с парнями и тут только понимаю, что ведь и правда… всегда, при любых контактах с парнями, Лика удостаивалась всеобщего внимания, в то время как я оставалась в тени.

И дело не в том даже, что она красивее меня, нет. Я в общем-то тоже далеко не дурнушка, но… Лика оторва и кокетка. Она загадочна и открыта одновременно. Яркая и непосредственная, с отличным чувством юмора и достаточно эрудирован и… И много чего еще я могу сказать о своей подруге. Жаль только, что меня она таковой не считает, как оказалось…

На работе тоже не все ладится. Старшая медсестра постоянно ругается на чем свет стоит на мою работу, а я ничего не могу с собой поделать. Ну не успеваю я выполнять поручения, все отчего-то валится из рук, и сердце щемит от предчувствия чего-то нехорошего. В сердцах бросаю, что уволюсь, и тут же вдруг узнаю какой я оказывается незаменимый работник. А уйти и правда хочется, потому что красный диплом уже два года покоится на полке шкафа в ожидании использования по прямому назначению и дальше уже тянуть просто преступление.

С другой стороны душа тянется к прекрасному. И петь. И писать картины. Правда кто меня будет в таком случае кормить-поить, вопрос открытый. Не могу же я в конце концов в свои-то годы сидеть на шее родителей. Не этому меня учили, не этому…

И вот с такими невеселыми мыслями, раздираемая противоречиями и собственными желаниями, я иду домой, по пути решая стоит ли моя работа таких нервов.

Захожу в подъезд, поднимаюсь на второй этаж, мимо почтовых ящиков, как вдруг взгляд цепляется за кусочек желтой бумаги, что торчит из моего ящика. На автомате тяну за этот краешек. Конверт. Желтый. Мне.

Так и написано: Полухиной Е.П., ул. Огарева, дом 8, квартира 14.

Удивительно, кто мог прислать мне письмо... Щупаю конверт, толстый, в нем явно что-то лежит. Жму плечами и поднимаюсь на свой этаж.

В квартире, как всегда, горит свет. Мне хочется, чтобы всегда было ощущение, что дома кто-то ждёт, и я с утра оставляю его включённым. Мама вечно сокрушается, что за электричество я отдаю половину зарплаты. Утрирует, конечно, хотя...

Васька радостно встречает на пороге. Трется об ноги, прося ласки и внимания, и я первым делом иду на кухню, чтобы вымыть руки и накормить кота.

Через пять минут про конверт я совершенно забываю, еще при входе бросив его на комод, а вспоминаю про него лишь спустя пару недель, когда ищу потерявшуюся где-то сережку. Когда-то эти золотые гвоздики подарил мне брат и дороже них, пожалуй, ничего у меня и нет.

Реву, понимая, что попросту профукала Валеркин подарок, да не просто подарок, а память о нем и, утирая слезы, замечаю что-то желтое у стены на полу.

Достаю слегка запылившийся квадрат. Он открыт, и я удивлённо таращусь на него, пытаясь вспомнить, вскрывала ли я его, но, так и не вспомнив, вытряхиваю его содержимое. Мне на колени выпадают несколько фотографий каких-то людей. Фото молодого парня, еще одно, но уже с другим персонажем. Вот они же стоят в обнимку, но видно, что там кто-то третий. Фотография обрезана, лишь внизу виден кроссовок и вверху, на плече одного из парней чья-то рука...

Ерунда какая-то... кто эти люди и зачем мне их фото? Кому понадобилось присылать мне это письмо? Еще раз внимательно вглядываюсь в фото, может какие-то старые знакомые... но тщетно. Я совершенно точно не знаю этих людей. Переворачиваю карточки и на одной из них вижу надпись «Стас Аверкин, Санкт Петербург, май 2018».

Питер... город, который отнял у меня Валерку раз и навсегда. Странное совпадение, конверт, фото, город... знать бы еще, что все это может значить.

Я еще немного таращусь на фото и подпись, пытаясь вспомнить этого самого Стаса, но в голову так ничего и не приходит. Верчу снимки в руках, в конце концов вкладываю их обратно в конверт и решаю, что утро вечера мудренее. Завтра же позвоню бывшему Гоше и попрошу, что-нибудь разузнать по этого Аверкина.

***

Они врываются поздно ночью, когда я сплю. Лысый урод с огромным шрамом во всю щеку, злой, как черт. Худой, если не сказать тощий парень, полностью забитый татухами. Даже лицо, в котором вряд ли мать родная узнает сына зататуировано по самые уши. И третий, тот, что сейчас стоит передо мной. Высокий, симпатичный, и на вид совсем не опасный. Но я почему-то сразу понимаю, что из всей троицы он самый отмороженный. Обманчиво кажется чуть спокойней остальных, но улыбка выдаёт в нем самого настоящего маньяка.

6

Чьи-то крепкие руки несут меня куда-то, а я думаю только от том, чтобы меня больше не отдавали этим уродам на растерзание. Кажется, именно это и шепчу на ухо спасителю, размазывая по его шее слезы вперемешку с соплями и слюнями, тихо постанывая и рыдая. Не уверена, что парню это особенно нравится, но по крайней мере он не сбрасывает меня и по-прежнему крепко держит в своих сильных руках, слегка покачивая.

Он молчит, а мне так хочется, чтобы хоть что-то сказал, утешил. Но я очень боюсь его разозлить, боюсь, что он бросит меня, отправит обратно...да что угодно, поэтому я просто прижимаюсь к теплой шее, прячась в ней, и растворялась в своём ужасе самостоятельно.

Наконец мы куда-то приходим, и парень аккуратно ставит меня на ноги, облокотив о стену. Все так же молча открывает дверь и заводит внутрь.

— Что со мной будет? Куда ты меня привел? Ты же меня не бросишь, да? — бормочу срывающимся голосом, даже не уверенная, понимает ли он, что я говорю.

Удивленно слышу, что вместо голоса и слов издаю какое-то страшное шипение и свист. Рот едва шевелится, потрескавшиеся от ударов губы немеют, и каждое слово разрывает кровавые корки вновь и вновь.

Поднимаю затуманенный взор и отшатываюсь, только сейчас осознав, что мне так мешало всю дорогу. На моем спасителе маска, обезличенное человеческое лицо, равнодушно взирающее на меня сквозь пустые глазницы.

В комнате совсем темно, и я пячусь назад, все еще тщетно надеясь на спасение, и на то, что тип в маске меня отпустит. Но он довольно грубо отталкивает в комнату, и запирает дверь с той стороны.

— Выпусти! — из последних сил прошу я и опустошенно облокачиваюсь на холодное полотно двери, — Пусти! Слышишь? Я не понимаю!!!

Слезы застилают глаза, тело разрывает мучительная, разрывающая на части боль и все, что мне остается — это бормотать словно сумасшедшая одно и то же.

— Пустите! Ну что я вам сделала? Что вы хотите от меня?

Сколько я так сижу?.. Час, два, день?

— Выпустите меня... — еще какое-то время колочу в дверь, каждый раз все слабее и слабее.

Ответом служит тишина и собственные бормотания в этой тишине кажутся ужасными. Громкими, словно набат, оглушающими, как удар молота, страшными и неприятными, как звуки из преисподней.

Я и есть в этой преисподней и сейчас так остро ощущаю её, что хочется выть. И я вою. Протяжно, глухо. Вою, царапая дверь и в припадке безумия в кровь кусаю губы и обдираю руки, ломая ногти и сдирая кожу с пальцев. Во что бы то ни стало я должна выйти, я не хочу здесь оставаться. Не хочу...

Но время идет, и никто не спешит открывать эту чертову дверь, сколько бы я не умоляла и не стучала. В конце концов глаза привыкают к темноте, и она перестает казаться столь кромешной. Проступают некоторые очертания предметов в комнате. Кровать, стол, шкаф. Устав бить в закрытую дверь, на ощупь по стене иду к столу и болезненно натыкаюсь на стул, отбивая костяшки пальцев на ноге.

Холодно. Немного раскачиваюсь из стороны в сторону, пытаясь хоть как-то согреться, но не согреваюсь.

Спустя, наверное, час или два, а может и все десять ложусь на кровать. Время останавливается и мне всерьез начинает казаться, что все это дурной сон. Впрочем, главное, что меня больше никто не трогает, не бьет, не пытается изуродовать и изнасиловать.

Я же не смогу... я жить после такого не смогу, есть, спать. Я не хочу! Я должна выжить, сбежать, спрятаться. Я скажу папе, он спасет, не может быть иначе. Так не бывает в мире, чтобы тебя просто так похитили из собственной постели и... А что дальше? Что они со мной сделают? Кто они такие? Что вообще происходит? Что мне теперь делать?..

Мама...мамочка... вновь всхлипываю и сворачиваюсь калачиком, понимая, что уже плохо чувствую собственное тело, даже несмотря на боль. От холода сводит зубы и немеют руки и ноги. Я в одних трусиках и топе на бретельках, в том, в чем вчера еще ложилась спать. Как давно это было, будто вечность назад...

Вспоминаю про кота и теперь держусь за эту спасительную мысль, лишь бы не думать о мучителях. На время помогает, на пару минут.

Обнимаю себя, как в детстве, когда родители укладывали меня спать, а сами сбегали в спальню, больше всего на свете волнуясь, что я им помешаю. Я же терпеливо засыпала в собственной кровати, всхлипывая от страха и обиды. И сейчас я так же тихо всхлипываю, утираю мокрый нос едва слушающейся рукой и вскрикиваю от боли. Ощупываю лицо, покрытое засохшей коркой крови, кое-где размоченной слезами, и пытаюсь рассмотреть собственные пальцы. Но в темноте не видно.

Если бы Валерка был жив, со мной никогда такого бы не произошло, я точно знаю. Он бы меня спас, он сильный, умный... он...

А ведь они что-то там кричали про брата. Но вот что именно? Где он? Так вроде...

Но как же где? Как где? В земле Валерка, неужели непонятно?!

— Он в земле! — вдруг кричу я, вскочив и подбежав к двери.

Откуда-то берутся силы, словно у спортсмена перед финишем, когда нужно приложить все усилия, последние крохи сил для победы. Сдохни, но сделай это, порви их всех. Боль пройдет, все пройдет. Главное сделать рывок.

— Умер он! Сдох! Нет его! Вы это хотели услышать?! Бросил он меня, нету его, все!

Из глаз вновь градом хлещут слезы. Хотя еще минуту назад я была уверена, что больше реветь уже просто невозможно. Никто мне не отвечает, и дверь не открывается, и только тишина обволакивает, давя на виски и уставшие, больные от слез, глаза.

Зажимаю рот рукой, боясь, что сейчас просто буду орать от безысходности, и вновь ложусь. Лежу на спине, глядя в черный потолок и считаю овечек, стараясь ни о чем не думать. Впрочем, это совсем не сложно. В голове будто образовался вакуум, пустота, зеро. Нет меня, я ноль. Нет Валерки, он тоже ноль. Дырка от бублика, вот кто я, вот кто Валерка. Ничего нет. Ничего и никого. Есть только я, темнота и тишина.

А больше ничего...

***

Чья-то рука скользит между ног и отодвигает полоску трусиков. От неожиданности кричу, но кто-то зажимает рот крепкой рукой. Кусаю, чувствуя на губах солоноватый противный привкус, и тут же получаю по лицу, да так, что искры из глаз рассыпаются в разные стороны фейерверком. Рыпаюсь, но тут же оказываюсь придавлена мощным телом, ощущая, как часть этого огромного тела недвусмысленно упирается мне в живот.

7

Открываю глаза уже заранее начиная бояться. Последние пробуждения от обмороков не приносили ничего хорошего, но на этот раз хотя бы никто не лезет мне в трусы. Мне так страшно хочется пить, что я понимаю — еще немного и я буду умолять их о воде. Непривычно тепло, даже жарко от одеяла, которым я укрыта. Желтый ночник лишь слегка подсвечивает комнату и этот свет не приносит боли, но дает рассмотреть место, где я нахожусь в это раз. Небольшая комната, кровать, на которой я лежу. Маленький диван в углу, телевизор на стене и зашторенное окно. Но света от него нет, то ли за шторкой жалюзи, то ли на улице ночь. Но то, что я впервые за все время вижу окно дает какую-то непонятную надежду. Я очень люблю окна...

Любила.

Я теперь не я. Странно даже подумать, что я могу любить что-то из прошлого. И само прошлое кажется нереальным, потому что настоящее заполнило собой всю меня до краев. Я вся состою из боли, страха и ужаса. Каждая моя клеточка буквально напитана страданиями и кровью и вряд ли я когда-нибудь смогу жить как раньше. Но даже если у меня это не получится, я все равно буду жить, чего бы мне это не стоило. Я выберусь.

От нестерпимого жара отбрасываю одеяло и осторожно сажусь в кровати. Но даже так меня штормит и кружится голова. Немного жду, когда отпустит, рядом с кроватью тумба и на ней то, чего я сейчас хочу больше всего на свете — бутылка с водой. Хватаю ее трясущимися руками, откручиваю крышку и жадно выпиваю до дна, до последней капли самую вкусную на свете воду. И с каждым глотком наполняюсь силой и жизнью, будто заливаю в себя кислород, пробивающий до мозгов электрическим разрядом.

Осторожно, боясь упасть, ступаю на пол и все-таки не выдерживаю, подхожу к окну. Так и есть — жалюзи. Поднимаю их вверх и чуть не смеюсь в голос -за окном стена. Почти впритык. Шутники, мать их.

На всякий случай трогаю ручку двери — заперта. На той же тумбе пульт, пробую включить телевизор, но он не включается. Ложусь обратно в постель, решая ожидать, что будет дальше. Кричи не кричи, смысла не будет — это я уже поняла, а потому остается только молиться и ждать.

И я молюсь и жду. Минута за минутой, час за часом... я не знаю день сейчас или ночь, утро, или вечер. Не знаю какой день недели. От голода сводит кишки, и он вытесняет даже боль. Но я не стучу в дверь, знаю, что не откроют. Пока меня не трогают, лучше их не бесить. Правда все же немного боюсь, что они вовсе забудут про меня. Ну и пусть...лучше умереть от голода, чем от издевательств.

Судя по сильному голоду, я здесь не меньше пары дней, вряд ли бы я так сильно проголодалась за день. Зная себя, могу точно утверждать, что сутки спокойно могу выдержать без еды без особого ущерба для здоровья.

Вновь ложусь в кровать, накрываюсь теплым одеялом и на удивление быстро засыпаю. Снятся мне родители и брат, настоящие воспоминания из детства.

Мне десять, а Валерке пятнадцать. Братья моих подруг, когда старше настолько, насколько он меня, не любят возиться с малышней. Стремно это для парня, тем более был бы хоть младший брат, а то девчонка. Валера не такой. Он везде берет меня с собой, таскается со мной, словно с писаной торбой, читает на ночь сказки и придумывает веселые истории.

Этот день необычен, не такой как другие. Родители собираются уехать на выходные к друзьям, я же уперлась, не желая тащиться к ненавистной тетке Нине и упрашиваю оставить меня дома одну. У Валеры свои планы, но ради меня он отменил встречу с друзьями и пообещал за мной присмотреть.

Целый день мы занимаемся ерундой, валяем дурака, смотрим фильмы и объедаемся сладостями, но к вечеру я замечаю, что брат приуныл. Понимаю, что он хочет к друзьям, а я для него обуза. И от этого понимая все внутри сворачивается в трубочку.

Подхожу и серьёзно говорю ему, чтобы ехал, не боясь за меня. И тогда Валера вдруг оборачивается, глаза горят, улыбается от уха до уха и предлагает взять меня с собой на крутую тусовку. Естественно, я соглашаюсь. Неужели может быть по-другому?

Я с братом, мне десять, крутая тусовка... это все само по себе круто, конечно идем! Собралась за пять минут и вот мы едем на квартиру к его другу, и я неожиданно узнаю, что у брата есть девушка...

Весь вечер с обидой пялюсь на их обнимашки по углам. Меня не волнуют пьяные ребята и девчонки, их ахи и охи, громкая музыка и не менее громкий вульгарный мат. Весь вечер я смотрю только на эту парочку, и в какой-то момент не выдерживаю — собираюсь так, чтобы никто не заметил (хотя никто и не собирался замечать) и ухожу из той квартиры с твердым намерением отправиться домой одной. Из подъезда я вылетаю пулей и по двору пролетаю стрелой. Но тут мне вдруг становится так страшно, что я встаю как вкопанная, не в силах двинуться ни с места дальше и реву. От страха, от того, что я одна ночью в незнакомом месте, от предательства брата я буквально ошарашена. Прячусь в домик на игровой площадке и так там и сижу, трясясь от холода и ужаса, пока не слышу встревоженные голоса. Валера зовет меня по имени, и голос его так напуган, что я, не выдерживаю, пулей вылетаю из укрытия и бросаюсь ему на шею, рыдая в три ручья.

Смотрю на него, а лицо его такое белое-белое, как мел. И губы трясутся и голос дрожит. Обнимает меня и, не прощаясь со своей подружкой, ведет меня прочь со двора.

Дома Валерка все никак не может меня успокоить, гладит по голове и кажется сам до сих пор не может прийти в себя.

— Пойми, котенок... эта девчонка, это ведь так, ерунда. Я же только тебя люблю...Просто у каждого парня должна быть девчонка. Так принято. Понимаешь?

Заглядывает мне в глаза с неподдельной тоской и рассказывает невероятные вещи о том, что никогда меня не бросит и не оставит одну...

***

Просыпаюсь в холодном поту с ощущением, что кто-то пристально меня рассматривает. Открываю глаза, так и есть. Лысый стоит прямо передо мной, в его руках поднос, который он, увидев, что я проснулась и ошалело отшатнулась от него, как бы случайно роняет.

8

Громко сглатываю, зажимаю рот рукой, чтобы не закричать.

— Вижу, что поняла.

Киваю, вдруг отчетливо понимая — что толку от дома, который не защищает? Они найдут меня. И Лику. Найдут и убьют.

— Знаешь, что мы с ней сделаем прежде, чем пристрелить?

Они смеются и в красках описывают, как и сколько раз будут насиловать нас с Ликой. Меня качает, и Псих, будто издеваясь, поддерживает под локоть. Чувствую, что сейчас меня вырвет и зажимаю рот рукой.

— Твою мать!

Псих пинает меня от себя подальше, я падаю на пол, но позыв вдруг уходит. Медленно встаю, ожидая чего угодно.

— Короче, вижу, что ты все поняла. Если сделаешь все как надо, найдешь этого гаденыша и приведешь его к нам, тебя и твою подругу-шлюшку не тронут.

— Гарантии? — хриплый голос звучит словно набат в полной тишине.

Это мой голос? Это я сейчас спросила?

Я не знаю, почему я это спросила. Я убеждена, что они бредят, ведь мой брат умер. А если бы и был жив, я бы ни за что не отдала его этим нелюдям. Не отдала бы ведь?

Снова смех разрывает тишину. Им весело в то время, как я мечтаю просто не сойти с ума.

— Гарантии... нет, вы это слышали?

Они не могут успокоиться от ощущения безнаказанности и своей власти надо мной. А когда наконец замолкают, Лысый подходит так близко, что я чувствую его зловонное дыхание и мне едва хватает сил не морщиться от омерзения.

— Нет гарантий, кукла. Просто делай, что сказали, и будешь жить.

Киваю. Вновь и вновь, словно болванчик, киваю. Я готова на все, только бы уйти отсюда, лишь бы не видеть эти мерзкие рожи.

Псих грубо хватает меня за плечо и выводит за дверь. Вновь ведет по длинному коридору, подводит к одной из дверей.

— Там шмотки какие-то, надень. Причешись и все такое. Короче, приведи себя в сносный вид, — усмехается он, и я остаюсь одна.

Осторожно ступаю в маленькую комнатку, больше похожую на каморку. Стол, два стула, умывальник и окно. Настоящее окно, откуда струится солнечный свет. Плевать на всё. Нужно собраться и поскорее выйти из этой тюрьмы.

На стуле вечернее платье на бретельках, явно мне не по размеру. Черные лодочки на шпильке, немного тугие, но и на это совершенно плевать. Расческа, на которую я смотрю с таким видом, будто вижу впервые. На голове колтуны, расчесать которые очень сложно и больно, потому что меня так часто таскали за волосы, что каждое движение гребнем отзывается дикими невыносимыми страданиями. Но я как проклятая деру слипшиеся от крови волосы и в конце концов кое-как заплетаю их в косу.

Касаться лица тоже больно, особенно носа, но вода словно живая, смывает грязь и кровь, принося немного облегчения. Разбитые руки после воды тоже более-менее сносны. Пока еще синяки не так страшны, через пару дней я наверняка не смогу спокойно на себя смотреть. Впрочем, главное, чтобы я вообще могла смотреть, спокойно или нет — дело уже десятое.

На столе косметичка, внутри остатки чьей-то дешёвой косметики. Первым делом хватаю зеркальце и чуть не кричу от своего отражения. Губы разбиты и вздуты, под глазами два синяка, нос распух, кожа лопнула на месте удара. Из рассечённой брови струится тонкая струйка крови, корки размокли от воды и теперь сочатся сукровицей.

С остервенением наношу толстым слоем тональный крем, раз за разом. Консилер, румяна, помада, тени и тушь — ничего не может скрыть обезображенное лицо. Слезы подходят к глазам, но я буквально заставляю себя не плакать. Дома, дома наревусь вволю, а сейчас надо как можно скорее закончить это все.

Перед Психом появляюсь при полном «параде», он усмехается, но одобряюще кивает.

— Наконец. Перед смертью не грех и подкраситься...- смеётся, и я испуганно рыпаюсь назад.

Псих хватает меня за шею и прижимает к стене, жадно рассматривая.

— Шучу, спокойно.

Напряженно и громко дышу, пока он ощупывает меня, сжимая кожу до искр в глазах, так мне больно, и боюсь пошевелиться.

— Сладкая... — Псих проводит языком по шее и с силой прикусывает, да так, что я вскрикиваю от боли.

Он отстраняется и улыбается, на его зубах сейчас моя кровь.

— Я тебя пометил, еще встретимся...

От этой мысли содрогаюсь всем телом и все, чего мне хочется, это бежать. Но бежать некуда. Сейчас моя свобода в его руках, и я должна вести себя так, как хочет он.

Еще коридор и наконец мы подходим к железной двери. Псих открывает защёлки и в лицо мне ударяет солнечный свет, до того яркий, что я тут же хватаюсь за глаза. От боли их невыносимо жжет.

Неужели это на самом деле улица? Солнце, небо и свобода?

Не могу поверить и задерживаю дыхание от волнения.

— Что? Думала не утопаешь уже отсюда, да? Повезло тебе... отсюда и правда никто своими ножками не выходит.

Не слушаю его. Тру слезящиеся глаза, опираюсь о стену, чтобы не упасть.

— Видишь вон ту машинку? — указывает на черный джип, припаркованный в пяти метрах от нас, — тебе в нее. Доставят в лучшем виде.

Делаю шаг, ожидая подвоха и всё еще не веря, что меня так легко отпустят. И оказываюсь права.

Рука Психа ложится на плечо и сжимает его с такой силой, что я вскрикиваю.

— Погоди... еще раз повторю, вдруг ты забыла. Ты должна найти братишку.

— Он умер... — шепчу я, морщась от боли.

— Значит достань его из-под земли. У тебя всего одна попытка остаться живой — твой брат. Я надеюсь, ты понимаешь, что к ментам тебе нельзя? Это, конечно, всего лишь дружеский совет, ты можешь и не слушать умного парня...

— Я поняла. Спасибо.

— За тобой присмотрят, не сомневайся.

Киваю. Я согласна на все, лишь бы оказаться подальше от этого парня.

— Молодец, — улыбается Псих и кладет руку мне на грудь. Дергаюсь, когда он садистки ее сжимает.

Спустя секунду выталкивает меня на улицу и я, едва не упав, на негнущихся ногах подхожу к машине.

Дверь открыта.

Сажусь.

9

Человек в маске зажимает мне рот одной рукой, а второй набирает пригоршню воды и льет ее на мои, покрытые синяками и ссадинами, плечи. Смотрит, слегка склонив голову, как бы спрашивая, может ли он продолжить.

Сижу, обхватив себя руками, замерев и не смея дышать и с ужасом, будто со стороны смотрю на его жуткую маску. Боюсь шелохнуться, хотя нужно закричать, оттолкнуть, ударить. Нужно бежать, плевать, что я голая, надо спасаться. Но я по-прежнему сижу и молча наблюдаю как этот человек точно так же наблюдает за мной. Смотрит мою реакцию? Ему любопытно? Может я похожа на насекомое, например на муху, которой оторвали крылышки, и она не может взлететь? О чем он думает?

Как ни странно я не чувствую от него той опасности, что исходила от его дружков. Он и правда пока еще не был столь груб со мной и сейчас я, конечно, надеюсь, что уже и не будет. Но этот взгляд из-под пустых глазниц маски, он пугает...

Сжимаю зубы, все еще боясь шелохнуться и ничего не делая для своего спасения. Возможно, я слишком его боюсь, хотя не похоже. Может мне страшно сделать глупость?

Человек в маске разжимает мои руки, вновь зачерпывает воду, и тонкой струйкой льет ее на обнаженную, вмиг покрывшуюся тысячью мурашек, грудь. Вздрагиваю, будто от ожога, но он успокаивающе прикладывает палец теперь уже к моим влажным губам.

— Что ты делаешь? — решаюсь спросить я, но он молчит. С момента нашей первой встречи он так и не проронил ни слова и кажется, что так даже легче.

Спускает воду, включает кран и укладывает меня на спину. Рыпаюсь, пытаясь подняться, но он успокаивающе гладит по голове и чуть сильнее придавливает, словно пригвождает к ванне. Не зная, что лучше, я все-таки послушно ложусь, теперь вдвойне опасаясь перечить, ведь я не знаю, как он в следующий раз отреагирует на мое сопротивление. Может он такой добрый, пока я послушна?..

Мне неудобно и стыдно от того, в каком я состоянии и положении перед ним, и я вновь прикрываю ладонями груди и скрещиваю ноги. С другой стороны чего теперь стесняться, если он уже разглядел все, что хотел?! Сердце бьется, будто вот-вот выскочит из груди раненой птицей, и я только что не цепляюсь за края ванны, карябая акриловую краску обломанными ногтями. Проводит пальцами по коже, словно электрическим разрядом бьет. Вместо облегчения приходят жуткие воспоминания и от этого душа сворачивается в тугой комок, мешая нормально дышать.

— Не надо, слышишь? — шепчу скорее себе, чем ему.

Маска, буду называть его так, раз он не хочет сказать мне как его зовут, выдавливает на ладони гель для душа и осторожно размазывает его мне по телу, вызывая внутри меня непрошенную дрожь от ласковых прикосновений. Пытаюсь убрать его руки, но выходит слишком вяло.

Пальцы скользят по телу, огибая грудь, плечи, шею. В местах, где наливаются черным синяки, он особенно острожен, но я все равно вздрагиваю и едва слышимый стон разносится эхом по ванной комнате. Ссадины еще щиплет, и он старательно обводит вокруг них, чтобы не причинять боль.

— Уходи! Уйди, прошу! — голос срывается, и я дышу все чаще.

Руки спускаются вниз, к животу, обводят по кругу и совсем уже едва касаясь скользят вниз. Выгибаюсь, рефлекторно свожу ноги еще плотнее, но он разводит их так нежно, что внутри у меня все переворачивается в этот момент. Отводит руки от груди и проводит, едва касаясь пальцами по набухшим от холода и страха соскам, скользит вниз, по втянувшемуся от напряжения животу и застывает в сантиметре над бесстыже раздвинутыми ногами и тут меня вдруг накрывает такой безудержный страх, что я перестаю себя контролировать.

В панике, до боли свожу ноги, и резко пытаюсь вскочить, чтобы убежать подальше от опасного типа, перед которым я раскрылась, словно на продолжительном свидании. Но это не свидание. И он не мой ухажер. Он тот, кто ворвался в мою жизнь вместе с ублюдками, он один из них. И неважно, что он не бьет меня, уверена, что-то этот тип затеял, просто делает вид, что не такой как они.

Хватает меня в сильные, словно стальные объятия и прижимает к себе, но это уже не помогает.

Я истерически бьюсь в его руках и что-то кричу ему в лицо, точнее в маску, что скрывает его лицо. Пытаюсь ее содрать, но он заламывает мои руки. Пинаюсь и царапаюсь, пока этот человек пеленает меня, словно ребенка в полотенце и несет в комнату. Укутывает в одеяло и пихает в рот какие-то таблетки, насильно заливая в рот воду. Ну вот кажется и все...

Сейчас он напоит меня и убьет. Позовет своих дружков, и они исполнят все, что обещали. Только бы ничего не чувствовать в этот момент, только бы уже заснуть и никогда больше не проснуться...

***

Просыпаюсь от того, что мне невыносимо жарко. Еле-еле выпутываюсь из одеяла и сажусь в кровати. Нещадно кружится голова, будто с похмелья, и я «слегка» облокачиваюсь о подголовник, едва не расшибив многострадальную голову.

За окном уже стемнело, в комнате горит ночник, а из коридора слышится какая-то возня и скрежет металла. Зажимаю уши руками — с детства ненавижу этот звук. И тут же вспоминаю обстоятельства, предшествующие сну. Вскакиваю и понимаю, что полностью обнажена. Как назло, рядом ничего из одежды, поэтому я просто укутываюсь простыней и осторожно выглядываю в холл.

Странный тип в маске в этот момент возится с замками, и не сразу замечает, что я на него смотрю, а когда замечает, кивает на замок. Закрывает дверь, поворачивает щеколду. Медленно подходит ко мне, и я бросаюсь в комнату и забиваюсь в угол, держа наготове первое, что попалось под руку — утюг.

— Не подходи, слышишь?!

Он примирительно поднимает руки и кивком указывает мне на кровать.

Ага...

— Я не лягу, пока ты не уйдешь, слышишь?! Ты понял меня?!

Маска кивает, достаёт из кармана какие-то таблетки и протягивает мне.

— На кровать брось и вали отсюда!

Вот это храбрость на всю голову отшибленной! Вот это я понимаю! сейчас он просто прикончит меня здесь за мой длинный язык и дело с концом. Вот ты, Катя, идиотка! Ведь именно для этого ты выторговывала себе жизнь, терпела все издевательства и унижения.

10

Радоваться?..

Ну конечно радуйся, Катя! Ты дома, жива и относительно здорова, не считая того, что теперь шарахаешься от каждого шороха, хватаясь за ножи, спрятанные по всей квартире.

Я жива и именно это сейчас главное.

В холодильнике нет еды, а та, что была, стухла. Кофе почти закончился, а без него я точно умру. Весь день мучаюсь сомненьями, идти или нет в магазин, меряю шагами квартиру, но так ни на что и не решаюсь.

Вечером, когда в полусне сижу перед выключенным телевизором, поджав ободранные коленки, слышу, как кто-то возится в двери. От неожиданности из груди вырывается вскрик, но я тут же зажимаю рот рукой. Это они... они пришли за мной, потому что я ничего не делаю. Но я не знаю, что делать, куда идти и где искать брата, который умер. Я не знаю!

В панике прячусь под кроватью, когда слышу с каким грохотом отодвигается казавшийся мне таким надежным стол.

В руке сам собой появляется нож, большой, кухонный. Тяжелые шаги узнаю сразу, это он — человек в Маске. Зачем он здесь? Что ему снова нужно от меня? Почему он не оставит меня в покое?!

Его ботинки у меня перед глазами, он ходит туда-сюда, и я почти готова кричать, но пока еще держусь. Мой кошмар вновь возвращается, а я ничего не могу с этим сделать. Все, что мне остаётся — это тихо лежать, молча сглатывая слезы и стараясь себя никак не выдать.

Он останавливается перед самой кроватью и сейчас вот-вот заглянет вниз и...

Стоит какое-то время, будто раздумывая и...уходит. Шаги удаляются, слышатся в кухне. Он что-то там делает, чем-то шуршит, переставляет, двигает. Идет в коридор, открывает дверь и напоследок хлопает ею о створку. Поворачивает ключ в замочной скважине.

А я остаюсь лежать под кроватью, пока сердце не перестает колотиться, словно бешенное. Когда оно уже перестанет так колотиться при всякой опасности? Хоть бы уже выпрыгнуло что ли...

Вылезаю лишь спустя час и медленно выхожу в коридор. Стола возле двери больше нет, он вновь занял свое место на кухне. Вздыхаю, понимая, что стол не преграда. На кухонной тумбе пакет, которого раньше здесь не было. Заглядываю внутрь — лекарства. Мази, таблетки, успокоительные. Ну-ну...

Зачем-то открываю холодильник, так и есть — заполнен под завязку. При виде еды вдруг просыпается зверски аппетит, и я понимаю, что последний раз ела то ли вчера, то ли позавчера. Уже даже не помню, когда попала домой.

Кое-что есть готовое, открываю первый попавшийся салат и не замечаю, как полностью съедаю все, что было внутри, даже не ощущая вкуса.

А вот кофе нет и это плохо. Зато есть таблетки-любые и разные. Неожиданно в голове появляется страшная мысль и руки тянутся к упаковкам с разноцветными пилюлями, но я вовремя прихожу в себя и одергиваю. Ты выжила, в тех условиях выжила и даже почти не сошла с ума, и что теперь?

Позволишь сломать тебя до конца?

Сдашься, даже не попытавшись спастись?

Нет уж... Катя! Твоя борьба еще не кончена, нужно бороться, нужно...уйти ты всегда успеешь. Не сама, так помогут...

Понимаю, что говорю с собою вслух и вновь реву, размазывая слезы по лицу. Мне надо плакать, нужно выплакать все, чтобы потом слез не было.

И я реву. Ставлю чайник на плиту и реву. Завариваю чай и реву. Пью обжигающий напиток и реву.

Мажу синяки и ссадины мазью и продолжаю реветь, пока слезы не кончаются совсем. Тру уже сухие, но болезненные глаза и понимаю, что нужно что-то делать, как-то действовать. Я не могу вечно сидеть взаперти и бояться, я должна что-то вспомнить, найти какую-то зацепку, повод.

Мысли о Валерке не дают покоя. Я все еще не могу поверить, что он не мертв, просто не могу. Ведь я же сама его хоронила, точнее то, что он него осталось. Ботинок, зубы, крестик. Крестик!

Бросаюсь к комоду, где хранятся всякие милые сердцу побрякушки. Шкатулка... мамина цепочка с кулоном, точнее ее мама подарила мне на совершеннолетние, папин браслет и серьги, его подарок на двадцать лет. А вот и кольцо, подаренное братом мне в том году, перед его отъездом. Я сняла его, когда Валера погиб, не могла каждый день смотреть на едва ли не единственную вещь, напоминающую о брате ежесекундно. Вот он!

В голове назойливо крутится одна мысль, которую я до этого старалась гнать подальше от себя. Крестик.

Я подменила крестик, когда хоронили Валеру, на другой. Хотела оставить память о брате и сейчас только окончательно поняла, что именно не так.

Он лежит на дне шкатулки, такой же, как и в день, когда я его подарила Валерке. Такой же чистый, серебристый, не тронутый копотью. Переворачиваю, ожидая увидеть выбитые по моему заказу буквы, по случайности с его первыми буквами имени и фамилии — ХВ, Хромов Валерий. Но их нет.

Не может быть! Они тут точно были. Я сама делала заказ ювелиру на эти буквы. Мама сказала, что можно было просто купить любой крест с этими буквами, их много, но я хотела особенные. Заняла у Лики денег, добавила свои и сделала так, как хотела. Валерка мялся, он всегда относился к этому всему очень скептически, но ради меня носил крестик на груди.

Когда привезли его вещи, никто не вглядывался, тот этот крест или нет, поэтому я спокойно поменяла его на другой. Потом еще корила себя правильно ли поступила, но...

Смотрю сейчас на крестик и не могу поверить своим глазам, он не тот. Тут совсем другие буквы, не те, не мои. Почему я сразу не обратила внимания на это?

Ну это понятно… у меня же не было повода сомневаться в том, что брат погиб.

Как такое могло случиться? Перепутали с другим парнем, с тем, что был с ним в машине в момент взрыва?

Почему они вообще взорвались и что делали так далеко от города? Почему врезались в то дерево и что вообще произошло?

А что, если эти люди не врут? Что, если Валера и правда каким-то образом остался жив?

Правда в голове это никак не может уложиться, потому что я искренне убеждена, он не мог так поступить с нами, с мамой, папой, со мной в конце концов.

11

Ответное смс приходит спустя почти полчаса, когда я уже уверена, что он ен перезвонит. Специально тянет резину, уверенный, что я сейчас мучаюсь от неопределенности. Впрочем, так оно и есть, вот только моя определенность другого рода.

Три гудка и вот уже голос бывшего кубе на том конце провода. Недовольный, но великодушный.

— Чего тебе? — отвечает нарочито грубо, так, чтобы оказать кто здесь альфа-самец. — Ну?

— Привет... — кто бы знал, чего мне стоит говорить таким милым голоском.

— Не тяни кота за бантик, говори.

— Я... ты можешь узнать адрес человека по имени и фамилии?

— Нет и не проси.

— Ну ты же все можешь...

Вот оно! Крючок для рыбки.

Молчит недолго, переваривая.

— Ну если это не Петя Иванов, то теоретически могу. Я ж мент...

Смеется с бравадой. Я-то знаю, что сам он вряд ли что-то может пробить, потому что он, во-первых, бывший мент, а во-вторых, всего лишь участковый. А вот дружки у него остались, вдруг помогут?

— А что, хахаля очередного пробить надо? — ржет, на что я качаю головой, совсем забыв уже какой он идиот.

Все мужчины одинаковы. Тут же я правда вспоминаю Психа. Нет, не все...некоторые совсем другие. Страшные и опасные.

— Ну что ты... Просто я подумала... вещи брата бы надо забрать из Питера, а на той квартире, адрес которой он нам дал, ничего не оказалось. Хозяйка сказала, что он куда-то съехал. Вот я и вспомнила, Валера мне как-то про друга говорил, вроде Стас Аверкин его зовут... может он мне что подскажет?

— Ну не знаю. При таких данных...

— Да они вроде как работали вместе, вряд ли он где-то еще мог с ним познакомиться... не на улице же.

Я и правда думаю, что парни вместе работали, тут врать мне не приходится.

— Ладно, я попробую, но обещать не могу, сама понимаешь...

— Конечно, — вздыхаю я, а сама молюсь про себя, чтобы бывший расстарался в этот раз как следует.

Мы еще минут пять о чем-то болтаем и тут он, совсем осмелев, заявляет:

— Может я приеду к тебе сегодня?

Морщусь как от зубной боли.

— Так я же к родителям еду на дачу. С ночевкой. На неделю.

Вру безбожно и он понимает это. Но все же понятливо вздыхает, делая вид, что верит. Вечная наша игра...

— До скорой тогда.

— Ага. Пока.

Нажимаю отбой и думаю только о том, чтобы все это было не напрасно.

В ожидании его звонка вновь брожу из угла в угол, решая, как жить дальше. То, что прежней жизни у меня уже не выйдет — очевидно, но и сдаваться я тоже не собираюсь. Черта с два, выкусите! Я сильная, Валерка всегда так говорил, и мне внушал, что я самая смелая и крутая девчонка во дворе. Особенно часто он это делал после того, как пара напрочь отбитых девах попытались избить меня прямо в моем собственном подъезде. Я честно пыталась дать сдачу, но брат подоспел вовремя и пинками прогнал этих подружек прочь.

В каком-то душевном порыве подхожу к брату, точнее к его портеру с черной лентой и тихо прошу:

— Поговори со мной...

На что я надеюсь? Может на какое-то озарение или откровение свыше... знаки, да что угодно, только бы понять, что случилось в тот страшный день.

Молча вглядываюсь в печальные серо-голубые глаза и не чувствую ровным счетом ничего. Ничего не происходит, будто я всерьез ожидала другого.

— Эх ты...- провожу рукой по его лицу, на секунду задерживаюсь на губах, вспоминая тот ничего не значащий поцелуй перед расставанием и сердце так безжалостно щемит, что я едва сдерживаю рвущиеся наружу слезы.

— Во что же ты вляпался, братишка?..

Жаль, что брата не было ни в оной соцсети, так бы я могла попробовать найти этого Стаса среди его друзей, например. Правда, с чего я решила, что они были друзьями сложно сказать, может интуиция подсказывает, а может еще что-то...в принципе других вариантов у меня все равно нет.

Набираю его в поисковике и обнаруживаю всего шесть человек с такими данными. Правда ни одного из нужного мне города, но ведь можно поставить какой-угодно город проживания. Так же, как и имя и фамилию. С другой стороны, поиск меня обнадеживает, есть шанс, что людей с такими данными не так у ж и много и есть реальная возможность отыскать парня.

Почему я вообще решила, что смерть брата как-то связана с этим Стасом? Наверное, потому что это единственная стоящая зацепка и повод хоть что-то начать делать. Они же сказали мне, чтобы я нашла Валерку. А так как брат мертв я хотя бы буду делать какие-то движения, чтобы они видели, что я шевелюсь. Может быть в конце концов мне удастся убедить их, что я ни при чем и бандиты оставят меня в покое?..

Усмехаюсь, слабо веря в слабо свою путеводную звезду. Оставят они, как же...

Лучше не думать, что Псих с Лысым со мной сделают, если поймут, что толку от меня мало...

Воспоминания вновь заставляют поежиться и сглотнуть подкативший к горлу ком.

А ведь был еще кто-то... тот, от приставаний которого я проснулась в одну из ночей. В темноте мне не удалось ничего разглядеть, кроме того, что на предплечье был какой-то знак. И то я не слишком уверена, так как было очень темно и взгляд лишь мельком мазнул по его руке, когда он локтем попытался заткнуть мне рот.

Сволочи!

Звонок раздается неожиданно, когда я почти про него забываю, занятая своими тяжелыми мыслями.

— Ну, Полухина!.. — голос бывшего не столько сердит, сколько растерян.

— Что? Что случилось?

Ожидаю самого худшего.

— А то... Аверкин твой действительно работал на одну организацию вместе с твоим братом. Правда незадолго до гибели Валерия уволился и...

Он молчит, а я уже чуть не на одной ноге скачу, так меня распирает.

— Ну?! Не тяни ты! Говори уже...

— Да что говорить? — вновь молчит и я почти слышу, как он потирает вспотевший лоб, — Стас-то твой в пропавших без вести числится... Ну попали...

С минуту перевариваю информацию.

12

Чемодан, вокзал, билет.

В старом поезде шум и гам, обычный плацкарт защищает от одиночества как ничто иное. Хорошее средство, надо запомнить. Правда иногда мне кажется, что за мной постоянно наблюдают и тогда вновь становится тошно. Но я старательно гоню эти мысли прочь, понимая, что ни к чему хорошему они не приведут. С ума сойти я всегда успею, а сейчас у меня совсем другая цель.

Я сразу же залезаю на верхнюю полку, укрываюсь странно, немного тошнотворно пахнущим одеялом. От запаха не спасает простыня, в которую это одеяло завернуто, а без него я не могу, меня отчего-то ужасно знобит. Не хватало еще заболеть в чужом городе.

Ехать мне не так уж и долго, двенадцать часов, успею как следует все обдумать — отчего-то дома мне никак не думалось...мыслями я по-прежнему нахожусь в том доме. Однако под шум колес и гомон соседей по вагону я почти мгновенно засыпаю мертвым сном без видений, и просыпаюсь лишь поздно ночью, когда все вокруг уже мирно сопят в своих койках.

Еле пробивается свет, оставленный проводницей у дверей, ведущих к туалетам, и мелькают отражения фонарей в ночных окнах. Где-то кашляют, что-то бормочут, тихо переговариваются и храпят граждане путешественники, и только я лежу, будто чужая в этом мире среди всех этих людей, пялясь в потолок и мечтая наконец проснуться. Когда-нибудь я обязательно проснусь от странного и страшного сна, подумаю, как это было неприятно, встряхнусь, умоюсь холодной водой и пойду пить кофе. А пока поезд, одеяло, вагон и убаюкивающий, но не дающий провалиться в сон стук колес...

Петербург встречает солнцем и толпами снующих туда-сюда людей на вокзале. Первый раз вижу столько народу, особенно поражает обилие китайцев. Была бы я здесь по другому поводу, наверняка поделилась бы с братом впечатлениями, однако сейчас мне абсолютно фиолетово на все происходящее вокруг.

Звонок на мобильный раздается неожиданно, когда я получаю дозу утреннего кофеина в привокзальном кафе. Светит солнце, куда-то торопятся люди, а в моем телефоне слышится отборный мат Лысого.

— Ты где, *лядь моя ненаглядная? Ты совсем попутала, да? Я тебя, собака бешенная, на куски порву, если ты сбежать удумала!

Слушаю его молча, чувствуя, как сердце резко сжимается в комок и перестает биться. Не дышу, боясь, что от вдоха потеряю сознание прямо тут, в кафе на площади.

Идут мимо люди, кто, торопясь по своим делам, а кто неспешно, разглядывая красивые витрины в начале своего туристического пути. Они живут совсем другой жизнью, и конечно я ужасно им завидую, мечтая очутиться на любом из их мест.

Лысый все больше распаляется, и я понимаю, что дольше не дышать уже невозможно. Со свистом и каким-то хрипом выдыхаю воздух, чем видимо удивляю собеседника, и он даже на некоторое время замолкает. А может он просто уже выдохся и сейчас придумывает, чтобы еще мне такого сказать, чтобы я быстрее начала свои поиски.

— Я ищу... — отвечаю тихо, но уверена, что он прекрасно меня слышит.

Отвечать Лысый не соизволяет, молча сбрасывает звонок, и я не успеваю убрать телефон в карман, как он вновь звонит.

— Ты все-таки уехала, красавица моя...

Не сразу понимаю, кому принадлежит голос и уже тем более, чьей красавицей я могу быть. Поэтому молчу некоторое время, не зная, что сказать и надо ли вообще что-то говорить.

— Я тебе и звонил, и стучал, но соседка сказала, что ты с сумкой села в такси уехала.

Ах, вот оно что… снова сосед.

— Ты реально что ли за мной следишь?! — я не выдерживаю, повышая голос на Толю, которого, кажется, стало слишком много в моей жизни.

— Нет, что ты... просто я считаю своим долгом приглядывать за соседкой, помогать и все такое. Ну ты понимаешь...

— Нет, не очень, если честно.

— Ну как же? Смотри... — кажется, сейчас он улыбается, — Ты девушка, и надо сказать, весьма привлекательная. Я мужчина... и тоже ничего, подтверди?

— Нормальный, — зачем-то отвечаю этому странному типу я вместо того, чтобы бросить трубку.

— Ну вот, видишь?

— Не вижу, Толя... — устало вздыхаю я, заказывая еще один кофе, — Ничего я не вижу, кроме того, что ты становишься слишком навязчивым. Прости...

— Да ерунда! — весело отвечает Толя и тут я уже начинаю злиться. Не этого ответа я ждала. — Я уже при...

Не дослушиваю его, потому что кто-то трогает сзади за плечо, и я немного отстраняю трубку от уха. Поворачиваюсь, сразу получаю сильный тычок в спину и из рук резко выхватывают сумку, я даже понять не успеваю, чтобы зажать ее крепче. Просто отпускаю ручки, удивлённо озираясь по сторонам, и вижу только убегающие пятки воришки.

Бежать сквозь толпу за похитителем, который уже скрывается за дверьми кафе, бесполезно, но я все равно несусь, ведь выбора у меня вновь нет. В сумке все — документы, деньги, карты. А самое главное - там фотографии, которые мне прислали по почте.

Люди удивленно и недовольно расступаются, но мне плевать на их недовольство. Понимаю, что нужно кричать что-то вроде «держи вора», но голос, как всегда, в нужный момент отказывается повиноваться. В итоге просто несусь как оголтелая, пока не спотыкаюсь о чьи-то ноги и позорно не падаю на мостовую.

Только не реветь! Тут люди. Полно людей, нужно держать себя в руках, но черт возьми, как сложно!

— Девушка, с вами все в порядке?

Поднимаюсь с земли с чьей-то помощью, боясь взглянуть на мир вокруг.

Нет, блин, парень, со мной все не порядке. Вообще все! Ты даже представить себе не можешь, насколько со мной все не в порядке.

Но вместо это я тихо отвечаю, что все нормально.

— А это случайно не ваше?

Поднимаю глаза и вижу свою сумочку в чужих руках.

— Моё...

Резко выхватываю из рук незнакомца сумку, коротко бросаю «спасибо» и уже хочу уйти, но он вновь вырастает передо мной как из-под земли. Улыбается приветливо и протягивает руку.

— Даже спасибо не скажете?

— Я сказала...

13

Про этого парня нам в свое время рассказал следователь, когда мы пытались узнать, что же на самом деле случилось с Валерой.

Как, зачем и почему он сел к этому парню в старую легковушку? Дружили ли они? Куда ехали и почему врезались в то злополучное дерево? Как оказались у черта на куличках и отчего не смогли вывернуть в сторону чуть ли не в чистом поле? И самое главное — был ли брат жив, когда машина загорелась и взорвалась?

Я очень надеюсь, что нет. Больше всего молю богов, чтобы Валерка в тот момент был мертв и не чувствовал боли. Уповаю на это всей душой.

Панин Михаил, парень, чья машина стала последним пристанищем брата, работал с Валеркой грузчиком в крупном супермаркете.

То, что брат разгружал машины для нас стало настоящим откровением. Ведь отцу Валера все это время клялся и божился, что работает менеджером по продажам в крупной компании.

И тут он врал.

Интересно, какие еще сюрпризы готовит мне судьба?! Пока все, что касается брата очень неоднозначно и совсем не то, что я думала прежде.

Наташа еще эта...

— Валера в уши мне хорошо пел, — вздыхает хозяйка с тоской глядя в окно, — да что там... я и сама рада была ему верить. Он же неглупый, брат ваш. Был. Сразу понял, раз баба одинокая, да с квартирой, то можно ее в оборот и...

— Не надо и! — резко встаю, не хочу слушать это. Это все не про Валеру. Не про моего Валеру.

— Простите... — она качает головой и хватает меня за руку, тянет вниз, — Не хотела вас обидеть.

Порываюсь все же уйти, понимаю, что здесь мне мало воздуха, нет сил смотреть на обессиленную и обиженную женщину, думать о том, что мой брат совсем не ангел и не тот, кем я всегда его считала. Нет.

Вырываю руку и тут Наташа делает то, что совсем уж выводит меня из себя. Она начинает громко плакать и я, глядя на ее слёзы и сама стою и реву, размазываю слёзы по щекам. Запрещённый прием. Я хоть и не мужчина, но тоже не терплю чужих слез. Тем более больного человека. Тем более того, кто любил моего брата.

Успокаиваемся тоже вместе и как-то сразу. Наталья просит подождать, а сама уходит из комнаты, чтобы принести мне небольшой пакет.

— Это что?

Разглядываю простой белый пакет без каких-либо опознавательных знаков.

— Нашла недавно, тут его вещи кое-какие, мне они не к чему, вам нужнее. Да?

Смотрит так, будто реально ждет ответа. Что я могу сказать-то?

Беру пакет, руки жжет, так хочется взглянуть что внутри, но не решаюсь. Одна хочу, потом.

— Да ты не думай, я зла-то не держу на Валерку, любила его очень. Никто ж даже не знал, что мы с ним того... да и что там... Первое время еще часто было, а потом раз в месяц появлялся.

Смотрит как побитая собака на меня, и ждёт, все ждет чего-то. Жалости может?

— Я вот что думаю, Катя... где-то он в другом месте жил.

Напрягаюсь, и вся подаюсь вперед, будто ищейка беру след.

— Почему вы так думаете?

— Я же женщина... и к тому же хоть и не жила тут постоянно, вроде как об этом уговора у нас не было, но все его вещи выучила. Что, где и как лежит. Так вот по всему видно было, что он здесь редко бывает. Думаю, где-то он жил. И еще...

Она замолкает, и я понимаю, что говорить все труднее. Подбирает слова. А потом машет рукой в сторону.

— А... что уж тут ломаться-то, чай не дети. В общем был у него кто-то. Ну в смысле была.

— Женщина?

— Ну а кто еще-то? Эх, мужики... Ты, кстати, пьешь?

Киваю и Наталья достает из холодильника початую бутылку виски.

— Ого, — глазами ищу чем будем разбавлять, — К такому я не готовилась.

— Да у меня все есть.

— А вам разве можно? — осторожно интересуюсь я, но хозяйка отмахивается.

— Мне теперь все можно. Все равно помру скоро, чувствую я это, понимаешь?

Молча разглядываю несчастную женщину и ищу какие-то подходящие слова, но она будто понимает мой порыв, смеется.

— Молчи уж. Ничего, что на ты?

Вновь киваю и беру из ее рук стакан.

— Пусть земля пухом...

По-мужицки выдыхает, залпом опрокидывает в себя и громко втягивает воздух ноздрями. Нюхает хлеб и только после этого его откусывает.

Еще какое-то время сидим, молчим обо всем и думаем каждая о своем.

Иногда Наташа наливает, я лишь слегка пробую. Не люблю спиртное, но отказываться не хотелось.

— А знаешь, что я думаю обо всем этом? — спустя полчаса Наталья изрядно хмелеет и говорит не слишком складно.

— М?

— Влез твой Валерка в какие-то сомнительные делишки!

Подаюсь вперед, легкий хмель как рукой снимает.

— С чего ты взяла?

— А уже после того, как он погиб, ко мне сюда кто только не ходил. Соседи ментов вызывали даже. Один раз я сама дома была, ворвались упыри какие-то. Ну да я одного признала, бывший одноклассник, чтоб его! Он-то меня и спас. Они меня трясти хотели, где постоялец, обещали душу вынуть. Но даже и не подумали, что у нас с ним что-то быть может. Так хреново я выгляжу.

Смеется и крупные слезы вновь катятся по некогда красивому лицу.

— Он, одноклассник в смысле мой, кличка у него смешная такая была Паштет, еще со школы, так вот он за меня поручился, мол я порядочная... и воров не привечаю. И так на меня посмотрел тогда, до сих пор мурашки по телу... Короче ушли они, а я еще долго в себя приходила. Бандиты они, Паштет на Бруно работает.

— Это кто такой?

— Это местный авторитет, — шепчет Наталья и тут же звонко смеется, — Вот скажи, мне-то чего бояться теперь, а?

Хохочет, а я знаю, что бояться всегда есть чего. Она просто у Психа в руках не была, иначе вряд ли бы так хохотала.

Естественно, я молчу. Но зато теперь кое-что знаю и это кое-что не дает покоя.

Еще немного сижу для приличия и покидаю гостеприимный дом спустя каких-то полчаса.

— Вот тебе мой номер, звони если что, и пакет на, забудешь ведь, — протягивает мне Валеркины вещи Наталья.

14

Хватает резко, прижимает к себе, чтобы сжать в руках, словно игрушку. Дыхание обжигает, словно раскаленный металл, кожа будто оголенный нерв. Прикосновения сводят с ума, прикрываю глаза, все еще пытаясь снять его руки с себя и в тоже время притягиваю его ближе. Проводит по груди, пальцы струятся вниз, к животу...

— Нет!

Сама не узнаю свой голос, такой хриплый и отвратительно предательский. Мое нет звучит как да, и это злит и заводит еще больше.

— Пожалуйста, уйди, я не...не хочу.

Голос срывается и вот я уже оказываюсь в другой стороне комнаты. Стоим, тяжело дыша. Смотрим друг на друга, словно на ринге, кто кого.

Пячусь к ванной комнате, рукой указывая ему на выход.

— Прошу тебя, уходи! Или я закричу...

Кивает, и что-то достает из кармана. Кладет на стол и быстрым шагом идет к двери.

И только когда выходит, я наконец выдыхаю, до слез ненавидя саму себя. Правда любопытство оказывается сильнее остальных чувств. Недолго думая, подхожу к столику и разворачиваю конверт, оставленный Илоном.

Внутри фото — я и парень позади. Я и машина, из которой торчит камера. Я и тот же парень с первого снимка, чуть поодаль. Кто-то следит за мной, чтобы что? При чем первые два снимка явно сделаны в моем городе, узнаю улицы и даже свой дом. А вот последний уже здесь, возле супермаркета, то есть совсем недавно. Черт!

Так вот зачем он приходил. Показать мне, что кто-то следит за моими перемещениями по городу. И как мне это расценивать? А что он делает здесь?

Хотя что за глупый вопрос... следит за мной, как и писал в сообщении. Его приставили меня охранять, а я ни черта не понимаю, если честно. Вот совсем ничего. Нужно как-то привести мысли и чувства в порядок после прихода Илона и найти хоть какое-то логическое объяснение всему происходящему.

Забавным кажется то, что он не только успел помотаться незамеченным за мной по всему городу, так еще и когда-то распечатал фотографии. А мог бы и на телефон прислать. При случае надо будет спросить почему он это сделал.

Я наконец одеваюсь, шорты и футболка точно лучше фигового листочка, достаю бутылку газировки и жутко вредную еду из жутко вредного ресторана и сажусь за стол. Можно было бы воспользоваться ноутбуком, который я везде вожу с собой, но на листочке как-то проще и понятнее.

Итак...

Сижу, грызу ручку и не могу привести мысли хоть в какое-то подобие порядка. Они, эти самые мысли, расплываются и куда-то утекают, у меня просто не выходит придумать хоть что-то дельное. Черт!

В бешенстве вскакиваю со стула и пинаю его с такой силой, что он, несчастный, отлетает к соседней стене.

Соберись, Катя! Соберись, черт тебе подери!

Там Лика, у них, Лика, а ты тут ни хрена не можешь включить свой бесполезный мозг. Растекаешься маслом от одного из этих уродов, вместо того чтобы хоть что-то делать.

Итак... попытка номер два. Поднимаю стул, беру ручку, блокнот и пытаюсь записать хоть что-то.

С чего бы начать? Может с начала?

Два года назад Валера приезжает в Питер, знакомится с Натальей и устраивается на работу в соседний супермаркет грузчиком. Очень мило... Придурок! Стоило из-за этого покидать родной город? Грузчиком он мог бы легко устроиться в любой магазин, и даже отец не надавал бы по шее, потому что Валерка его любимчик. Он объяснял бы это тем, что парень временно дуркует, но вскоре образумится и найдет-таки нормальное местечко на хорошем окладе.

А ведь папа и про меня так, наверное, говорит, я ведь тоже работаю не там, где могла бы. Надо же, ругаю брата, а сама-то хороша... мы оказывается хоть в чем-то похожи. Бунтари, ага. Смешно, ей богу! После того дома бунтарский дух этот всего лишь детские проказы. Жизнь не кино и не чай с подружкой по воскресеньям. Не только чай.

И вообще... я ничего не знаю о нем. Ничего. Я даже не знаю, нашел ли он вначале друзей, квартиру эту, и только потом поехал, или разбирался на месте?

Господи, я правда ничего не знаю о брате!

Вскакиваю с места и набираю номер Натальи. Отвечает она не сразу, голос уставший и недовольный.

— Наташ, простите, мне бы только одну вещь узнать.

— Ну? — тут я только понимаю, что она пьяна, — Чего тебе? Задавай и отвали, спать хочу.

— Когда, ну то есть какого числа Валера начал у вас жить?

Молчит вспоминая, что-то кряхтит в трубку. Высчитывает.

— Шутишь? Два года прошло...

— Мне очень надо, правда. Попробуйте все же вспомнить, — умоляю я, и она снова что-то там бормочет, складывает, вычитает, вспоминает какого-то Славика.

Наконец выдает:

— А черт его знает! Вроде в феврале что ли?

— А дату? День?

— Ох... Ну что ты пристала? В середине вроде. Я почему помню-то? У меня сынуля, Славик, приезжал от бабушки погостить, как раз брат твой заселился, так что да... числа пятнадцатого, точно!

— Спасибо большое, — бормочу я и прощаясь кладу трубку.

Вот так так... Уехал брат в январе, сразу после праздников и где же он жил все это время?! С кем общался? Почему не сообщал о себе ничего?

Выходит, что все это время брат жил своей жизнью и тщательно скрывал от нас все, что с ним происходило. А я-то наивная думала, что у Валерки от меня секретов нет, и вообще я его лучший друг.

Нужно получше узнать про его друзей, тех, что на фото. А еще понять, кто фотографировал меня все это время и при чем тут Илон...

***

Смотрю на фото, где еще жив брат и вдруг понимаю, что слезы впервые не рвутся наружу вместе со стенаниями о нашей нелегкой доле. Пытаюсь по его глазам прочитать что же в его жизни было не так. Или так?

Да нет... было бы так, не попала бы я в тот жуткий дом, не пришлось бы мне ночевать почти голышом в холодной комнате и просыпаться под чьими-то насильными ласками. Меня бы никто не бил и не унижал, обещая пустить по кругу и сейчас Лика не находилась бы у них. Только думаю о подруге, как вновь начинаю реветь — привычное дело. Каждую ночь я долго, почти до утра плачу в подушку, вспоминая ужасы, проведенные в личной «тюрьме», и так пока не усну, совсем умаявшись от слез.

15

Утром первым делом еду к этому Аверкину. Что ждать от поездки не знаю, но на всякий случай готовлюсь врать.

Обычная старая пятиэтажка с жутким подъездом. Дом давно требует капитального ремонта, но всем естественно на это наплевать.

Второй этаж преодолеваю, заслонив нос рукавом кофты, так сильно пахнет кислятиной и кошками.

Дверь почти сразу распахивается — на пороге какой-то седой старик, грубо спрашивает к кому я пришла.

— Мне бы насчет Стаса... поговорить.

Мужик с глупым выражением лица вылупляется, и тут только до меня доходит, что он изрядно пьян.

— Витька, слышь, тут девка какая-то... — кричит куда-то вглубь коридора, — К Стаське грит пришла.

Шаркающие шаги в глубине квартиры. Дверь распахивается во всю ширь, и я вижу еще одного мужчину, того самого Витьку. На вид он моложе первого, но выглядит ничуть не свежее.

— Что надо? — устало облокачивается о косяк, — Вы что ли насчет Стасика?

— Да, я Катя. Сестра Валеры, он дружил с вашим сыном и...в общем долго объяснять. Могу я войти?

Витя отстраняется и пропускает меня в жуткую квартиру, оказавшуюся коммунальной. Вонь в коридоре стоит невообразимая и Витя, заметив мой сморщенный нос, кивает куда-то вглубь.

— Моя комната третья, Стаськина вторая пустая так и стоит. А воняет тут не всегда так. Просто Михалыч бухает вторую неделю, до туалета не всегда добегает и... да чего я, заходите скорее.

Комната Виктора на удивление чистая и довольно уютная. Видно, что здесь приложилась женская рука, вряд ли мужчине придет в голову украшать диван голубыми подушечками в форме сердец.

Заметив мой взгляд, Витя тепло улыбается, но потом будто спохватывается. Взгляд снова становится жестким, губы превращаются в ниточку и он сурово кивает на этот самый диван.

— Садитесь. Что вы хотели?

Теряюсь от такой резкой смены настроения, но все же повинуюсь «приказу».

— Я, собственно, не знаю даже с чего начать... — мямлю в ответ, но он резко перебивает:

— Как всегда. С начала...

Молча разглядываю пол под ногами, старый линолеум в трещинах. Здесь явно не хватает ковра.

— Ну помолчим... — грубо кивает он и я наконец решаюсь.

— У меня был брат... Год назад он погиб, ну так я считала до недавних пор...

— Что значит считали? — нетерпеливо перебивает Виктор.

— Постойте, давайте хотя бы представимся друг другу? Я Катя, сестра Валеры Хромова.

Глаза Вити, если я могу так называть человека, годящегося мне в отцы, резко сужаются и сканируют меня насквозь.

— Отец Стаса. Виктор Аверкин.

— Очень приятно... — подаю руку, но свою он держит в кармане.

Осекаюсь под его тяжёлым взглядом.

— А мне нет, — вдруг выдает этот странный тип, и я поднимаюсь с места, потому что хочу поскорее покинуть его.

— Сядьте. Не сахарная, я не обязан быть рад видеть сестру человека, который подсадил моего сына на наркотики.

— Что?

— То.

— Да что за бред вы несете?!

— Никакого бреда. Послушай сюда, дочка... твой брат был ублюдком, и я ничуть не расстроен, что он сдох. Так и запомни.

— Да идите вы!

— Угомонись. Рассказывай зачем пришла, а я расскажу, что знаю про брата. Ты ведь за этим пришла?

— Откуда вы знаете?

— Да уж знаю. Земля слухами полнится.

Вновь сажусь на место, мне и правда важно узнать все.

— Короче хватит ходить вокруг да около. Начинай свой рассказ, чем смогу помогу. Может ты и не такая как твой братишка...

— Валера погиб, я год так считала, а теперь мне говорят, что он может быть живой и что он что-то кому-то должен и...

Я не знаю зачем выложила все этому противному мужику, то ли нервы сдали, то ли сил держать все в себе уже просто не оказалось. А может я чувствую его заинтересованность, ведь его сын пропал, а они с Валерой были близки. Может быть мы сможем помочь друг другу?

Не выдерживая сумасшедшего накала, начинаю реветь, сквозь слезы рассказываю Виктору о своих злоключениях и стараюсь на него не смотреть. Сейчас он обругает меня и выгонит взашей, словно щенка. У него сын пропал, а я тут рассказываю, как мне хреново.

Наконец успокаиваюсь и по-прежнему не глядя поднимаюсь, чтобы уйти, но крепкая хватка опускает назад. Вдруг становится страшно, мы хоть и не одни здесь, но вряд ли сосед Михалыч сможет чем-то помочь в случае чего. А то еще и наподдает в знак солидарности.

— Да погоди ты, давай нормально поговорим, слезы только вытри, не люблю я этого...

Вытираю рукавом слезы, просчитывая варианты побега. И дернул меня черт сюда прийти.

— Мой Стасик ведь нормальным парнем был! А после армии как подменили. Люди оттуда наоборот нормальные приходят, а он сам не свой явился. Мать у него умерла давно, мы с ним вдвоём жили потихоньку. Каждый в своей комнате, Михалыч по соседству. Раньше еше Анна жила, но уехала куда-то, да так и не вернулась. Комната пока запертая стоит, государству перешла.

Слушаю, затаив дыхание, голос у Виктора стал мягче, как только он заговорил о сыне.

— Не скрою, пока сын мелкий был, я баб не водил, но имел. А потом Олю встретил, он как раз в армию ушел. Потом вернулся, а тут мы. Чуть не подрались, такой злой на меня был. А я что? А? Света двенадцать лет назад умерла, понимаешь?

Молча киваю, что я могу сказать? Сын оказался собственником и эгоистом, а может за комнаты в коммуналке переживал, кто ж теперь поймет?

- В общем мы с ним не общались толком после того. Я-то как думал, вернётся Стас, про армию байки травить будем, учиться дальше пойдет, потом ко мне на завод, там и место давно ему готово. А он ни слова, ни звука, будто я ему враг. А потом этого Валеру сюда притащил. Даже не спросил меня, сказал только, что он здесь будет жить. Да я ж не против может, но спросить-то, спросить должен же? А?

Киваю, соглашаясь. Отвожу взгляд в сторону и усиленно разглядываю вышитую бисером икону на стене. Виктор перехватывает мой взгляд и в голосе вновь появляется теплота: