Черная звезда

Глава 1

Я подписывалась на разное, но на такое — еще никогда.

Открываю глаза. Черный от копоти потолок, темные стены с сырыми углами, в которых серебрится то ли иней, то ли паутина. Печь топилась давно, но косматая свалявшаяся шкура, на которой я лежу, и не менее косматый огромный вонючий тулуп сверху, который давит и мешает дышать, но греет, третий день не дают мне замерзнуть. Третий или четвертый, на самом деле я не знаю. Запах псины, кислятины, мокрой сажи, дерьма, дыма, смерти — наверняка есть. Я или привыкла и не замечаю его, или не чувствую из-за болезни. Я лежу, едва разлепив глаза, с трудом держу их открытыми. Слежу за тем, как трое мужиков свободно ходят по дому, заглядывают в лари, сундуки, выворачивают единственный в обозримом пространстве громоздкий низкий шкаф, неумело, по-детски расписанный аляпистыми красными и синими цветами. Ищут деньги или чем еще поживиться в доме, где все мертвы, а кто не мертв, скоро умрет.

Вернее, двое ходят, третий, в черном балахоне, терпит их мародерские поиски, сухо и громко щелкая крупными яшмовыми четками. Как метроном. Щелк. Щелк. Щелк. Священник, жрец, шаман, — я не знаю пока, кто этот человек в бесформенной одежде до пят, который не участвует в разграблении, — смиренно ждет, пока они закончат. Ну, как смиренно — желваки у него по щекам ходят будь здоров, но он делает над собой усилие и сдерживается. Не торопит, обходится без замечаний. Те двое на него коротко поглядывают: еще можно? мы поищем?..

Этот же смотрит на меня, сузив зенки. А я на него. Что он видит, я не знаю. Понятия не имею, как выгляжу в этот раз. У него внешность блеклая. Он никакой. Тощий, костистый. Бесцветные волосы засален и зачесаны назад. Только глаза жгутся льдом. Его возраст мне тоже не определить. Во-первых, все тут грязны. Нарочно грязны. Обмазаны чем-то, чтобы уберечься от заразы — десять минут назад он наклонился надо мной, проверить, жива ли, — я даже плохо дышащим носом уловила запах дегтя. Во-вторых, рот у него, как и у тех двух, завязан тряпкой. Рот завязан, а нос снаружи. Если это меры против эпидемии — кто учил их санитарным правилам? Так защищать себя все равно, что небо красить. Иногда удается заметить, как ткань на лице шевелится — губы беззвучно произносят слово-другое молитвы. Про себя называю его балахонник.

Глаза у балахонника злые, или мне кажется в полумраке. Он зол не на меня. Может, я придумываю, и он не молится, а матерится. Но он только что меня спас от сбрасывания на ледяной пол, где я точно загнулась бы, потому что обратно на лавку могла бы и не влезть. Пока была одна, я уже пыталась спуститься по надобности. Чуть не сдохла, столько это отняло у меня сил. Балахонник сказал своим бугаям-мародерам:

— Эту не трогать! Эта не в вашей власти. Умрет — придете снова!

Смотрю ожесточенно: не дождетесь! Балахонник впервые отводит взгляд. Заметил, что я не в бреду и его понимаю. Не могу отделаться от собственного изолированного восприятия — взгляда существа, не принадлежащего этому миру: словно я не здесь, не с ними, не по уши в дерьме, а смотрю за всем происходящим со стороны. Да, я могла бы оказаться не под вонючим тулупом, а на месте этого служителя неведомого мне культа. Теоретически. Обычно Искра проводит из человека в человека точно, но и у нее случаются промашки. Так что я тебя понимаю, дядя. Тебе не нравится эта работа. Тебе не нравится эта грязная жизнь. Тебе противно. И мне противно. И денег вы не найдете. Возможно, в этом убогом доме их вовсе нет. Просто дождемся окончания спектакля, и каждый пойдет своей дорогой. Я — выполнять задание, зажигать погасший маяк, ты... ну, куда ты там шел. Мертвецов по опустевшим домам собирать, наверное.

У балахонника нет причин меня стесняться, но я ему не нравлюсь, и он чувствует, что сказанул при мне лишнее. Лицо духовное должно дарить людям надежду, а не обещание смерти и возврат похоронной команды. Мародерам я не нравлюсь тоже — приходить за мной еще раз, дважды делать одну и ту же работу. В свою очередь, мародеры не нравятся балахоннику. А он не нравится им. Про меня и говорить нечего. Мне не нравится здесь ничего. Ничего и никто. Мир, в котором никто никого не любит. Все устроено наперекосяк. Все всеми недовольны. Грязно, сыро, гадко и воняет.

Совсем уж говенных миров среди связанных Искрой не так много, и они обычно проходные. Такие, чтоб совсем тьма-тьмущая беспросветная, засилье злобы, грязи и низких инстинктов. Мы в них не задерживаемся. В таких не ведется никакой работы, так как слишком много рисков. Просто выставлен маяк — мир найден, мир присоединен и ждет до каких-нибудь лучших времен. Когда будут подвижки в просветление, когда мир сам с собой разберется. Станет поблагостнее, поблгодатнее. Попроще. Но говенные миры все-таки есть, и я, кажется, в одном из них.

Командует бригадой труповозов именно балахонник. Через четверть часа бесплодных поисков он велел одному бугаю развести в печи огонь — не для меня, а на помин душ усопших, совершить обряд, бросить в огонь листки с отходными молитвами — он здесь якобы для этого. И тот пихает кучу дров, устраивает тучу дыма, хотя огромная, на половину дома, печь, слава Искре, топится не по-черному. Дым подбирается под низкий потолок и плещется там серым маревом, от которого мир для меня начинает качаться, и я сначала думаю, что это все видимое вообще, не только дым, это бред, морок. Но бугаи пригибаются и кашляют, и я возвращаюсь в насущную для меня реальность.

Другому бугаю балахонник дает указание напоить меня гадкой кислятиной — смешанным с водой вином — из поясной фляги.

Сам балахонник ни разу не коснулся меня и никакой работой рук не запачкал, даже самой мелочью — раздвинуть ставни, открыть-закрыть дверь. Только указывал и жег в печи поминальные бумажки под бормотание и сухой стук четок.

К кислятине я припала как к живоносному источнику, наплевав, что я опасна для здоровых, и пить со мной из одной посуды им нельзя. Сунувший мне флягу лось убил бы меня, не заметив и не задумавшись. Я это чувствую. Почти читаю его несложные мысли. Я никто. Забрал бы живую вместе с трупами на мороз — все, что у него в голове, читается во взгляде. Мое счастье, что балахонник более нравственен, и они его слушаются. Чем болеет лось, и можно ли пить из одной фляги с ним, знать не хочу. Глотаю, давлюсь, цепляюсь за флягу, когда он пытается ее отнять. Выпиваю все, что там есть, около литра живительной влаги. Мародер кроет меня руганью сквозь зубы, «клещ» и «пиявка» самые ласковые его эпитеты, однако балахоннику возразить не смеет. В конце заслоняет меня от его взора и бьет по пальцам,фляга лязгает мне по зубам, но она уже пуста.

Глава 2

* * *

Просыпаюсь я на следующее утро почти здоровой. Очень слабой, с мышечной болью и одышкой, но без жара и зуда по всему телу.

Искра ли исцелила меня, молодой сильный организм помог, или кислятина во фляге мародера была чудодейственной, не знаю. На самоисцеление я сейчас не способна. Все, что могла, я вгрохала в тело при переходе. Теперь мои чародейные силы будут восстанавливаться долго. Болезнь оказалась чудовищной, выжала из меня всё и больше, чем всё. Тело носителя и так страдает при обмене, а тут еще... оспа это, или что-то другое, местное, неизвестное мне? В истории моего родного мира те, кто ходил за коровами и болел коровьей оспой, настоящей не болеют. А здесь?.. Не знаю и разбираться не спешу. Не до того сейчас. Одно могу сказать: момент для обмена душ был крайне неудачный для меня, но для девочки, которой принадлежит тело, это единственный шанс выжить. Чудесный, волшебный, невозможный шанс. Обычно людям таких не выпадает. Тем не менее, он ей достался. Может быть. Но это не точно. Что будет, если ее душа ушла не вместо моей, а за звездный полог, за грань небес, думать тоже не хочется. Это будет значить, что я здесь надолго. Меня, конечно, вытащат, но это случится не сразу.

Мысли идут вразбег. А что, если. А вдруг. Усилием воли останавливаю панику. Возможно, мне досталась замечательно везучая девочка. Возможно, наоборот, это такая невезучая я — сама-то жива, но кто я теперь. Впрочем, в этой позиции уже ничего не изменить. Что случилось, то случилось. Деваться из этого тела и из этих обстоятельств мне некуда, но с самого дна ямы я выкарабкалась, теперь ползаю по стенкам. Поэтому вчера в меня так долго и пристально всматривался балахонник. Не понимал, как осталась жива та, у которой не было ни капли надежды. Теперь бы не сделать собственных ошибок и не подохнуть в новых обстоятельствах по какой-нибудь непредусмотренной глупости. Буду думать о хорошем — что девочка осталась жива. Что не было просчета, что все только от меня зависит. А я могу. Я умею. Я готовилась. У меня это не первый опыт. Без паники. Без истерики. Без рефлексий.

Итак, каков расклад.

Я лечила себя в моменте перехода и сразу после него, от этого ослабла я, но ожило тело. Душа же моя истощилась настолько, что я не чувствую ни одного из нашей звезды. Ни Никласа, ни Бетана. Наша звезда трехлучевая. Это мой пятый переход в ее составе. Это в принципе мой пятый рабочий переход, не считая десятка учебных. Меня сразу поставили работать в сильную тройку. Но не так уж я и опытна, надо признаться. Хотя и не совсем желторотик. У Никласа, например, переходов глубоко за пятьдесят, у Бетана около тридцати. Потому нас всего трое — два матерых «проходимца», знающих выход из любых лабиринтов, и я, перспективный новичок, которому неплохо удались первые шаги.

Вариантов, что именно случилось, мало.

Самый благоприятный: нас разнесло так далеко друг от друга, что я остальных не слышу из-за расстояния. Тогда есть какие-то шансы найтись. На похожий случай даже помню несколько инструкций — пробираться в самый крупный город, взбираться на самую высокую гору, если поблизости города нет. На разные континенты группу не разбрасывает. По крайней мере, такие случаи неизвестны. Максимум тысяча с небольшим километров. Можно по специальным приметам искать братство Искры, если оно есть в новом мире, там общими силами послушают эфир, помогут нам собраться вместе. Только сдается мне, братства в этом мире нет. Дело глухо. Не слышу не только своих, но и чужих. Искра есть, одаренные есть, но это для обитателей мира проблема, а не благо. Они не знают, что с Искрой делать, это бывает мучительно. Одаренный понимает, что он не такой, как все, но как приложить это и к чему, ему неизвестно. Некоторые сходят с ума. Некоторых, если мир слабо цивилизован, убивают, сажают в тюрьмы, жгут на кострах инквизиции. Иначе с чего бы отправлять на довольно простое задание — восстановить погасший маяк — нашу группу, а не сестричек Зойги, которые все проблемы решают улыбкой, разговорами и парой чародейских взмахов чистыми ручками.

Средне-паршивый вариант: Никлас и Бетан попали в умирающих и не справились с болезнью. Тогда... тогда, собственно, что? Хорошо, если я временно оглохла, и на самом деле братство здесь есть. Все связанные миры похожи. Хотя и различий, конечно, хватает. Но если братства нет? Искать одаренных Искрой среди жителей этого мира и собирать их в звезду? Самой основывать братство? Все это задачи не моего уровня подготовки. И не моего уровня опыта, чтобы обойтись без подготовки, одной интуицией. Но, если другого выхода нет, то придется. Все когда-то приходится делать впервые.

И вариант совсем паршивый: при переходе мы столкнулись с аномалией и потеряли друг с другом связь. Тогда нас могло разбросать не по этому миру, а по разным мирам. Место то же самое, но слой реальности иной. Значит, здесь я одна и закономерно, что своих не слышу. Тогда это официально аварийный случай, и нужно дождаться, когда за мной пришлют спасателей. А если не пришлют? Мы сами спасатели. Никлас слухач и поисковик, мне до его чутья как до неба на карачках. Бетан заклинатель-начертатель. Мечник и отличный стрелок. Я лекарь и немножечко алхимик. Не простой алхимик. Боевой. И нужно еще понять, в какую именно передрягу я попала. Что для меня первично: найти своих и думать о выполнении задания или вытаскивать собственную шкуру? Пока актуальней последнее. Но без восстановления маяка я помощь не вызову.

Короче, все сложно, но, если нервничать и бояться, выход из ситуации это не приблизит. Проблемы нужно решать по мере их поступления, то есть, подниматься, гнуть и разминать незнакомое тело, заставлять его шевелиться, работать.

Медный чайник у меня уперли. Я видела, как один из дуболомов балахонника увязывал его в праздничную мамкину скатерть. «Мамкину» — это выскочило у меня от прежней владелицы тела. И имя пришло — Эльсе. Спасибо за это. Дома я Лиса. С ударением на первый слог. Почти тезки. Или даже не почти.

Глава 3

* * *

Искра сама подбирает тех, с кем мы меняемся. Иногда кажется, что логика понятна. Женщина — с женщиной, мужчина с мужчиной. Эльсе с Лисой. Возраст тоже близок. По крайней мере, я ни разу не оказывалась в теле тех, кто сильно младше или старше меня. В теле мужика проявиться тоже не разу не посчастливилось, хе-хе а интересный был бы опыт. С некоторыми случается... Мне настоящей без одного месяца тридцать. Эльсе не умеет считать, но за два раза по две руки зим ей перевалило. А замуж она так и не вышла. Все из-за братьев. Никто из них не остался жить с родителями. Сбежали. Наивная Эльсе верила, будто Якоб ушел в солдаты ради подвигов, а Ларс в городе учится ремеслу, и оба однажды вернутся, женятся и заживут в родном доме одной дружной семьей, как было в детстве. Так говорил отец: побегают и возвратятся, поумнев. Не может быть, чтоб жили и не поумнели. Где родился, там и пригодился.

Но мне, как представителю более развитого общества, с более широким кругозором и знанием человеческой натуры, кажется, что молва, называвшая одного разбойником, а второго вором, может быть в чем-то и права. И определенная правда в том, что родители для Эльсе жалели приданого, за человека ее не считали, и ждали только возвращения сыновей, особенно младшего, подавшегося в воры, существовала. А еще говорили, будто между братьями бытовала зависть, ревность и вражда. Эльсе не верила в сплетни, она любила всех. И мать, и отца, и братьев. Ради них она работала с утра до ночи. Обслуживала капризную мать и властного отца. Женихи были, девка рукастая и с крепкой спиной, хоть паши такой, хоть в кузню ставь молотобойцем, но кто ж ее отпустит снохой в чужой дом, когда в своем работать станет некому. В том, что девица живет при родителях, и те ее блюдут, была еще какая-то смутная выгода на орденских землях. Глупая Эльсе не до конца ее понимала, соответственно, я тоже не разобралась.

На этом воспоминании о местной географии и политике я попыталась копнуть знания Эльсе поглубже, но глубоких знаний там ожидаемо не оказалось. Страх и благоговение перед орденскими. Черный замок в Залешье, из которого в год рождения Эльсе вышибли пьяницу-барона. Рыцари-монахи, охрана торгового тракта и непомерная плата за мост, над которым замок стоит и который охраняет. Все, что Эльсе слышала про орден. Балахонники — это они, из того самого замка. На рыцаря мой приятель, руководивший труповозами, однако, не тянул, но не всем же быть рыцарями, скакать в блестящей кирасе на боевом коне и махать красивым мечом. Иногда рыцарский орден — гнездо счетоводов. Так, по крайней мере, бывало в истории моего родного мира. Правда, оборачивалось это грустно — пересев с коня за конторские счеты, рыцари-монахи становились слишком богаты и теряли навык свое богатство защищать. Или не теряли навык, но затевали экспансию. Тут-то им и приходил каюк.

Но пес с ним, с орденом. Позже разберусь. Если это будет еще актуально. Для меня очень хорошо, что Эльсе одинока и свободна от любых обязательств. Ничто ее более не держит, в любой момент можно собрать котомку, и вперед, моя девочка, в путь.

Или продолжать лежать на печи и культивировать приступы интроспекции доброй девочки Эльсе? Трудный выбор. Можно, конечно, и так...

Земли тут орденские, но люди в Замошье ордену еще не продались, хотя все к тому идет. Залешье, Замошье — по названиям кажется мне, что до цивилизации отсюда как до луны пешком, и искать большой город, где есть надежда встретится с нашими, будет не так просто, как мечтается. Деревеньки поменьше давно подмяты и поставлены орденом под оброк, оттуда без разрешения не уйдешь. И даже Эльсе нужна подорожная, ее выправляют в замке.

Замошье лежит в стороне от орденских платных дорог. За защитой, о которой просят другие, ни разу не обращалось, сами разбираются — крепких парней хватает. Орден лезет с духовным окормлением под каждый плетень, но духовную десятину ему в Замошье платили исправно, а в остальные дела, вроде суда по границам у ордена с соседним крупным баронством, которое не нагнешь, как Залешинское, Эльсе не вникала. Знает только то, что отец говорил, да соседи трепали. Половину этого она не поняла, в другой половине запуталась. Например, про войну на востоке — кто, с кем, почему воюет? Просто слышала, не ее ума дело.

Н-да. Не впервой мне попадать в деревенскую дуру, уже был такой плачевный опыт. Правда, в несколько более дружественном мире. Но такое замшелое залесье и заросшее лесом замошье — даже мне удивительно. Жить, и ничем не интересоваться, кроме коров и огородов, даже мужиками, даже танцами, даже сказками — уметь надо. Нет, Эльсе что-то слышала, что-то помнила, но анализировать — пусть лошадь думает, у нее голова большая. А танцевать некогда, коровы недоены.

Умеет ли Эльсе читать? Будет серьезный нежданчик, если нет. Надеюсь, она просто ограниченная, а не умалишенная, и на моей личности ее тугодумность никак не скажется. Вообще, надо признать, что моя Эльсе — тот еще организм. Когда надо действовать, ее ноги и руки бегут впереди головы, когда надо думать — полная растерянность и подсознательная попытка свалить в кусты и не отсвечивать, решения пусть принимают другие. Надо какие-то упражнения на память, что ли, с ней поделать, устным счетом заняться подальше количества пальцев рук и ног, а то понятие «двести тридцать три» по привычке вводит Эльсе в ступор...

Интересно, найду я что-нибудь, чем она интересовалась? Пока никаких подсказок нет.

На улице полдень, пора вставать и приниматься за растопку, готовку, уборку. Деревенские будни в полный рост. Которые, кстати, должны начинаться на заре, а не в обед. И, кстати, где моя скотина? Эльсе хочет молока, а какие-то добрые соседи избавили ее от этой малой радости. Не пройтись ли по деревне, не оценить ли, кто жив, кто помер, не поискать ли, где мои коровы? Выходя вчера в уличный нужник, далеко наверху, куда поднимается деревенская улица, я видела огонек в окне.

Помню, задумалась в тот момент, куда выходит мое слюдяное окно, видно ли меня с горы? Нет, не видят. Окно глядит на лес. Зато дым из трубы заметен за версту.

Глава 4

* * *

Когда подхожу к ограде верхней усадьбы, на селение уже спускаются сумерки. В предзимье они подкрадываются незаметно, выглядят невесомо, длятся долго. В усадьбе уже смело светится теплым светом окошко. Тут делают так же, как я: все окна за ставнями, одно слюдяное свободно. Ставни при нем есть, но их не закрывают в спокойную погоду, чтобы не пропустить рассвет.

Прямая, наезженная телегами дорога подводит меня к запертым воротам, но ограда невысока и некрепка. Я понимаю, почему. По всему периметру усадьбу опоясывает охранный наговор. Не заклинание, слава Искре. Колдовство деревенское, слабое, работал самоучка. Опорные точки на связанных в пучки маленьких перышках. Отпугнет разве что несмысленных тварей — вроде стада одичавших свиней от огорода или лис от курятника. От человека бесполезно. Раздумываю насчет болезни. А ведь болезнь, пожалуй, наговор отпугнет тоже. Бактерии, вирусы — те же несмысленные твари. Человека с любыми намерениями пропустит. Даст ли при этом сигнал тому, кто накладывал, не знаю. Странновато устроено, пару узлов разобрать не могу, сделано либо хитро, либо не очень логично. Спросить про них, что ли? Впервые вижу такое, кажущееся ненужным, усложнение вязи. Да еще с опорой на самодельные амулеты.

Стучу в калитку. Нет ответа. Пару раз брехает собака. Иду кругом. Усадьба большая, ближний огород тоже за плетнем и за наговором. Территория большая, но в таком наговоре главное — непрерывность. Эльсе знает, что на задах огорода есть калитка в дальние огороды и поля, чтобы не ходить вокруг. На ней может не быть запора, просто деревянная вертушка-щеколда. Там я проникаю внутрь периметра и, поскольку охранного звона не слышу, смело направляюсь к дому. Две шавки на привязи поднимают было лай, но узнают Эльсе — та ходила к тетке Марте, по осени носила с болота кислые ягоды на продажу. Виляют хвостами, стелются. Хороши сторожа!

У Марты рождались только сыновья, четверо. Дочек, чтобы посылать за ягодами, нет. А Эльсе все успевает и всех жалеет. Да тетка Марта еще так посмотрит, что ей не откажешь. Кто из них с дядей Петером настоящий староста, не поймешь. Два из четырех сыновей, средние, живут тут же, в усадьбе, один женат, жена на сносях постоянно, дети мал мала меньше. Некому, короче, целебных зимних ягод тетке принести. Старший ее сын съехал в Бродцы, в деревню у пещерок за рекой, ушел туда в зятья, хоть у нас и не принято так. Самый младший сейчас в орденском замке на послушании.

Прежде, чем стучать в дверь, а то и сразу войти, заглядываю в мизерную щелочку между ставень — через слюду-то ничего не рассмотришь, она не стекло. Так тоже не рассмотришь. Понятно только, что за ставнями комната, в комнате тепло. Спокойно, по-домашнему разговаривают люди. Словно не опустела деревня, словно не ехали мимо телеги с мертвецами. Мне становится интересно, что там за жизнь, я меняю положение, пытаюсь стать на камень, приваленный снизу к стене, нажимаю на ставни пальцами в надежде расширить щель. Поскальзываюсь: кожаные подошвы на обуви в холодную погоду — смерть разведчика. Ставни двигаются и отвратительно скрипят.

— Мама! — кричат в доме басом. — Мама!!! Скорее! Мертвяк в окна лезет!!!

Спрыгиваю с камня, шарахаюсь в сторону и пригибаюсь. Успела уйти с линии атаки вовремя. Ставни с треском распахиваются, в окно вылетает метла, связанная из растопыренных веток и обильно смоченная дегтем, и яростно тычет в пространство. Сопровождается это руганью, женским визгом, детским плачем и словами:

— Я тебе покажу тут шариться! Пшел обратно в могилу! В печь тебя, в печь! Печь огненная мертвую плоть забери и сожри!

— Тетя Марта! — перепугавшись такой реакции, ору из-за валуна не своим голосом (еще бы он был мой, я же совсем не я). — Это я, Эльсе. Я не мертвая, я живая!..

Метла замирает в сумеречном воздухе. Деготь капает на валун и подоконник.

— Побожись! — приказывает Марта.

— Триликим божеством клянусь, я Эльсе, и я живая!

— Иди к порогу и переступи его с молитвой! Чтоб я видела и слышала!

Иду и исполняю. На притолке над порогом рунный след. Нарочно затертая сажей, чтоб чужие не увидели, дегтяная надпись. Не одной молитве тут доверяют, не на одно триликое божество надеются. Переступаю порог. Знаю, что мертвяк под рунным следом не прошел бы. Говорю снова:

— Это я, Эльзе. Родители умерли...

— Заходи в дом, — смягчается тетка Марта, с зажженым жирником вышедшая в темные сени. — Ужин у нас, ужинать будешь?

— Спасибо, тетя Марта. Я недавно обедала. Я молока бы попила. Есть у вас молоко? Можно?..

Лицо хозяйки неуловимо меняется. Но я уже взяла Эльсе в свои руки и под свое руководство. Почти отодвигаю тетку, заставив ее дать мне дорогу, вваливаюсь из сеней в горницу, развязываю шаль. Семья в сборе, только нет самого старосты. Поэтому Марта тут и командует. Дегтяная метла стоит у стены, ставень закрыт на крюк. Женатый сын по ту сторону длинного стола встал за спиной невестки, держит женщину за плечи. У той на руках младенец, за юбку цепляются мальчишки-погодки, еще один уполз под стол.

— Так ты знаешь все? — говорит мне Марта.

— Знаю, — говорю, хотя понятия не имею, о чем она. Но уже начинаю догадываться. — А где дядя Петер?

— С орденскими уехал покойников переписывать, — цедит Марта, нехорошо прищурившись. — Нет его, и не скоро будет.

Неженатый сын встает с лавки и делает шаг к матери, тряхнув кистями рук, словно перед дракой, чуть поддергивает правый рукав.

— Да не мертвяк я, — говорю ему. — Остынь.

— Ты по-хорошему говори, чего пришла, — требует Марта.

— За своим и пришла. Тетя, Марта, где мои коровы?

— У меня твои коровы. И что?

— Нехорошо это, вот что.

— Вместо «спасибо» ты считаться со мной хочешь? Раздуло бы без меня твоих коров от молока, ты же ни доить не могла, ни кормить, ни поить. Дура. Помирала лежала.

— Ты похоронила меня, тетя Марта. Нехорошо так с живыми-то. Ты бы хоть проверила, жива я или померла, сначала.

Глава 5

* * *

Утром Чуха первым делом чуть не сжирает тетку Марту. От громового... лаем эти звуки назвать не могу, это настоящее звуковое цунами, затряслись стены и чуть не вылетела слюда из оконца. Я скатилась с печи вовремя, потому что Чуха ударила лапищами в дверь, которую тетка подперла спиной с той стороны, и опрокинула тетку. Потом-то Чуха была виновата и смотрела покаянными глазками, умоляющими о прощении. Марта принесла нам молока, масла, свежий творог, и, слава Искре, поставила все это у порога прежде, чем входить. Иначе все разлила бы и размазала от внутренней двери до внешней, как катилась. Подарки были Чухе очень по душе.

Тетка хваталась за сердце и жаловалась, что от неожиданности у нее чуть не отнялись ноги. Она преувеличивала, но мне пришлось вести ее к столу и отпаивать малиновым чаем, залежи которого я позавчера обнаружила в кладовке. Чуха пересиливает себя и перебирается от порога под стол — меня же охранять надо. Заползает под него, как под свою колоду, с трудом размещается и ложится у моих ног. Я чешу ее ступней по густой шерсти.

— Ты прости меня за коров, — все-таки говорит тетка Марта, десять раз выяснив, не оборотень ли Чуха, не волкодлак ли, уж очень по-человечьи смотрит и к словам прислушивается. — Приведу я их тебе обратно. Мои-то в запуске уже, а твои доятся, а у Стаськи дети, они молочка хотят... А кур твоих я не трогала, они по двору бегали в тот день. Так сами куда-ть и убежали.

— А ты прости меня за кур, — отвечаю я. — Я знаю, что ты их не брала. Их вон то чудовище передавило и съело, даром, что было на привязи. Я, наверное, коров сейчас не возьму. Пусть у тебя побудут, у вас семья большая, тебе нужнее. Хочешь — оставляй себе до весны. Роса, у которой белого на голове побольше, в запуск только под весеннее равноденствие пойдет, недавно покрыта, всю зиму доиться будет... А лошадь моя тоже у вас?

Тетка Марта мотает головой. Лошадь была у них, да пришлось отдать в орден вместе с телегой — мертвецов увозить. Может, вернут ее, а, может, и поминай как звали.

— Как ты жить-то дальше станешь? — подпирает Марта кулаком щеку. — Одна-одинешенька. Петер вернется от орденских, и съезжаем мы. В Бродцы к сыну отправимся зимовать. Староста — он без деревни не староста. А тут из живых только ты, да те, кто разбежаться успел. Те неизвестно, вернутся ли. Так что нет больше нашей деревни. Одной оставаться не страшно? Может, с нами поехали? Петер младший не женат, а коровы твои сойдут нам за приданое... Он так-то осерчал сначала, что ты его приложила, но потом смеялся: вот так девка, откуда в ней, раньше, вроде, тихая была...

Я вспомнила вчерашнего наглеца с тайком показанным мне кулаком.

— Не, — говорю, — тетка Марта. Не хочу я за Петера замуж. Я вообще замуж не хочу. Ты говори уж честно, зачем пришла. Тебе даровитая сноха в семью нужна, которая знаки видит и, может быть, рисует. Правда?

— Есть немного, — нехотя согласилась тетка. — Если ты видеть начала, тебя учить надо. Иначе пропадешь. Либо орден сцапает, либо дар профукаешь. Да и нехорошо девке одной. Всякому человеку семья нужна, опора. Мужик, чтоб хотя бы дров нарубить... Хотя, ты-то дров и без мужика нарубишь. Но надо, чтоб нарубила, а не наломала, девонька. Своим умом...

— Перебьюсь я своим умом, — говорю.

— Ведовать хочешь?

— Почему бы и нет.

— Так давай учить тебя буду.

— Не, извиняй, тетка Марта. Я по-серьезному хочу. Мне деревенские фокусы без надобности.

— Так уж и фокусы, — приобиделась Марта. — Я, может, и со столичным колдуном пободаться сумею, и неизвестно еще, кто верх возьмет. Меня вся нежить в лесу боится.

— Нежить, может, и боится, а орден не боится. Ордена боишься ты.

Тут не поспоришь, так и есть.

— Эх, если б не орден, — огорчается тетка. — Развернулись бы мы... Может, в Бродцах легче жить будет. Они дальше от ордена. — И смотрит на меня с сомнением. — Поймают они тебя. Не выпустят из леса. В Бродцы тебе ход есть, в города под орденом — нету. А сквозь орденские земли тебе не прорваться. Или здесь сиди. На ничьей территории. На пока ничьей.

— Поглядим.

— Смелая ты. По глупости или по силе, не знаю. Дождись Петера, поговори еще и с ним. Может, он тебе что скажет. И про орден, в том числе. Орден много тебе должен, да не хочет возвращать. Плохо для них, что ты про свой замок помнишь.

Повторяю:

— Поглядим.

С тем, что мне надо бы подучиться, я согласна. В этом мире есть особенности концентрации и направления силы. Вихрь у меня вчера по прямой не ходил, только по дуге. Но чем мне в этом деле поможет тетка Марта? Дегтем отвороты-привороты рисовать я и без нее сумею. Да и не начертатель я. Фиксированные заклятья, включая всякое зловредство, не моя область. Так что сама разберусь. Поэкспериментирую. Косо смотрю на Марту: вчерашний заход волков со стороны моего дома — не ее ли проверка моих чародейских умений?

Она как чувствует. Сразу начинает собираться. Переваливает творог из своей миски в мою, намытую. Взамен кринки с молоком берет себе пустую.

— Яиц, — говорит, — тебе еще принесу, раз твоих кур волкодлака поела. Не боишься с ней?

— Нет.

Наоборот, с ней-то мне и не страшно. Чуха милейшее существо. Мягкое и пушистое. Просто очень большое. Я бы сказала, неуклюжее, если бы не видела ее вчера во время драки. Там от ее житейской неповоротливости и нерешительности не видно было и следа. Она не волкодлак, конечно, но из-за своей огромности и медведистости очень на него похожа. Эльсе помнит, как два Чухиных брата, приходившие с егерем из Бродец, в том году гоняли медведя. Медведь с ними даже драться не стал, отскочил, обделался и утек в малинник. Молодой еще, говорили охотники. Молодой, не молодой, а попробуйте сами так медведя прогнать.

— Ну, думай пока. Думай хорошенько. Может, передумаешь. Я завтра вернусь. Может, и Петер завтра приедет, — обещает на пороге Марта и оставляет меня одну.

Что тут думать. Вместо раздумий я затеваю в доме перебор всего и поиск тайных мест. Простукиваю стены, пол и потолок, таскаю с места на место, спускаюсь в погреб, рою хлам в сенях. Пользуюсь обычным зрением и чародейским. Но колдовства тут никакого. Нигде по дому даже ни одной руны. Даже под огромным слоем сажи. Эльсе не следила за отцом, где он прячет деньги. Не отсылал ли заработанное тайком любимчику — младшему сыну в город, не знает. Ее в такие дела не посвящали — зачем ей?Поэтому закрыть глаза и включить в себе Эльсе на полную мощность тоже не помогает. Приходится мобилизировать собственные навыки детектива и взломщика.

Глава 6

* * *

Ходить по лесу ночью в одиночку, вернее, с волками и Чухой, наверняка, тот еще экстрим. Поэтому выхожу не в полночь и не в собачье время в середине ночи, как предлагает Марта, а часа за полтора до утренней зари. К Чухе для управления приспосабливаю вместо поводка кожаный ремень от крупорушки. И вместо ошейника тоже ремень, только поясной, отцовский. Как раз по Чухиной шее. Не хочется мне, чтобы она снова сцепилась с волками. Хотя прекрасно понимаю, что вздумай Чуха ломануть, ни мне, ни моим импровизированным ремешкам эту махину не удержать.

До выхода пытаюсь поспать, но получается плохо. Накатывает нервяк и накладывается на Эльсины флешбеки. До тошноты. Кризис попадания: кто я, где я, зачем я, почему чуть что, всегда сразу я?..

Отпускает меня не скоро.

К тому же, на улице теплеет, печку я напоследок перегрела, и в доме стало душно. Среди ночи слезаю с печи, открываю дверь в сени, чтобы пустить воздуха. Чуха уходит на холод и свободно разваливается под стеной, облизываясь на горшки с мясом. Собачечка второй день питается так, как никогда за всю жизнь не ела. С нервов сажусь поесть. Будем думать, что это впрок. Неизвестно, когда у нас теперь будет нормальная крыша над головой, нормальный очаг и пища. Сейчас моя изба уже кажется мне воплощенным раем. Тут все так прекрасно и удобно устроено, всего много, и чистоту я навела. А домик на заимке — наскоро срубленный сарайчик с травяной крышей. Походный вариант. Отец, правда, смуровал там печку, обмазал глиной. Не любил сажи там, где спит. Хотя без сажи, конечно, в этом мире вообще никак, копоть повсюду, хочешь, не хочешь, а вляпаешься.

На заимке отец, бывало, жил дней по десять. Там бездонное озеро, с мостков сколько ни ныряй, дна не достать. Отец ловил и сушил рыбу, солил и коптил мелкую прибрежную и водяную птицу. Эльсе знает дорогу, потому что не раз и не два носила на заимку соль в коробах. Реально пуд соли брала в лубяной кузов на плечи и перла по лесным тропинкам и болотным кочкам, благо силищи не занимать.

Помня об этом, собираю заплечный мешок без особой экономии, набираю крупы, муки, соленого сала, стругаю окорок, выгребаю остатки сыра. Надеваю теплую одежду и обувь, которые тоже весят немало, раз за разом перекладываю домашние ножи — никакого другого оружия в избе нет, у отца была острога, но она на заимке. Мне и ножи сойдут. Особенно хорош охотничий. Беру все — их три, выбирать еще между ними... Надолго ли ухожу из дома, не представляю, но Эльсе печалится, что надолго. Что, если навсегда?

А в небе, сквозь быстро бегущие облака, всю ночь в раскисшую грязь земли падают метеоры. Те же искры, только иные. Не внутренние, внешние. Небесные, приносящие ледяное космическое железо, чтобы останавливать им чародеев.

Нормально спать не могу даже когда успокаиваюсь. Получается урывками. За ночь трижды выхожу во двор, всматриваюсь в прохудившееся небо: звездопад — это примета, нет? Что за дыру там прорвало, сыплет и сыплет, один раз что-то летело даже со свистом. Там, наверху, все против меня, не иначе.

Эльсе хорошо чувствует время. Нам пора.

Лампадку на полке перед хранителями оставляю гореть. Пусть светит, пока не закончится масло.

Ситуация опять такова, что приходится допускать к выборам и решениям Эльсе. Дорогу к заимке она найдет даже ночью. Серые тени скользят на грани видимости, сопровождают, как тетка Марта обещала. Под сухими папоротниками и между деревьев они вьются бесшумно, но иногда кто-то решает издать звук — тонкий, похожий на скуление вой. Чуха на поводке глухо рычит в ответ и дыбит вдоль хребтины шерсть. Но в целом она ведет себя сдержанно, трусит чуть впереди меня и ругает волков утробными собачьими словами. С половины дороги то ли связь теней с волей тетки Марты ослабевает, то ли они убеждаются, что со мной ничего плохого не случится. Тени пропадают, Чуха перестает рычать. Я отпускаю ее с поводка. Она тоже знает дорогу на заимку, или по запаху догадывается, куда надо идти. Поначалу тропок несколько, но вскоре остается только одна. Чуха уверенно чапает по ней впереди меня.

В лесу пахнет прелью, сыростью, опавшей листвой. Ближе к деревне лес довольно чист — сухостой и валежник выбрали на дрова поселяне. Но чем дальше, тем труднее становится продвигаться. Засыпанная хвоей и палой листвой тропка ведет сначала в малинники, потом во мхи. Светает. Лес становится ниже и стволы его белеют — относительно проходимый хвойник сменяется лиственником, у которого очень неприятная цепляющаяся к подолу молодая поросль, вне тропинки почти непроходимая, а где расстояние между деревьев побольше и между порослью есть просветы, раскинулись ягодники. Сюда летом ходят за черникой и голубикой. Еще дальше клюквенные места. Тропинка струится под ногами, не иссякает. Она виляет, огибает коряги и упавшие стволы, по краю обводит меня вкруг болота. Я иду к небольшому полуостровку на лесном озере, до которого можно добраться через качающийся мох по кочкам и по слаженной отцом гати.

И... я опять понимаю, что Эльсе взяла на себя слишком много. Сидеть на лесной заимке и ждать, пока из Замошья уберется треклятый железный возок — это прекрасно, но, во-первых, совершенно не то, что мне нужно. Потому что я должна отправляться либо в большой город искать своих, либо прямиком к маяку. Во-вторых, ну засяду я в незамерзающих болотах, Чуха будет сутки напролет мышковать, чтоб прокормиться, а я для развлечения — чесать Чуху и вязать из нее носки. Но не бесконечно же. А потом-то что? Если за Эльсе, вернее, за мной в ее теле, устроили охоту, пересидеть пару недель или даже целую зиму на озере — ничего не решит. Рано или поздно окованный возок появится на горизонте жизни Эльсе снова. И скорее рано, чем поздно. А, может, за ней приедет и что-то посерьезнее и поманевреннее того возка.

Окликаю Чуху, останавливаюсь. Сажусь на поваленный ствол, чищу принесенные мне теткой Мартой сваренные вкрутую яйца. Четыре штуки — два Чухе, два мне. Делю с ней пополам испеченную в глиняной сковороде лепешку. Чуха большая, и я большая, нам нужно хорошо питаться. Чуха пьет из лужи, я не рискую. Кто знает, как в деревню пришла болезнь. Кто и чего отхлебнул из какого сказочного копытца...

Глава 7

* * *

Утро трачу на бессмысленные занятия, потому что я девочка. Мне хочется рассмотреть себя. Мои волосы прекрасны, но мне этого мало.

Озеро, казавшееся таким застывшим и лакированным вечером и ночью, на деле оказывается местом весьма беспокойным. Сначала я пытаюсь посмотреть на себя у самого берега, но туда сразу причухивает Чуха, глядит на меня влюбленными глазами, заходит в воду, поднимает ил, песок, и начинает шумно лакать, пуская в воду слюни. Потом из камышей выбегают какие-то крошечные наглые птички на длинных ножках, которые меня не боятся, поэтому прыгают, пищат и гонят в мою сторону волну, словно тут проплыл круизный лайнер. Потом птичек видит уже ушедшая было Чуха, и... Короче, пришлось мне идти на мостки. Они выдвигаются далеко в озеро, летом там привязана лодка, сейчас она лежит кверху дном на берегу. У дальнего края глубоко, вода темнее, но и там она постоянно морщится то от ветра, то от рыбы, то по неведомым причинам. Приходится лечь на мостки животом и, свесившись над капризной поверхностью, пытаться себя разглядеть. И лежать там с полчаса, пережидая различные катаклизмы, происходящие на водах, чтобы озеро не корчило мне рож.

По итогам я, если честно, разочарована. У Эльсе такой тип лица, который мне у женщин не нравится. Черты крупные. Пухлые губы, большие глаза — пустоватые какие-то, и цвет в воде не разобрать, — высоко поставленные тонкие брови с легким надломом. При этом широкие скулы и лицо довольно плоское. Очень белое. Как маска. Как статуя. В воде не видно, повредила ли кожу болезнь и есть ли веснушки. Все тетки подобного типажа, кого я знаю, эмоционально скупы, задирают свой классический нос, не обладают чувством юмора и либо упоротые узколобые заучки (как вариант — училки), либо тупые гордячки, либо душные и занудные высокодуховные девы, озабоченные чувством долга перед обществом, что первого или второго, кстати, не отменяет. Может быть, мне не повезло на знакомства. Может быть, в озере видно плохо.

В общем, я себе не очень нравлюсь, ожидала чего-то другого. Поживее, повеселее. Я бы не отказалась стать деревенской простушкой с голубым взглядом и курносым веснушчатым носом, для которой «рыжая» — состояние души. Но не повезло. Некоторые считают волооких статуй идеалом красоты, конечно. Только не я. И все эти королевские стати были при коровах. М-да... Может, приемные родители и правы были, при таком-то приданом и такой девице, ожидая принца на белом коне и шугая деревенских простаков.

Когда я возвращаюсь к домику, на пороге домушки вижу, вернее, сначала чувствую, а потом только вижу, чужеродный элемент. Я такого не роняла, с собой не приносила, в избушке гадальных рун или игральных плашек отец отродясь не держал. Это положено на виду специально. Подброшено зачем-то и кем-то. Ровно обточенная светлая деревяшка размером примерно два на три сантиметра аккуратно размещена посередине темного порога. Для Эльсе, кстати, ничего необычного в подкинутой вещи нет. Она вчера оставила бусину в дар, сегодня ей отдарились руной. И это не тетка Марта. У той на рунах узнаваемый оттенок колдовства, личный, так сказать, след. Подвластная ей нежить должна оставлять такой же. На нашем языке это называется «усы». Хотя усы можно и научиться подбирать.

Осторожно трогаю руну прутиком. Сначала думаю, что она положена личиком вниз. Для таинственности, чтобы не сразу открылось послание. Переворачиваю. Нет, она лежала правильно. Та самая пустая руна, которую легче всего запомнить. Руна судьбы, руна рока. Руна, говорящая, что есть силы, над которыми я не властна, которые решают не только за меня, но и за всех вообще, поэтому своей судьбе я не хозяйка, я в общем водовороте, который ведет свое движение. Еще это может значить, что путь по плану моего задания закрыт, ибо лбом стены я не прошибу. Надо либо ждать помощи от сил этого мира, либо искать обходные пути, потому что вселенский план меняется, высшие силы, бесстрастные, объективные и справедливые, ведут собственную игру, в которую я либо включаюсь по их правилам, либо должна отойти в сторону и не мешать, иначе меня раздавит. Если я правильно толкую. В общем, ничего хорошего.

Мне погадали. Спасибо, конечно. Хоть я и не просила. И что мне теперь делать с этим знанием? Хочу или не хочу, а я должна идти вперед и биться лбом в любую стену, которая встанет у меня на пути. Потому что я не отсюда. Потому что мне, чтобы вернуться домой, к самой себе, к своим делам, к своей собственной жизни и в свой собственный мир, нужно выполнить задание. Устранить все помехи, восстановить работоспособность маяка и заставить его испускать темный сквозьпространственный свет.

Беру руну в руку, сжимаю, впитываю ее силу, изо всех сил прислушиваюсь — не ответит ли кто из наших. Мне отчаянно нужна помощь. Я сейчас как Эльсе — отлично могу работать руками и ногами, могу сорваться с места, совершить прыжок у неизвестность, в пустоту чистой руны, но абсолютно не понимаю, в какую сторону прыгать и как действовать. Ребята, ответьте, подскажите. Что с вами, где вы?.. Никого не слышу. Ни Никласа, ни Бетана, ни чужих, ни даже того, кто положил волшебную руну мне на порог. Словно я в этом мире одна. Одна и с пустой руной в руке.

* * *

Селение Папоротники производит на меня удручающее впечатление. Очень грустный пейзаж — выход известняков, сменившие болото вересковые пустоши с редкими пятнами мхов, одиноко стоящие камни, мелкие, но затрудняющие продвижение овраги, выгоревший лесок с черными кривыми стволами и кое-где пробившие гарь и пепел бурые перья папоротников. Серое небо, угольные плеши, оставшиеся от домов, пыльная дорога, идущая сквозь пепелища. Лишь в одном месте торчит в небо печная труба, и еще в одном от дома остался скелет — сцепившиеся, так и не обрушенные бревна. Деревня была большая, не меньше нашей, но выгорела дотла. И место было нехорошее, несмотря на то, что огонь отлично упокаивает мертвяков. Меня от Папоротников пробрал озноб — здесь много людей погибло. Мне не очень такое нравилось. Я видела смерть, и не единожды. В конце концов, я целитель. Видела, осознавала, горевала иногда, но осязаемо, кожей и всеми внутренностями никогда раньше не чувствовала. Даже в самом начале, когда нас, студентов-первокурскников, водили на первую экскурсию в морг.

Глава 8

* * *

Вечером результаты моих алхимических опытов с местными узлами силы лекарь идет проверять один. Понятия не имею, что он там находит. Как стемнело — из меня выдернули тот железный штырь, который меня продержал до обеда и некоторое время после, и я срубилась на соломенной подстилке, укрывшись своими и чужими тряпками. А Чуха переползла и вытянулась рядом. Лекаря псица признала, он добродушно посмеялся над ее первоначальной попыткой оскалиться, а мне сказал, что знает собачье слово. Наверное, правда знает, потому что пару минут спустя был щедро облизан. А вот Элберту не повезло. На попытке толкнуть меня в плечо, чтобы разбудить, Чуха порвала ему рукав. Эх ты, Чуха, где ты была, когда меня днем объедали? Легла бы поперек подхода, никто бы даже не заглянул.

Протираю глаза. Сердце Эльсе сладко замирает: ах, пришел к ней, красавчик! Щеки алеют, грудь трепещет, даже нет недовольства, что опять не дали выспаться. Я внутренне закипаю и сворачиваю эти восторги: потом, все потом. Никакого приданого, никакого замуж, сначала дела. К тому же, мне видно, что Элберт — рожа и часть пшеничных волос до сих пор в саже, нос картошкой, белозубая улыбка от уха до уха — на самом деле дурак дураком. Теленок. Короче, Эльсе, отдай бразды правления, уймись и уясни, что наши вкусы насчет мужчин категорически не совпадают. Мне тоже нравится лекарь — вот прям мой типаж, только отмыть, что до весны, видимо, нереально, еще подстричь и переодеть. Но я же не стала его выспрашивать, отчего он здесь один. Может, у него семья в другом месте, и там десяток ребятишек, детей-то он по-отечески любит-жалеет. И собак тоже, это важно, Чуха мне не чужая... Поэтому, Эльсе, мы не будем ни на кого вешаться, ни на твои симпатии, ни на мои. Договорились?

Чуха рычит очень громко, и рык у нее нехороший, как на волка. Элберт, прибирая оторванный лоскут, пятится, цепляет деревянную подпорку, неуклюже поворачивается и роняет часть навеса. Чуха громовым басом говорит: «ГАВ», потому что на нас падает верхняя шкура. Я, опомнившись, обеими руками хватаю Чуху за шею и тяну на себя, чтоб не сожрала дурака.

— Ты, это... Где такую псину подобрала? — чуть ли не заикаясь, спрашивает Элберт, лихорадочно пытаясь подмотать рукав и устранить разрушения.

— Нашел, чего спросить, чтоб завязать беседу, — отвечаю.

Говорю сейчас я, сама и за себя, заткнув Эльсе с ее чувствами юбкой. Жаль, что набор слов у меня ограничен деревенским лексиконом, и что-то хитровывернутое мне приходится синтезировать самостоятельно, а то бы я добавила эпитетов:

— Я одна должна была через болото идти, чтобы меня волки съели? Вы же убежали, кузню бросили, людей, кто жив еще оставался, бросили. Ну?

— Я, это... Мертвяки же... Ну, ты же знаешь. Не решаю сам. Как папка с мамкой сказали, так и получилось...

— А сюда ты сам пришел, или от мамки получил и прикатился?

Жених смущается:

— Ну, я... это... сам.

— Тогда говори, чего надо, не мямли. Я хочу спать.

— К нам хотел позвать, на ужин. Там бы, это... поговорили про завтрашний день. Ты же одна теперь? Никто же тебе, ну, того-этого... теперь не помешает жить, как мы той весной хотели?

Очень тактичное замечание от вежливого и воспитанного человека. Дескать все твои родные померли, давай ко мне, кого теперь стесняться. И все это — языком, который словно в узел завязан. Зато ручищи какие, млеет под прессом моей личности Эльсе, но я не разрешаю ей прыгнуть и чмокнуть косноязыкого кузнеца в щеку, потому что она теперь действительно одна и может, наконец, дать волю желаниям. Обломайся, Эльсе. У тебя еще есть я, и я не позволю тебе наделать глупостей. В кузне тебя, того гляди, и правда поставят молотобойцем, и это будет пик твоей карьеры. Невзирая на то, что у тебя теперь приданое.

Элберт просительно протягивает к Эльсе свои великанские грабли, я-то понимаю, что движение ласковое, но Чуху снова подрывает на защиту рубежей моей лежанки, и я едва успеваю ухватить ее за ошейник и повиснуть всем телом — хорошо, ремень снимать не стала.

— Извини, — говорю, угомонив собаку, — но откажусь. Я не хочу есть. Я хочу спать. И я тут не одна, я с собакой, а собака моя тебя почему-то не любит.

— Я, это... ну... тогда пойду, — продолжает мямлить мой жених, окончательно смутившись из-за резкого отказа.

Похоже, инициатива в их отношениях принадлежала Эльсе, а он всегда шел на поводу. Но не забыл ее — и то хлеб.

— Навес нормально подопри, — прошу я. — Не хочу сгореть во сне, если он по твоей неловкой милости упадет на меня и на очаг. И извини меня за резкость, я правда очень хочу спать. Издалека пришла, сильно устала.

— Как пожелаешь, — он разводит своими прекрасными гигантскими ручищами, вызывая внутри Чухи чудовищное клокотание, втыкает столб навеса в землю так, что теперь и три лекаря не выдернут, и уходит.

С поврежденного навеса на меня сверху сыплется какой-то мусор. Когда шаги удаляются, из темноты раздается хитрый негромкий смешок.

— Прогнала, значит, жениха? Смотри-ка, не соврала. Правда ни за кого замуж не хочешь. — И из тени выходит Петер-младший, тетки Марты сын. — А что хочешь? Расскажи мне, неприступная Эльсе.

На этого смельчака Чуха уже не рычит, только громко дышит и недовольно двигает ушами, чуя мое раздражение.

Одолели вы меня, озабоченные. Спать я хочу, что за дурацкие вопросы. Хотя... уже почти не хочу. Сажусь на жесткой подстилке, сбрасываю лишние тряпки, перевязываю на плечах шаль. Этот хоть не мямлит, не нукает, не тпрукает, осознает, что не запрягал. Петер проходит под навес, по-деловому подбрасывает дров в очаг, подвигает Чуху — они, кажется, знакомы, коровы старосты были в стаде — и садится рядом со мной. У него неуловимо раскосые глаза с длинными ресницами, тонкогубая улыбочка чуть на сторону и шрамы на шее под левым ухом, о происхождении которых Эльсе неизвестно. Внешность довольно приятная, но с каким-то подвохом. Взгляд плута и пройдохи. Очень себе на уме этот парень.

Глава 9

* * *

Утром шум, гам возле палатки, громовой лай Чухи. Лагерь просыпается рано, начинает бродить, вонять, мычать и блеять, скрипеть, звенеть, стучать, ругаться, выполнять ежедневную рутину. Это я после вчерашних приключений проспала общую побудку. Зато я честно отработала свой кров и тепло от костра — пошел возврат моих невеликих вложений.

Первые выздоровевшие встали на ноги и приползли нас с лекарем благодарить. Вернее благодарить его, поскольку я везде таскалась за ним хвостом и ни разу не вылезла вперед с собственными указаниями. Все заслуги по излечению считаются только его. Нам принесли слегка подглоданную и не очень свежую козью ногу, которую лекарь, повертев и понюхав, отдал Чухе, не очень новые сапоги, отрез холстины, мешочек с солью, туесок каких-то ягод, несколько пучков трав, жесткую горелую краюху испеченного в походных условиях хлеба и квадратную циновку. Панкрат удивлен и, кажется, даже слегка раздосадован. Он не особо верил в мои таланты, а чародейской чуйки на алхимию и силу в травах, у него, видимо, нет. Поэтому от простого чая мгновенного эффекта он не ждал. Он же не видел, как я его готовила.

Дело не в ревности и зависти, тут другое. По оглядкам и умолчаниям заметно, что Панкрат не хочет привлекать к себе лишнее внимание, тем более, что волшебством это делать опасно. А я в недоумении. Первое же, что я на нем приметила — обрубленные мизинцы рук. Я так с ним знакомилась — сначала руки, только потом лицо, и почему-то предположила, что он мой собрат по колдовству, просто дар в себе давит. А изуродованные руки — таким варварским способом его освобождали от метеоритных колец, которые он не мог снять сам. В нашем мире я такое видела не один раз.

Когда нет денег на уравновешивающие артефакты или негде их взять, поскольку штуки это неимоверно дорогие, доступные разве чиновникам высшего ранга или главарям мафиозных картелей, управляющим целом конгломератом банд, кольца удаляют вместе с частью носителя. Другого способа нет.

В занюханном мире, в глухой дыре из нескольких тонущих во мхах и болотах деревень негде взять уравнилку. Ее тут просто не существует. Еще не додумались. Наука не знает, как такое возможно, потому что нет и науки. Как класса. Что-то там из проповедей заезжих орденцев осело у Эльсе в голове: как смертные грехи осуждаются чародейство, волховство, астрология, математика... Под чародейством понимается, насколько я разобралась, Искра. Это я принимаю. Местные правила игры. Чуждая и неизученная для мира с разлитой и кое-как познанной природной магией сила. Если понимать, будто волховство и астрология это что-то разное по методам предсказания будущего — первое гадание, второе смесь гадания с астрономией, — то математика, ребята! Математику-то за что?..

Ограничивающее колечко сковать просто — даже Элберт справится, если сумеет взять в руки метеоритное железо. Даже если не сумеет — может брать щипцами. Ему будет больно, но терпимо. Сделает. Но нейтрализирующий артефакт совершенно другое. Это и чародейство, и математика, и глубочайшие знания в технике и артефакторике. Высшая наука, сложнейшие технологии создания основы и наложения на ее слои и механизмы длиннейших многоступенчатых заклятий, единственный срыв в которых будет означать, что огромная работа начинается заново. Такому учиться в университете не один год, да и не в одном университете. А потом, когда выучишься, работа твоя становится вне закона, потому что уравнилки запрещены. Ходят легенды, что у кого-то из мафиозных главарей метеоритное кольцо замкнуто прямо на шее, но ему плевать, потому что его артефактор суперхорош. Черный артефактор. И в розыскных списках интерпола этот мастер запрещенных артефактов стоит на десяток-другой позиций повыше хозяина.

Отрубленные пальцы, отрубленные кисти рук. Даже отрубленная нога мне встречалась. Причем, ногу эту в дорогой клинике пришили обратно, и она прижилась, почти не нарушив в организме круговорот Искры — на такое у владельца деньги были, на уравнилку нет. Потеря пальцев при избавлении от оков нарушит, конечно, технику владения потоками, но все восстановимо. Или Панкрат не сумел восстановиться? Не захотел? Носил кольца с детства, и они искалечили ему большой круг обращения, по которому течет сила, потоки развились неправильно и теперь неверно взаимодействуют?.. Я спросила бы, но, сдается мне, любопытство такого рода любому будет неприятно. Мы деревня, конечно, но не настолько бесстыжя, чтоб лезть прямо в душу в грязных сапогах. Ладно. Захочет — сам расскажет. Если успеет.

Потому что мне оставаться в лагере смысла нет. Здесь я не отсижусь, от ордена не спрячусь, меня, вон, даже Петер на раз нашел. И здесь очень суетно для меня становится. Кто-то постоянно ходит, заглядывает, чего-то просит, на всех надо обернуться, с каждым поговорить. И разговоры все бестолковые. Это путь лекаря Панкрата, но не мой. Да и тот предпочитает лечить лошадей. У меня же в свое время с официальной медициной не сложилось именно из-за пациентов, я выбрала не ту специализацию. Надо было идти в патологоанатомы, чтоб с людьми не разговаривать, а меня понесло в терапию, к счастью для меня, далеко не занесло, я где начала, почти там и закончила. Просто поняла, что не смогу. А потом уже меня позвала Искра. С дурного перепутья моих дорог, где я стояла и не понимала: а дальше куда?

Вот прямо как сейчас. Кто позовет меня сейчас? Пустая руна? Судьба?..

Мне бы помедитировать. Хотя бы просто подумать в тишине, и чтоб никто не приставал. Зря я ушла с болот, наверное. Или не зря? Сидеть на месте я точно не могу, мне надо идти куда-то, искать своих, выполнять задание.

В общем, проснулась и завтракала дармовым походным хлебом с кружкой собственного волшебного чая я в полном раздрае, а тут еще приперлись мои друзья-односельчане. Которые вчера дрались, а после хорошенько приложились к фляге, припрятанной в телеге запасливых кузнецов. Рожи у обоих опухшие, с фингалами, у Элберта ободрана щека и запеклась губа, у Петера на лбу шишка. Бошки похмельные, лохматые, одежда грязная. Загляденье, а не женихи. Любуйся, Эльсе. И мне пришлось приводить все это в порядок, поскольку косвенная причина — я. Я налила им таз умыться, обмазала целебной жижей, занятой у Панкрата, подсказала, как пятерней зачесать волосы, чтобы во все стороны не торчали. Зашить рукав и пришить карман отказалась. Не я отрывала, проявите самостоятельность, молодые люди.

Глава 10

* * *

В голове у Эльсе встроенный компас. Она знает, куда идти, даже если мы с ней не знаем, куда идем.

Ловлю себя на том, что постоянно думаю: а что сделала бы Эльсе, что сказала бы Эльсе? Тоже мне, нашла авторитет. Приходится себя одергивать. Но мне уже давно понятно: между мной и носителем происходит что-то необычное. Сначала я относила это на счет условий задания. В сложных ситуациях (и в особо говенных мирах), кроме помощи в знании языка и минимальных настроек поведения, важно еще знание географии, если мы отправляемся в путь, нужен навык пользования местными приблудами вроде огнива, умение верно ответить, если к тебе обратился не тот, с кем ты привычно коммуницируешь, и прочий бытовой и социальный опыт носителя. Переносит нас Искра, настройки, которые можно произвести на базе, весьма приблизительны. И с кого спрашивать за результат?..

Долгое время сбивало с толку то, что я очень похожим образом попала в самый первый свой рабочий поход по путям Искры. Меня только приняли в команду, первое задание предполагалось почти тренировочным, легким, но все пошло не совсем так, как наметили.

Переместились мы тогда кучно, оказались практически за стенкой друг от друга. Сложность была в том, что все мы, трое — я, Никлас, Бетан, — оказались рабами на сборе ягод в огромном поместье. Я тогда грешным делом решила, что все задания будут именно такими. Не зря же нас на подготовке пугали всякими сложностями. Поэтому навыки носителя и его «поведение» восприняла как должное. Девушка моя оказалась полудикаркой, попавшей в относительно цивилизованное общество с какого-то первобытного острова, бывшей ритуальной танцовщицей при храме любви и плодородия. И сразу нахваталась от цивилизации, как это водится, не великосветских манер и образованности, а всего того, чем богато самое днищенское дно — всякого отстоя. Носитель была ужасной матерщинницей, резкой, неграмотной, излишне агрессивной, и, хуже всего для меня, с бурным либидо и низкой социальной ответственностью. При этом воистину с фигурой богини — в храм плодородия кого попало не берут. Выбирают по качествам буферов и кормы. И еще по призванию: как самозабвенно она танцевала! Входила в транс сама и моментально вгоняла в него других.

В общем, смех и грех, и я с ней хлебнула приключений. Думать дальше, чем на день вперед, она не привыкла, грубила, дралась, провоцировала, врала как дышала, липла ко всем, кто в штанах, и не дура была выпить запрещенной для рабов бражки, тайком сваренной из тех же самых перебродивших ягод. Зато знала все тайные входы-выходы поместья, могла отследить любого, от забитого парии — уборщика бараков, больного какой-то дивной разновидностью парши, отчего на нем чуть ли не мох рос, — до невидимого непосвященном глазу телохранителя верховного господина. Она умела подмазаться к надсмотрщикам, подольститься к охране, отвести глаза товаркам, спровоцировать массовую драку в мужском бараке, на сто шагов к нему не приближаясь, и, кажется, выбрались через неделю каторжного труда на том сборе мы не благодаря способностям Никласа, который обязан был принимать ответственные решения как руководитель миссии, а благодаря моему носителю, который имел связи с местным подобием криминала и мог добыть практически за воздух все, что угодно, включая ключ от ворот и ночные пароли на выход. Льщу себя надеждой, что мы с ней были молодец. И сиськи у нас с ней тоже были молодец, это очень помогло.

Хотя, может быть, медлительность Никласа в тот раз — всего лишь способ посмотреть, на что я реально способна. Меня проверяли в деле, хотели оценить. И неделю гнули спины в поместье мы не оттого, что сложно вляпались на старте, а оттого, что я поначалу слегонца растерялась. Пыталась давить носителя, а надо было сразу дать девице свободу и только слегка направлять. Секс, танцы и ягодная брага не оказались пределом ее интересов. Выбраться на волю она хотела не меньше меня. Ну, мы и выбрались. Хотелось бы думать, что у нее там все хорошо, она вернулась на свой остров, и из случившегося вынесла урок. Ей бы в голову добавить немного ума и внести долгосрочной стратегии в жизнь, она бы далеко пошла. Но на деле сомневаюсь, что у нее что-то получится. Это такой тип людей, которые на ровном месте спонтанно организуют себе не только огромные ништяки, но и такого же масштаба неприятности.

Для себя урок я тоже вынесла: чем ниже интеллект носителя, тем сложнее подавить чужую память тела и ума. Но Эльсе, вроде, не из таких. Пусть не очень образованная в традиционном для меня понимании, но мягкая, добрая, послушная, работящая, добродетельная. Ее продавливал в своих интересах кто угодно до меня, заставлял подчиняться, служить себе, а то и попросту кидал через коленку, как сделал с ней орден и, может быть, настоящая родня, а потом и приемная. И только у меня с ней оказались какие-то проблемы. Я не могу забыть ей тот случай с волками, когда она сбила в сторону лезвия. Не я проморгала, не силы этого мира вмешались, а Эльсе, мой носитель, взяла и решила за меня, как будет лучше.

В тот первый сложный раз я не могла совладать с носителем, который жил с детства вбитыми рефлексами, если не сказать, инстинктами. В этот раз и вовсе поправлять и направлять пытаются меня. Словно не я тут главная, не мне выдано задание, а Эльсе будет его выполнять.

День стоит погожий, небо ясное, лес прозрачен, солнце пригревает жухлую траву, облезлый кустарник, облетевшие ветви деревьев. Идти одно удовольствие, и чего у Эльсе не отнять — ходок она прекрасный. Дальними тропами я обхожу Бродцы по дуге и часам к четырем пополудни возвращаюсь под самые Папоротники. Метров пятьсот не дохожу до начала гари и нехороших, по ощущениям, мест. Жду отставшую Чуху, которая снова хромает на прокушенную лапу, устраиваемся на привал. На сухом белом мху расстилаю шерстяной платок, выкладываю хлеб, сыр, флягу с остывшим чаем, сажусь и думаю.

Место выбрано неспроста. Сила Искры, льдистая и колючая, плохо стыкуется с природным местным фоном. Искру не станешь кормить хлебными крошками, роняя их под корягу. Искра похожа не стальной кинжал. Рукотворный и совершенно чужой под этим небом. Природная сила, наоборот, тепла и мягка, как хорошо подошедшее тесто. Она уютна, она обманчиво располагает расслабиться, не беспокоиться, никуда не спешить. Шепчет, что все уладится само собой. Однажды. Когда-нибудь. Когда суету и кости всех беспокойных поглотят мягкие мхи.

Глава 11

* * *

Мои эксперименты с колдовством на пограничье мертвой земли, путешествия, переживания, размышления не проходят для меня даром. Я утомилась не меньше Чухи. Теплый собачий бок слишком близко. Псина разлеглась на мху и дрыхнет без задних ног. Чуха не бросает меня, мы команда, но ей тоже непросто. Не хочу будить, жалко. На моховой подушке, прикрытой платком, совершенно не чувствуется холода осенней земли. Перекусив, я приваливаюсь к Чухе отдохнуть, погружаюсь в невеселые мысли о былом и скрытых туманами говенного мира перспективах, пригреваюсь и, незаметно для себя, засыпаю.

Здесь не сама гарь, нет назойливого тревожного состояния, похожего на постоянный сверлящий взгляд в спину, которое не дало бы мне проспать долго, засни я между горелых строений. Но тут и не нужно долго спать, чтобы попасть в непонятную и неприятную ситуацию. Осень, сумерки спускаются рано, за каких-то полтора часа темнеет. Пропадает солнечный свет, а с ним разом пропадает и обманчивое тепло последних ясных дней в году.

Просыпаюсь и приподнимаюсь я мгновенно, одним рывком. Вытряхиваю из головы морок неясных снов — какой-то огонь, какая-то беготня. Отсветы прошлого. Еще не темно, но трогаться в путь прямиком через гарь — мало смысла. И как-то страшновато, что ли. Чуха не спит. Пристально смотрит в сторону сгоревшей деревни, шевелит ушами. Будто там кто-то есть. Собирать вещи, бежать назад? Там негде устроить привал. Скользкие тропинки в лесу и болото. Оставаться? А вдруг гарь оживет, выпустит каких-нибудь жутиков. Устраивать сражение с кем-то вроде волков тетки Марты — демаскировать себя. Теперь я уверена в этом совершенно точно. Да и не хочу я. Ни разу не видела здешних мертвяков, хотя мне их все время обещают, и не желаю видеть. Мир и сам по себе не самый сахарный, могу представить, какая тут может встретиться нежить.

Кто дура? Я дура. Расслабилась. Позволила усталости взять над собой верх. Поймала себя в собственную ловушку. Вот так и пропадают без вести неразумные сотрудники нашего отдела. Что мне мешало собраться с силами и отойти километра на четыре вниз по речушке? То, что я тут не первый день и считаю, будто освоилась? Ха-ха два раза. Что теперь делать? Устраивать демонстрацию чародейских способностей? И каков ожидается противник? В каком количестве? Полсотни каких-нибудь классических зомби, сотворенных обычным некромантом, я одолею. На максимуме возможностей разгоню даже сотню, если это местные трусливые слабосилки вроде тех волков. Земляной дракон с подпаленной шкурой, и от этого втрое злой — не мой формат. Он тупо раздавит меня силой воли, даже не махнув в мою сторону хвостом.

Или я сама себя пугаю, и все это страхи Эльсе?

Но Эльсе не боится. Черти рунный круг, подсказывает она. Зажигай огонь. Проблема решаема. Только сначала нужно нагрести побольше сухого мха на камень, раз уж мы остаемся здесь ночевать. А то холодно. Чуха нюхает воздух, и по выражению морды я вижу, что ей не очень нравится то, что она чует. Она вопросительно поглядывает на меня, я виновато — на нее. У нас почти нет во фляге воды, и с дровами для костра тоже проблема. Что могло сгореть в округе — давно сгорело. Нового не наросло. От распространения дальше огонь остановил выход известняков на поверхность. Возле выкрошившихся скал он заглох.

На известняках пышным ковром растут пряные травки и мхи, некоторые с внутренней силой, в лощинке есть молодая лесная поросль. Я могу наломать там каких-то палок, собрать тонкого хвороста, но это не дрова. Их хватит вскипятить чай, но не держать оборону до утра. За водой к речушке идти в сумерках — я не знаю спуска к реке. Ноги можно переломать. Опять же, с нежитью столкнуться. Ну, блин. Надо попасть так эталонно. Как глупый герой в неумном кино. Я слишком привыкла надеяться на чародейство, а тут ему как бы не место. Все вокруг против моего колдовства и против Искры...

Вспоминаю пустую руну, брошенную неизвестно кем мне под ноги. Когда-нибудь этот мир примет меня? Что я могу здесь делать, а что не имею права, если не хочу, чтобы он однозначно и бесповоротно стал мне враждебен? Можно как-то переломить ситуацию, повернуть ее к себе? Вопросы без ответов. А где-то, в глубине души, еще сидит дурацкий исследователь, которому хочется посмотреть — а что мне здесь противопоставят? Что вообще может выползти из темноты погорелой деревни, такое, чтоб было пострашнее меня, если меня разозлить? Это самонадеянность и безответственность, такое нужно давить. Выползти может что угодно, в том числе, никем не виданное ранее. Будет задание исследовать, тогда и будем исследовать. Пока задача просто выжить.

Ладно, хватит пытаться рассуждать. Решаю, что важнее — круг или дрова. Придется смириться с тем, что костра у меня не будет. Есть плошка с фитильком и масло для лампадки — этим и придется обойтись. Если совсем припрет, накроюсь тепловым или защитным куполом. Решаю до последнего не колдовать, но, если выхода не останется, то придется.

Отрываю зад от мохового камня, ускоренно принимаюсь за работу. Прогребаю до камня круг во мху. Начертать предоставляю право Эльсе, как до этого предоставляла ей убираться, готовить, стирать. У нее больше опыта в таких делах. Хотя, мне кажется, с настоящим рунным кругом и ее опыт невелик. Но она почему-то уверена, что раньше у нее не было способностей, поэтому с защитными рунами плохо получалось. Сейчас-то она, с моей поддержкой, ого-го какая ведьма. Я поторапливаю и ее, и себя. Когда поворачиваюсь к скалам, в спину нам дышит холодом, логично предположить, что со стороны речушки, но на самом деле — от гари. И это странно. Огонь не оставляет холодных следов. Он — наоборот.

Чуха поджимает хвост и садится на него. С волками она знала бы, что делать, но на пепелище гнездятся не волки.

К полной темноте у меня готов большой круг, внутри которого размещаемся мы с Чухой, постель из мха и все мои вещи, и припасено немного валежника, который все же пришлось зажечь раньше полной тьмы, потому что нужны были обугленные ветки для начертания. Эльсе ужен был древесный уголь и немного соли. А я параллельно составляла заготовку на охранный купол в средоточии Искры. Даже с подстройкой на то, что его начнет сносить к северо-западу. Это снова будет бабах с фейерверком, и, если кто за мной наблюдает, так тому и быть. Железный возок все равно уже выслан. Беспринципно так рассуждать, я же решила скрываться, но одним бабахом больше, одним меньше... Я способна представить ситуацию, в которой будет уже все равно. А за водой я сходить не решилась. Остатки из фляги вылила в миску, сделала глоток и дала допить Чухе. Жрать она не просит, сгрызла утром козью ногу, на какое-то время ей хватит.

Глава 12

* * *

Настоящая проверка чего я стою и на что способна была не тогда на сборе ягод, когда мы переговаривались через стенку, Никлас меня контролировал и подсказывал оптимальные ходы. Она идет сейчас, когда я в чужом мире одна. Когда против меня не только весь целиком говенный мир, в котором каким-то образом погас маяк, но и мои собственные страхи — оказаться в западне, когда никто не знает, где я и что со мной. Я не боюсь вызовов, не боюсь чужих пространств, не боюсь враждебно настроенных людей. Я боюсь ситуаций, когда никто не может объяснить, что происходит. И я — в одной из них.

Но психовать нельзя.

Проревелась, успокоилась, из мокрой тряпки собрала себя назад в кучку. Мысли, чувства, ощущение двуединости с носителем — уже все держу в кулаке. То, что за спиной — останется за спиной. Не оборачиваемся, что бы там за спиной ни лежало, и ни о чем не жалеем. Не думаем, как задолбало меня по жизни заниматься тем, чем я не хочу. Ну ведь существуют нормальные миры. Даже мне, с моим невеликим опытом, есть, что вспомнить. Самая моя большая любовь — мир киноэкранов. Где в каждом доме, в каждом техническом или служебном помещении, даже на улицах обязательно есть стенное панно, с которого ведется трансляция фильма, передачи для детей, новостей. Да там даже реклама была художественно и с большой выдумкой оформлена. Я залипала там на каждом шагу, не привыкла к такому. Очень интересно. Очень понравилось. Даже хотелось подольше там задержаться. И вообще тот мир был такой... простой. Ненапряжный, теплый, душевный. В отличие от этого. И почему я не там? Почему я здесь?.. Нет ответа.

В общем, идти напролом и посвистывать у меня сейчас не получается. Но я и не сдалась.

Скотская погода, холодно. За ночь я промерзла так, что короткое время у костра с кашей ничем не исправили ситуацию. Надеюсь, что согреюсь на ходу.

Папоротники смело прохожу насквозь, не таясь и не скрываясь. По центральной широкой дороге. И на выходе нахожу очередной свой «подарок». Вижу его сразу, как в тот раз увидела пустую руну на пороге. Он чистенький и словно светится, притягивает взгляд. Наклоняюсь, поднимаю. Белый камушек не вышел из песка, его не вымыло дождем и не очистило ветром. Он аккуратно и очень чужеродно положен поверх слежавшегося коврика сухой травы. Маленький, с ноготь на большом пальце Эльсе, с двумя округлыми «ушками» и дырочкой, слегка смещенной от центра. «Кошачий бог». Такой хорошо носить на веревочке на шее как амулет от злого умысла и сглаза. Такие, только побольше, остались у Эльсе дома, на полочке, где горит лампада.

Наверное, я ошиблась. Все-таки, я не одна. Со мной рядом кто-то невидимый. Следит он или готов помочь, непонятно. В жизни я не очень-то верю в хороших людей, которые спешат на помощь. Такие определенно есть, но редки настолько, что встретить их — невероятная редкость и удача. Или я опять ошибаюсь, и как раз тут мне повезло — Эльсе такой человек?..

Эльсе снова неконтролируемо проявляется поверх меня и кладет камушек в кошель. Продевать нитку и вешать на шею — значит, признаваться всему миру в том, что веришь не в триликих, а в старые божества. Это осуждается проповедниками ордена, хотя в деревнях никто про духов и мелких лесных и болотных божков не забывает. Там нет выбора «в тех или в этих». Там верят во всех помаленьку. В городе за такое многобожие минимум назвали бы деревенщиной, максимум — наказали бы как за ересь. По поводу ереси на дремучую глухомань орденские блюстители веры смотрят сквозь пальцы. Пока что смотрят. Что-то из опыта моего мира подсказывает мне, что этого «пока» осталось немного, раз уж орден прочно основался здесь, расширяет влияние, даже вербует собственных юнитов из недр той самой глухомани. Если даже сын сильной деревенской ведьмы в орден подался, это о чем-то да говорит.

Поэтому камушек мы забираем, но на виду носить не станем. Мы же в город идем.

День впереди долгий. Погода и без того не праздник, но начинает ухудшаться, небо заволакивает сначала молоком, потом сизым дымом низких туч. День темнеет, и к полудню словно наступают сумерки, хотя до заката еще далеко. Ветер с южного меняется на северо-восточный, там, на востоке, очень далеко для Эльсе, но недалеко для меня, километров за триста, лежит суровое Свинцовое море. Оно варит погоду над лесным краем, словно ведьма зелье в котле. Сейчас на море начинается шторм, и скоро, может быть, уже завтра, в леса и болота прилетит восточный хлесткий ветер и снег с дождем. Еще вчера небо обещало только ветер, утром прибавилось еще и обещание на дождь. Эльсе умеет предсказывать такие вещи по закату, восходу и утренним облакам, я тоже смотрю на небо и учусь.

Дорога с известковой возвышенности плавно спускается и спускается вниз, заметно это становится только оттого, что по сторонам от нее начинаются привычные Эльсе леса и болотные мхи, а в низинах становится сыро и неуютно. Я не поворачиваю ни на болото, ни в лес. Камушек лежал на большой дороге (ну, как — большой... побольше тропинки, колея, укатанная и утоптанная под среднюю телегу), так по ней и иду, считая, что это правильный путь. Двигаемся мы быстро, Чуха уже более-менее привыкла к моему темпу ходьбы. В обед доедаем то готовое, что у нас есть с собой — остатки хлеба и последнего угря, обрезки окорока. Если бы не собака, готовых припасов мне хватило бы на более долгую дорогу. Я по пути еще жую сушеные яблоки, на деревьях с обочины иногда нахожу завялившуюся прямо на ветке дикую сливу, покрытую клейкими сахарными потеками, и несколько припозднившихся груш, обрываю это, кое-как протираю подолом и отправляю в рот. В общем, с едой почти нормально, но нужно заранее предусмотреть место для ночлега. Дороги этой Эльсе не знает, но что-то же должно быть там, куда она ведет. Колея слишком широка, чтобы вести в никуда и уткнуться в топь.

Наконец, примерно за час до осенних ранних сумерек, вдали мне слышится звон, который я четко опознаю как работу кузни — у меня натренирован слух в подобных делах, я даже могу определять, Элберт за работой или его отец, — и приободряюсь. От места своей неудачной ночевки в Папоротниках я отмахала около тридцати километров и здорово устала, а Чуха и вовсе едва переставляет лапы. Впереди деревня. Напрошусь куда-нибудь на ночь, или, если что, у меня есть деньги, вдруг найду постоялый двор.

Глава 13

* * *

С головой моей что-то не так, голова требует сна. Долгого и крепкого. Зато все так с Чухой, та выспалась. Фероль с вечера кормил ее с руки объедками и сладкими косточками, а эта мохнатая жопа благодарно лизала его ладонь и мела хвостом пол. Его пес не был против, тем более, что купец угощал их по очереди. Я обращала внимание лишь на то, что облизанной собаками ладонью купец тут же отправляет кусок себе в рот, и размышляла о местной гигиене. Старалась не браться за те куски, что он облизанными пальцами полапал, потом сам облизал пальцы и еще раз полапал. А надо было смотреть на излишнюю расположенность к торгашу Чухи.

Собака не рычит и не лает, когда за ней перед рассветом приходят и зовут. Она виляет хвостом, идет, пригибая косматую голову и свесив знаменитые пушистые ушки. Прежний ее хозяин был мужчина, она с меньшим доверием относится к женщинам, чем к мужикам. Идет, идет и уходит.

А я... я устала, я сплю. Но за стеной горланит петух, присоединяясь, дуэтом с ним, орет дурниной коза. Гребаный будильник... выключить его и еще немного поспать... Я сквозь сон ничего не понимаю, потом лежу, соображая, снилось мне это или нет, и только потом понимаю — не снилось, я в гребаном говенном мире и здешние будильники выключить можно только огрев лопатой. Пытаюсь оторвать голову от расстеленной поверх мягкого сена попоны, на которой мы с Чухой ночевали. И, к собственному удивлению, не могу. Хочу окликнуть собаку, но у меня не получается. Из горла вырывается лишь змеиный прерывистый сип.

Ну и спи опять, думает Эльсе. Видишь, как ослабла, головы не поднять. Я — та, которая Лиса, — просыпаюсь окончательно и вообще не понимаю, что со мной случилось. То, что у меня крадут Чуху, не сон. Я осталась одна. Руки не шевелятся, не могу даже сбросить шубейку, под которой свернулась. Ноги налиты тяжестью, словно их придавили полутонным грузом. Без помех крутится только голова, опровергая мою безотчетно-перепуганную версию об инсульте, и открывается рот, — крутится, но не поднимается, и голос пропал. В ошеломлении я лежу некоторое время и еле дышу — ни сдвинуться, ни позвать на помощь. Снаружи на калитку, прорезанную в больших воротах, кажется, опускают щеколду. Людей нет, обозных лошадей в темноте нет, их не слышно, — как я продрыхла весь тот шум, при котором их выводили? Грохот ворот, чавканье грязи, разговоры конюха и обозников? Вообще ни сном ни духом. Похоже, пьяной я себя вчера чувствовала не зря. Мне что-то подсыпали или подлили во взвар или в еду? Неужели из-за Чухи? Что сказать на это... Не отравили, на том спасибо?.. Или все же я так крепко спала оттого, что бодрствовала почти всю предыдущую ночь, а потом долго шла?.. Похоже, что все вместе. Приспособленность Эльсе к этому миру меня подвела. Я слишком здесь своя. Слишком ничего не боюсь. А, между тем, здесь и для Эльсе могут быть сюрпризы.

Пинаю свою вторую личность — просыпайся, дура, нас ограбили, опоили, заколдовали, не знаю, что еще! Просыпайся!..

В отличие от меня, слишком много знающей, симптомами чего может быть странная неподвижность, — воистину, во многих знаниях многие печали, — Эльсе очнулась толчком, как-то внезапно даже для резкой меня таким же стремительным толчком взбесилась и оказалась очень далека от смирения. Она принимается действовать. Злится она действительно редко, и сегодня как раз тот случай. А когда она в сильных эмоциях, меня от руководства нашей общей судьбой заметно так подвигает в сторону. Я оглушена и озадачена, даже к Искре потянуться не соображаю. Хотя пока это и бесполезно — для привычного мне колдовства нужно движение рук, а я его лишена. Могу только переморгнуть, сморщить нос и дать себе ночное зрение — это колдовство внутреннее, снаружи не ловится, секретное умение из арсенала разведки.

Зато Эльсе, похоже, все в ситуации понятно, но я ощущаю только ее злое упорство и уверенность, что поняла проблему, вот еще чуть-чуть, и с нашей бедой справится. Без объяснений, без мыслей, почему, но с места нам необходимо сдвинуться. Эльсе ворочается, свешивает голову со стожка, мотает головой, дергает и крутит шеей. И медленно, очень медленно проминает стожок с краю и сползает с попоны и с сена. Слишком медленно, чтобы вовремя остановить выезжающий в предутреннюю тьму обоз. Снаружи переговариваются возчики, храпят лошади, скрипят колеса, плещется и чавкает гигантская лужа у входа, которую надо обходить вдоль стены по подсыпанной соломе, мимо щели в воротинах конюшни туда-сюда носят факел или фонарь.

Версию Эльсе я долго не могла вычитать в наших перепутанных мыслях и не поняла, куда та стремится, но, продвинувшись вперед под силой тяжести, чувствую, что с мертвой точки мы стронулись. У меня высвобождаются плечи, затем одна рука, и я сразу могу ею оттолкнуться и переползти. Припечатана была не я сама, а место, на котором я спала. Причем, припечатано в буквальном смысле слова. Вывернувшись из-под шубейки, я схватила свою одежду за воротник и развернула на сене. Простым зрением тут ничего не увидеть — руны написаны грязной водой. Из той самой лужи, что ли? Круглая маленькая печать в две руны с ободком на спине шубки слегка светится под колдовским взглядом. На потертом и полысевшем месте, где ворсинки не смогли бы встопорщиться и нарушить начертание.

Эльсе знает, как ставить такие. Сначала рисуешь ее на ладони или на другой основе шиворот навыворот, потом напечатываешь, прикоснувшись и ждешь тепла — пока она перевернется и проявится как рабочая. Но на ладони быстрее всего, с нее хорошо ложится и можно тонко прочувствовать все рабочие моменты. А потом вода высохла бы, грязь расплылась, сила начертания исчезла, и почти никаких следов, будь ты хоть трижды колдуньей, не докажешь — проспала, дура, собаку, сама виновата. На такое временное колдовство не пожаловаться, нет доказательств.

Эльсе рычит — куда там Чухе, такая злость. И я поспешно накидываю на рыжую лохматую валькирию аркан из собственной власти. Тихо! Разнести тут все запретным колдовством и оставить следы я не позволю. Разносить в пух и прах время будет. Когда доберемся до маяка и увидим, сам он погас или его погасили. Вот там и повоюем. А пока нужно тихо найти своих. Для тебя, Эльсе, это важно — собака, друг, единственное, что осталось тебе от Замошья. А для меня важен маяк, и я слишком мало знаю, чтобы из-за собаки ярко засветиться. У меня здесь нет ни родни, ни родины, ни друзей. Зато мне показали, что способы связать Искру в этом мире отлично знают. Отследить тоже могут, иначе зачем им магнит. Наверняка знают и способы ее убить.

Глава 14

Говорить стараюсь максимально строго, у Эльсе внешность училки, у нее получается:

— Мастер Фероль! Где моя собака? Верните Чуху!

В телеге навешана чертова уйма пологов. Не один и не два, а три или четыре. Пока Фероль открывает их, путаясь между вторым и уличным первым, успеваю заметить на третьем, если считать от борта повозки, отсвет рунного пламени. Ну, так сначала и подозревала — заколдовано.

— А ты как сюда попала? — делает вид, будто удивился, Фероль.

На самом деле это не удивление, а досада, смешанная со злостью. Он плюет на ладонь и пальцем выводит на ней круг под новую печать. Не скрываясь. Эльсе делает то же самое. Какую печать ставить, она не придумала. Ситуация для нее новая, но срисовать что-нибудь вроде прирастания к земле, как опробовал на ней Фероль, думаю, сойдет.

— Отойди, — говорит Фероль и показывает Эльсе ладонь, на которой теплым светом восковой свечи горит опасный знак, прочитать который Эльсе не удалось.

Знак приготовлен к использованию. Эльсе такого не знает, соответственно, чем угрожает ей Фероль, насколько это может быть серьезно, мы с ней понятия не имеем.

— Отпусти тряпку и отойди на безопасное расстояние, — повторяет купец, — иначе я за себя не ручаюсь. Выдумала, командовать тут, деревенщина!..

Кто тут за себя не ручается, еще вопрос, потому что Эльсе, помимо непривычной ситуации видит и вполне привычную для себя — выставленную на борт повозки ногу в скрипучем новом сапоге. Дернуть за нее — купец упадет. Быстро оцениваю ситуацию. На козлах фургона, в котором едет Фероль, никого нет, два тяжеловоза стоят смирно, опустив головы. Правил фургоном, видимо, тот мордоворот, ушедший в туман искать и поторапливать отставших. Но мужик в ближайшей телеге чуть ниже по дороге уже сдвинул шапку назад — пристально интересуется происходящим. На наше счастье, хвост обоза тонет в тумане, других зрителей у нас нет. И Эльсе готова дернуть Фероля за ногу, чтоб тот упал назад, но ей мешаю я. Если начнется драка врукопашную, без колдовства, какой бы сильной Эльсе ни была, мужчина все равно сильнее. А Феролю придут на помощь, сомнения нет. И еще где-то должен быть его собственный волкодав...

Я начинаю разгонять внутри Искру по замкнутому контуру, чтобы завелась, но не допускала просверков наружу. Чтобы у Эльсе было больше уверенности в собственных силах. Печать она все еще не начертила — записывать руны наоборот, для зеркального отпечатка, нет привычки. Над этим надо думать, а думать Эльсе не мастер. Тем не менее, очерченный ею пустой круг под начертание, наведенный во всю ее немалую ладошку вдруг наливается серебряным светом, по нему бегут ослепительно белые искры. Неожиданно для нас обеих проявляется руна, которую не нужно чертить хоть напрямую, хоть зеркально — пустая. Подброшенная болотом и спрятанная в мешочке на груди вместе с золотом. Руна судьбы. Свет ее ослепительно ярок. Обороты искры нарастают, печать усиливается до невозможного, свет режет глаза.

Поднимаю ладонь, показываю Феролю. Он прикрывается от света рукой, но не отступает. Смелый, сволочь. Перебить его печатью силу моего начертания нереально. Он видит это и вступает в переговоры.

— Ты кто на самом деле такая? — спрашивает купец.

— Отдай собаку, торгаш, — цежу сквозь зубы. — Или пожалеешь, когда я покажу, кто я.

— Здесь нет твоей собаки. Кто бы ты ни была, не угрожай мне!

— Где она?

— Откуда я знаю? Убежала. Лови в лесу. Отойди от моей телеги, ведьма. Здесь нет ничего твоего. Дай нам уехать.

Между тем, долго тягаться угрозами на слюнявых печатях у нас не получится. Эти печати без серьезной основы, они быстро сохнут. У Фероля руны уже истончились и еле теплятся, мое кольцо пока в порядке, но только потому, что у Эльсе от нервяка вспотели ладони. Плюнуть заново, конечно, простите за тавтологию, плевое дело, но Искру для перемены печати надо гасить, иначе она высверкнет всем колдунам и антиколдовским магнитам на обозрение. Не собираюсь повторять ошибок, которые совершила в Замошье — дать собой полюбоваться хозяевам железного возка.

Дело не в том даже, что мне не нравится колдовская слежка и проповеди ордена, а в том, что нас так учили: да, вы сильные, вы лучшие, вы отобраны из десяти самых развитых миров как самые способные к концентрации и использованию межмировых энергий, но вы, прежде всего, люди и работаете для людей. Причем, многие из тех, для кого вы стараетесь, ничего ни о вас, ни об Искре не знают, и лучше им и далее не знать. Поэтому выпендриваться и демонстрировать себя для вас последнее дело, вы не для этого приняты в группу и не за этим отправляетесь на задания.

Печати и ленты для меня отличный выход. Никогда не проявляла талантов к начертанию, не хватало для этого пространственного видения и тонкости в управлении, только видела, как пользуются им другие. Но надо же, как повезло — попала в тело латентной начертательницы. И тонкость, и пространство у нее есть, не хватало только внутренней силы. Мы идеально дополняем друг друга. До того момента, пока одна из нас случайно не вздурит. Впрочем, как Эльсе срезала меня в использовании Искры против волков тетки Марты, так и я могу, если что, отнять у нее силу начертания. Будем квиты.

Сбавляю обороты Искры, в это время сама напоминаю себе стиральную машину, с режима отжима переходящую на слив. Быстро крутить проще, оно летит по инерции само. Искра слишком сильное колдовство для рун. Сила Искры, перелитая в печать, настолько велика, что я вынуждена ее сдерживать, не отпуская всю целиком, это требует сил и концентрации. Но даже интересно, что будет в связке рун с Искрой, если применить их в боевой магии. Найти бы Бетана. Он бы объяснил, а то и даже показал...

На замедлении цвет руны на ладони из белого превращается в фиолетовый. Но я добилась главного — Фероль будет со мной считаться.

— Я знаю, что собака здесь, — настаиваю я.

— Ты поняла неправильно, — не соглашается Фероль, и вежливость, которую он вынужден мне выказывать, заметно бесит его самого. — Ищи свою собаку в лесу. Она убежала, когда мы утром выводили лошадей.