Черный ящик

Черный ящик

Глава 1. Смена и радиограмма

Мы — смотрители маяка. Так и пишется в документах: смотритель маяка, должность, оклад, серый корешок удостоверения, обязанность неусыпного наблюдения, световой режим по инструкции. Место службы — необитаемый остров Еретик в Баренцевом море. Смена — трое: старший Борис, средний Евгений (радист), младший Алексей (я), журнал — по форме 27-л. Если это читают на берегу — знайте: мы принимали пост по правилам, линза Френеля была чиста, дизель исправен, горн на ожидании. Всё остальное началось после.

Мы вошли в режим Еретика с простого и древнего: «чтобы горел». Так сказал Борис, когда катер отвалил от причала и вода снова стала никем, а мы — всем, что у этого клочка камня есть от людей. Мы — это трое, как положено: старший Борис, у которого в морщинках вокруг глаз то ли ржавчина, то ли мудрость, средний Евгений, слух и эфир, и младший Алексей, то есть я, руки и журнал. Трое — не потому, что романтика, — потому что так выдерживает вахта, и ночь не берёт весь разум сразу.

Смена, что жила здесь месяц, уходила берегом молча. Мужчины с теми же руками, что и у нас, — только походка, как мне почудилось, была не их: осторожная, как у людей, ступающих по льду там, где он тоньше, чем они ожидали. Они оставили ключи, сдали список недочётов (паутина в вентиляции, скол на ступени, тугой кран в дизельной), подписали акт — и всё. Ни шуток, ни привычного «держите свет, не роняйте». Ветром из их курток пахнуло аптекой, и мне это не понравилось. Я списал себе на усталость.

Еретик принял нас без церемоний. Дом, радиорубка, склад, наверху — фонарь со своей вечной, замкнутой правильностью стёкол. Лестницы — прямые, без тех ухищрений, которые любят в новых маяках, всё сделано для простоты: чтобы человек мог в темноте повторить движение, не вспоминая, а вспомнив — не оступиться. Борис шёл первым и щупал привычное, как слепец камни: рычаги, заслонки, замки. Евгений держал на руках ящичек с кассетами — он сам сделал для них чехол из парусины, говорит: «Шум эпохи надо хранить отдельно». Я шёл последним и повторял про себя, чтоб не забыть, пункт за пунктом: дизель — масло — вода — керосин — линза — горн — журнал.

Я записал всё, как положено, аккуратным, казённым почерком:

Маяк Еретик. 15 сентября. Вступление на пост.
Состав смены: старший — Борис, средний — Евгений, младший — Алексей.
Ветер СЗ 6–7 м/с. Видимость 6–7 миль. Облачность 8/10, нижняя граница низкая. Температура +3. Давление 744 и падает. Прилив на подъёме. Дизель №1 в работе, нагрузка 62%. Линза Френеля очищена, ход карусели ровный. Горн — на ожидании. Радиосвязь — проверена, помехи умеренные. Жалоб нет.

Я всегда стараюсь писать так, чтобы чужой мог понять, даже если никогда не видел моря. В этом есть что-то от исповеди: ты говоришь вещам «я тебя вижу, и ты меня тоже». Слова укладываются, как бревна в зимней избе, чтобы держать тепло. Но в тот день бревно встало с сучком, которого раньше не было: давило в глазах.

Евгений ушёл «послушать даль». Это его выражение. Он садится так, будто садится не на табурет, а в воду, и надевает наушники — и тишина, которой он слушает, становится чем-то, что можно держать. В радиорубке пахнет не только пылью — пахнет бакелитом, мокрой шерстью, солью. Пахнет тем, что делает вещи настоящими. Стол там старый, вытертый, но геометрия его верна, как шаг Бориса. На столе тетрадь: обложка серая, листы плотные. Евгений любит писать печатными буквами — чтобы потом самому себе поверить.

Борис поднялся к фонарю, a я — за ним. Линза в этот час светит так, как светит только то, что для этого придумано: не ослепляет, но делает мир правильнее. В стекле живёт логика, которой не хватает словам. Если бы у нас спрашивали, зачем мы здесь, мы бы ответили: чтобы логика в темноте не гасла. Но никто не спрашивал, и мы делали своё.

— Слышно? — крикнул Борис вниз спустя минут пять, когда мы спустились на площадку.

Евгений показал ладонью: «минуту». Он записывал. Мы молча подождали. В этот миг над северным обрезом моря было серо так, как бывает серо там, где серость — единственная краска. Шторм собирался честно, без фокусов, как старое животное, которого уважают. Барометр падал, как совесть.

Евгений позвал, и его голос мне сразу не понравился: он был слишком ровный, без человеческих зубцов.

— Идите, — сказал он. — Похоже, не на людей.

Мы вошли втроём. Евгений снял наушники и положил их на стол, будто боялся ими обжечься.

— Чисто было, — сказал он. — Дальние. Потом — как будто в шуме провал. Не «тишина», нет. Правильность. На правильности — фраза. Три слова. Без позывного, без «приём», без адреса. И паузы между повторами — как по линейке, до обидного.

— Что именно? — спросил Борис.

Евгений перевернул тетрадь:

ГОТОВЬТЕСЬ К ПРОХОДУ

В этих трёх словах было что-то оскорбительное — не смыслом, а тем, как ровно они сидели на бумаге. Я не люблю, когда слова сидят слишком ровно. В море всё равняется не линейкой, а ветром. Борис пожал плечами. Он умеет этой своей силой убирать из мира ненужное.

— Может, береговая балуется, — сказал он. — Может, новенькие. Списывай. Горн проверь.

Проверка горна — это всегда музыка. Мембрана взводится со вздохом, железо помогает железу, и в конце — бас, тупой, добрый. Если он честный — мир на мгновение становится таким же. Мы прокрутили процедуру. Всё было как должно.

Дальше пошло то, что называется «обычной службой» — не потому, что привычно, а потому, что иначе не назвать. Я смазал шарниры карусели, протёр ступени, вытащил из вентиляции два десятка мёртвых слепней, Борис проверил свет в аварийных фонарях, подтянул болт на креплении ограждения, выругался вполголоса на стекла (это у него вместо молитвы), глянул по своим местам. Евгений время от времени ставил запись на перемотку — ленту нельзя мучить, ей тоже положено отдыхать — и опять слушал. За столом он не сидит: он сидится. Так говорил наш старший со старой базы. «Сидеться» — это когда ты становишься мебелью комнаты на время работы.