Черное пятно

I

Испугаться Глеб не успел.

Небо вздрогнуло, качнулось и поплыло вниз, стекло серой краской, слилось в темное месиво с соснами и асфальтом, а потом встало на место как ни в чем не бывало. Висок обожгло болью, в ушах зазвенело, запахло ржавым и мокрым.

Кровью.

Darling, you gotta let me know

Should I stay or should I go?

Бодрая гитара, бодрый голос, бодрый тон, боль, боль, боль в виске, черт, откуда музыка? Казалось, она играла отовсюду и ниоткуда одновременно.

If you say that you are mine

I'll be here 'til the end of time

Наушники! Естественно, надо просто вытащить наушники, крепко же Глеб стукнулся головой. Слайдер — новенькая бело-синяя Nokia 5300 XpressMusic, подарок-извинение от родителей, подарок-прости-мы-не-смогли-прийти-на-выпускной, — уродливо темнел трещиной на экране.

Класс. Разбитые голова и телефон — отличное начало каникул.

Глеб поднялся и чуть не упал. Автобус стоял, опасно накренившись — еще бы, он же чуть не улетел в кювет — в салоне никого не было: остальные пассажиры, очевидно, уже вышли. Снаружи раздавались крики и ругань.

Глеб пошел к распахнутым дверям. Руки не слушались, рюкзак тянул назад, а тело шатало из стороны в сторону, совсем как на вписке, когда зачем-то дешевое пиво запил таким же дешевым коньяком, а потом сидишь в чужом туалете, пялишься на дурацкий цветочный рисунок на обоях и обещаешь себе больше никогда не пить.

Стоило выйти из салона автобуса, как в лицо пахнуло сосновой прохладой. Глеб оглянулся. Ни машин, ни указателей, ничего, только плотно-гуашевая серость неба, черная от дождя асфальтовая дорога, окруженная со всех сторон лесом, сломанный рейсовый автобус и — черт — полное отсутствие связи. На экране ни одной «палочки». «Безинтернетная глушь». Так эти места называл отец.

— Вот объясни по-человечески, зачем тебе туда ехать? Что ты забыл в этой Нойдале? — зазвучал его голос в голове.

Глеб тогда ничего не ответил отцу. Зачем? Тот бы все равно не понял.

— Сколько можно, а?! — трясла мелкими кудрями крошечная старушка, — По три-четыре раза на неделе ломаются, что же это за безобразие-то, простигосподи?

— Я, что ли, эти автобусы делаю?! — водитель, рослый усатый мужчина, тревожно краснел лицом. Еще бы: десять пассажиров во главе со старушкой окружили его со всех сторон.

Одиннадцатый — единственный, кто, помимо самого Глеба, не принимал участия в разборках. Мужчина был высок и мрачен, глаза — мертвые. Да, мертвые, иначе и не скажешь: взгляд застывший, мутный, как у рыбы, которая боролась-боролась, да затихла у ног рыбака.

— Иваныч! Лебедев! Что скажешь? Как нам выбраться-то теперь? — старушка повернулась к мужчине. Тот пожал плечами:

— Ждать вечернего автобуса. Или напрямик ножками, — отбросил недокуренную сигарету, взял рюкзак и ушел в лес.

Деревья стояли сплошной стеной, ни тропинки, ни дороги — только сосны, ели и синий сумрак чащи. Сколько еще до Нойдалы? Пять километров? Десять? Как этот Лебедев найдет дорогу?

Видно, он не боялся остаться один в сосновой темноте.

От одной мысли, что может скрываться в этих лесах, Глеба передернуло. В детстве все ощущалось иначе. Когда Глебу было семь, казалось, ни местные леса, ни болота ничего плохого сделать на могут.

Ну конечно. Не могут.

Надо понять, как отсюда выбраться. Может, походить вокруг автобуса? Вдруг удастся найти точку, где появится связь? А потом набрать… Кого? Службу спасения? Куда обычно звонят, когда попадают в аварию посреди лесного ничего?

Глеб развернулся и столкнулся с девушкой. Хотя столкнулся — не верное слово, верное — врезался.

— Прости, не хотел! — сказал Глеб.

На вид девушке было лет семнадцать — ровесница, значит, — и одета она была явно не по-дорожному. Черные «мартинсы», черные ногти, черные чокер и платье — короткое, очень короткое, — черные колготки в крупную сетку, черные сережки-крылья, лаково посверкивающие в ушах. Волосы жесткие и блестящие, не волосы, а тугая черная проволока.

— Что? — переспросила девушка.

— Прости, говорю, случайно толкнул, — Глеб улыбнулся.

Девушка оглянулась. Потом снова посмотрела на Глеба:

— Ты со мной говоришь?

Глеб почувствовал себя идиотом. А к кому еще он мог обращаться, к воображаемым друзьям?

— Не боишься? — карие глаза сверкнули.

— Тебя? — приподнял брови Глеб.

— Автобус сломался, — пожала плечами девушка, — Может, это знак? Вселенная хочет, чтобы ты уехал отсюда, а, герой?

Герой. Звучало до того нелепо, что Глеб рассмеялся. Девушка улыбнулась.

— Я Глеб, кстати.

— Ева.

— Слушай, не знаешь случайно номера местного такси или… — Глеб осекся.

Ну какое такси, что он несет? Это же Нойдала, не Москва.

II

За две недели, проведенные вместе, Глеб так и не запомнил имена друзей Алекса. Даже отличать их друг от друга толком не научился. Серьезно, просто не вышло. Были все, и был Алекс. Как только он появлялся, казалось, на него начинали светить невидимые софиты, только на него одного. И все, кто был рядом — Глеб в том числе — оказывались в тени.

Неизбежно и почти добровольно.

Алекс был до смешного драматичен, типичный эмо-бой — правда, сам себя считал «панком на минималках» — и не стеснялся этого, совсем. Жил как рок-музыкант. Почти не спал, много курил и еще больше пил. Обожал фильмы ужасов и «Тайны Смолвиля», мечтал о суперсиле, научил Глеба стрелять — оказывается, отец Алекса обожал охоту, — и сам мог часами палить по банкам и бутылкам.

А еще играть на гитаре. В этом Глеб и Алекс тоже были похожи. Часто, пока остальные рубились в приставку, они вдвоем играли на гитарах — их тут было целых три, все электро — пели и шутили, что скоро создадут свою группу, отправятся в турне и «пошлют нахер весь мир».

Порой, правда, Алекс замыкался. Огрызался, смотрел в одну точку, хмурился и задумчиво тер горбинку на носу.

— Раньше Алекс был не таким, — уверяли его друзья.

— Думал в штаты ехать учиться, — рассказывали.

— А потом одна чикса его сломала, — загадочно понижали голос и замолкали.

Глеб кивал, но не задавал вопросов, а они не продолжали. Конечно, ему было интересно. Но, во-первых, хотелось, чтобы Алекс сам все рассказал. В дружбе — настоящей дружбе — Глеб плохо разбирался, но, кажется, разговоры по душам — самый важный ее ингредиент.

А во-вторых, то, как быстро Алекс стал кем-то важным и родным, пугало. Вдруг, если Глеб узнает историю про «чиксу» — дурацкое слово, если вдуматься — это еще больше их сблизит? А что потом? Лето закончится, Глеб уедет к себе в московское Чертаново, а Алекс — на какие-нибудь Мальдивы. Дружба прервется. Чем сильнее они сблизятся, тем сложнее будет это пережить.

Глеб и так чересчур привязался. И зря. Какая дружба, когда ты — псих? Будет ли Алекс общаться, когда узнает про «глюки»?

Вот почему в школе и во дворе Глеб со всеми общался и ни с кем не дружил. Гулял, тусил, ходил в кино, тусил на вписках, но не более того. Делал вид, что смотрит то же самое, что все, слушает то же самое, что все, словом, что обычный парень. Как все. Иногда Глебу казалось, что он не человек — а пластилин. С отцом он был одним, с матерью другим, с одноклассниками третьим, с дворовыми в московском Чертаново четвертым. Человек-пустота, человек-белое пятно.

Алекс казался другим. Он был собой до какой-то болезненной остроты, делал только то, что хотел. Вообще не думал о будущем. Алексу было плевать на «трабблы с батей», на его ожидания, на учебу — второй курс какой-то финансовой академии — на деньги, на все. Можно было попросить взаймы десять, двадцать, тридцать тысяч — сколько хочешь — и Алекс давал, Глеб сам слышал. Просто и без вопросов.

А еще он умел очаровывать. Порой Глебу казалось: если бы друг сказал прыгнуть из окна, он бы это сделал. На остальных Алекс, кажется, действовал похожим образом. Горничные, которые ежедневно выносили из Логова пустые бутылки, смущенно ему улыбались, охранники подмигивали, крепко жали руку и считали за своего, садовник называл «Сашенька».

Обаяние Алекса не срабатывало только с охранниками — они смотрели на «сына Хозяина» с каким-то угрюмым презрением, будто знали про него нечто смешное и стыдное — с пятилетней Верой и ее отцом, егерем. Алекс называл его Медведем. Лебедев и правда напоминал зверя. Особенно взглядом.

Заходил раз в день, смотрел на Алекса по-звериному черно, исподлобья. Спрашивал сквозь зубы, не нужно ли чего. А потом быстро уходил. Иногда с ним появлялась и Вера (ей нравился розовый сад, в Нойдале никто, кроме Князевых, розы не сажал). Но стоило девочке увидеть Алекса, она сразу пряталась за отца.

— Медведь — моя нянька. Отец просит его за мной приглядывать, — объяснил как-то раз Алекс, — А Медведь у нас такой, безотказный. Что хозяин прикажет — то он и делает.

Жил Алекс в летнем доме. Его-то он и называл Логовом. Помимо летнего дома на участке были еще четырехэтажный кирпичный коттедж — там где во время своих приездов жил Алекс-старший или Александр Князев, «царек», как его прозвал дед — баня, гараж и неприметное одноэтажное здание, где расположилась прислуга. Сам участок все называли коротко: Крепость.

Благодаря дружбе с Алексом жизнь стала простой и обычной. Нормальной.

Ни кошмаров, ни тревоги, ни мыслей о черном пятне или Еве. Больше всего на свете Глеб не хотел, чтобы это заканчивалось. Может, на самом деле не так уж ему и нужно копаться в собственном прошлом?

Почему бы не жить настоящим. Как Алекс.

****

Через две недели друзья Алекса уехали. Когда за их машиной закрылись ворота, в Крепости наступила непривычная тишина. Глеб бесцельно ходил туда-сюда, пиная шишки. Злился. На неприятное предчувствие чего-то плохого — чего? — и на тревогу, впервые за последнее время разлившуюся ядовитым холодом в груди.

Глеб выругался. А он-то думал, что тревога о нем забыла. Идиот.

— Го! — Алекс сбежал по ступенькам, сверкая заклепками на кожанной куртке.

Надо же, десять утра, а он трезв и бодр. Необычно для Алекса.