Чтение запрещено

Арка 1.Тени бумажных городов. Часть 1. Тихий город Николая Михайлова. Глава 1. Ночная смена

Снег в Кургане лежал не как белое покрывало, а как старая простыня — с пятнами, вздутиями и пролежнями. Он скрипел под ботинками Николая Михайлова не бодро, а с надрывом, будто жаловался. Воздух был тёмен, хоть и безобиден, как старый чай — тот самый, который забыли настояться. Пахло бензином, замёрзшей пылью и чем-то ещё — тонким, как химический карандаш: может, антифризом, может, чужим страхом, оставленным кем-то накануне.

Михалыч шёл медленно, чуть переваливаясь с ноги на ногу — как все те, у кого колени знают больше, чем мозг. В правой руке — портфель, тёмный, облезлый, с отпечатками прошлых зим. Внутри — термос, радиоприёмник с замотанным изолентой штекером и хлеб с маргарином, который он называет бутербродом, хотя в глубине души понимает, что врать себе — тоже работа.

Улицы были пусты, как будто город замер не от холода, а от осторожности. Фонари горели тускло, словно через старую марлю — не освещая, а просто напоминая о своей бесполезности. Один мерцал: не лампа, а нервный тик на лице города.

Он знал эти кварталы наизусть. Даже скрип железной двери в подвал у дома 21 — и тот у него в памяти хранился, как чужой кашель в очереди.

— Три раза проверь замки, Михалыч. Один раз не проверишь — будет беда… — пробормотал он, не сразу осознав, что произнёс это вслух.

Это был голос Пашки Селюгина. Тот теперь лежит на Увале, под берёзами, с табличкой, на которой стерлась половина фамилии. Умер не геройски: заснул на посту, угарный газ, всё как в методичке. Николай тогда впервые почувствовал, что ночь может быть плотной. Не тёмной — именно плотной. Как если бы кто-то в неё добавил крахмала.

Библиотека появилась в белом тумане, как остров. Старинное здание с облезлым фасадом и липовой надписью "ЦЕНТРАЛЬНАЯ". Она не была центральной, конечно. Была забыта, заклеена бумажками "временно не работает", пережила капремонт 1993 года и осталась заживо замурованной в собственном архиве.

Он вставил ключ, повернул. Щелчок был вязкий, будто замок не хотел сдаваться.

Внутри пахло теплом — не уютным, а спертым. Смесь старой бумаги, мышиной шерсти и тряпичного мыла. Как в старом чемодане, забытом в поезде. Николай вдохнул и чуть передёрнулся.

Он снял шапку, прошёлся до охраны. Щёлкнул выключателем. Свет загорелся с запозданием, будто раздумывал: стоит ли возвращаться. Лампа моргнула и успокоилась.

Он поставил термос на стол, включил радио. Там играло что-то безмозглое — инструментальное, ровное, как линии на миллиметровке. Регулятор громкости скрипнул, как колено.

— Ну, поехали, — пробормотал он.

Библиотека дышала. Не за счёт вентиляции — её давно отключили, экономия. А как будто от себя. Полки вздыхали. Книги молчали. Но тишина была не мёртвая, а густая. В ней можно было утонуть.

Он прошёл к лестнице, поднялся на второй этаж. Привычка. Проверка. Всё как всегда. Заходил в каждый зал, включал и выключал свет, как будто проверял — осталась ли реальность на месте.

У читального окна была щель. Окно — чуть приоткрыто.

— Не может быть, — сказал он. Без удивления.

Он его закрывал. Утром. Точно. Даже рукой ладонь об стекло клал — проверял. Значит, или открылось, или…

Он захлопнул створку. Щёлкнул защёлкой. Постоял.

Снаружи фонарь снова мигнул.

Рука почесала подбородок — машинально. Под ногтями осталась перхоть. Он стряхнул её на кафель.

Нечего думать, Михалыч. Стареешь.

Он вернулся в вестибюль. Лампа мигнула. Раз, второй.

Он замер.

В этом миге было что-то неправильное. Как если бы библиотека решила подмигнуть.

Не шути так, старая карга, — подумал он. Но тепло исчезло. Осталась только тишина, плотная, как замазка под ногтями.

Сел. Взял термос. Налил чай. Пил медленно. Пальцы дрожали слегка, но он не заметил.

Внутри было пусто — как в городе, как в термосе, когда его забывают закрыть.

— Здесь всегда было тихо… — произнёс он, как будто оправдываясь. — Может, даже слишком.

И услышал — не звук, а как будто отсутствие звука. Как если бы кто-то хотел издать звук — и передумал.

Он не стал оборачиваться.

Когда живёшь слишком долго в тишине, начинаешь слышать то, чего нет, — подумал он.

И закрыл глаза. На одну секунду. Не от усталости. От необходимости.

Николай услышал запах раньше, чем осознал его. Он выполз из щели между книгами и батареей, разлившись над полками тёплым, почти влажным облачком — неуловимым, но чужим. Запах не принадлежал библиотеке. Ни пыли, ни гнили, ни затхлых корешков. Это был тонкий, прерывистый след чьей-то парфюмерной настойчивости — сладковатой, химозной, как дешевая «Жизель» из перехода, которой поливают не себя, а воздух. Словно кто-то только что прошёл здесь, рассеянно взмахнув рукавом, и оставил после себя жест, а не аромат.

Он не пошевелился. Не потому что испугался, а потому что почувствовал — тело уже сделало это за него. Затылок зачесался, как бывает у собаки, почуявшей грозу. Левое веко дёрнулось — нервно, машинально, будто хотело моргнуть за него. Николай провёл пальцем по щеке. Кожа была сухой и холодной, как бумажная скатерть в заброшенной столовке. В груди — ни страха, ни удивления. Только тупое, ползучее: что-то не так.

Он поднялся. Медленно, с привычной осторожностью, будто в этих движениях была заключена вся его власть над ночью. Термос остался на столе, радио шептало — тоненько, как капельница. Всё на своих местах.

Кроме времени.

Он посмотрел на настенные часы — те, что над дверью. Те, которые он выравнивал ещё вчера, сверяя со своим стареньким "Ориентом", обшарпанным до металла. Сегодня они спешили. Не на час, не на пять минут — всего на две. Две минуты, но это было достаточно, чтобы часы перестали быть точными, а стали — самовольными.

Глава 2. Посылка без адреса

Утро в библиотеке началось не с звона ключей или шороха страниц — оно началось с тишины, плотной и вязкой, как не выспавшийся кисель. Сквозь неё Николай пробирался, как через старую штору из трёхслойной ткани, которая всё ещё пахнет чужими руками.

Он вошёл в здание чуть раньше обычного. Дверь, как и положено, открылась со скрипом — не жалобным, а уже каким-то равнодушным, будто сама зевнула. Внутри пахло бумагой, утренней пылью и холодным металлом радиаторов, которые должны были бы греть, но лишь изображали участие. Свет в коридоре мигал лениво, выдавая электрическую слабость старого здания, которое не столько служит людям, сколько тянет срок.

Он прошёл мимо гардероба, по пути нащупывая в кармане пуговицу. Большая, круглая, с тремя дырками, чёрная — как зрачок. Когда-то он её потерял, и жена пришила новую, не такую, как остальные. Это было за неделю до того, как она исчезла в больничной палате, из которой не возвращаются с рекомендациями. Пуговица осталась. Николай почти всегда прикасался к ней, когда чувствовал, что что-то пошло не так. Утром — самое время для таких жестов.

Он сел за стойку, щёлкнул термос, налил чай. Напиток был тёплый, но не согревающий — как вода из-под крана, что долго бежала по холодным трубам. Стакан треснул ещё на прошлой неделе, но держался — как и он сам. По краю трещины шла тонкая паутинка, напоминающая морщину. Удобно — стакан стареет вместе со мной, — подумал он. И тут же осёкся. Нет, он просто трескается. Это не одно и то же.

Всё казалось на месте. И всё — не совсем. Как если бы библиотека за ночь слегка переродилась, сместилась, выдохнула и теперь наблюдала — не глазами, а полками. Было ощущение, будто её стены чуть-чуть развёрнуты не туда, и если долго смотреть на угол зала, то можно заметить, что он не тот угол, что вчера.

Он провёл рукой по столешнице — пыль легла ровно, как на крышке гроба, который никто не открывал. Внутри библиотеки было тихо, но не мирно. Не уютно. Не глухо. Просто тихо, как в тех домах, где забыли закрыть часы на батарейках — и они всё ещё тикают, даже когда никого нет.

— Ну и ночь… — прошептал он, не вслушиваясь. Голос будто вышел из другого тела, более сухого, старого. — А ведь только началась.

Эта фраза застряла у него в языке с прошлой смены. Не как воспоминание, а как заноза. Он не мог сказать, почему именно она, и почему сейчас. Вроде бы утро. Новый день. Но всё вокруг, вплоть до чайного налёта на кружке, кричало: продолжение, не начало.

Он поставил чашку, встал, потянулся — суставы хрустнули вразнобой, как будто спорили, кто старше. Прошёл до окна, посмотрел на улицу: снег. Грязный, измятый, как одеяло в поезде. По дорожке тянулся след от велосипеда или коляски — странно ровный. Ни одной вмятины сбоку. Как будто не катили — протянули.

— Просто утро, — сказал он себе. — Просто новая смена.

Пальцы легли на пуговицу. Она была холодной. Чужой.

И что-то в глубине его тела, в самом центре — между желудком и памятью, — нехотя шевельнулось.

Утренний свет в библиотеке не столько освещал, сколько просачивался — тускло, стыдливо, как человек, который пришёл на похороны без пиджака. Он ложился на пол серыми лоскутами, не проникая, а ложась сверху, как плесень на холодной посуде. Под ногами воздух казался тяжелее, чем в груди, — сырость медленно выползала из бетонного основания, ползла по щиколоткам, въедалась в носки и напоминала: здесь греют не батареи, а привычка.

Скрип тележки раздался из коридора — знакомый, вроде бы безобидный, но сегодня в нём была новая, дребезжащая нота. Как будто одна из колёсных шпилек ослабла и теперь звенела на поворотах. Скрип был не громким, но — навязчивым, как старый вопрос, на который ты однажды не ответил, а он продолжает приходить письмами.

Капля. За стенкой. Пауза. Ещё одна. И ещё. Вода капала так, как будто кто-то нажимал на кнопку — вручную, терпеливо, методично. Не утечка — ритуал.

Николай сидел за стойкой и не пытался согреться — просто ждал, когда тело привыкнет. Он уже знал, что библиотека по утрам холоднее, чем ночью. Не физически — сущностно. Будто стены стягиваются, тянут к себе остатки сна, в котором здание всё ещё было другим. Возможно, живым. Возможно, старше.

Он открыл журнал приёма — бумага хрустела, как сухая кожа на ладонях. Перевёрнутая страница оставила на пальце крошечную занозу — видно, срезался край. Он сунул палец в рот, попробовал кровь: железо, пыль, вялость.

— Если утром всё будет нормально — значит, показалось, — сказал он и сам себе не поверил.

Фраза повисла в воздухе, не найдя куда сесть. Была в ней неуверенность, замаскированная под рутину. Как если бы заключал сделку с домом, в котором жил, но которому больше не доверял.

Он встал, потянулся, прошёлся до входной двери — просто так, проверить, не заела ли пружина. Всё работало. Всё было на месте. Но не было ощущения места. Будто библиотека слегка сдвинулась в пространстве, на полградуса, и теперь не совпадала с собой. Пол — тот, стены — те же, но каждый шаг отдавался не в пятку, а в живот.

Он снова сел. Рука нащупала пуговицу.

«Просто здание, просто книги. Просто день. Всё как всегда».

Но где-то внутри этих слов было что-то лишнее. Не интонация. Не страх. А тонкое ожидание. Как если бы вчерашняя тень не ушла, а просто встала в очередь — за угол, за дверь, за тележку.

Если утром всё будет нормально — значит, показалось.

Он повторил это ещё раз. Уже не вслух. И на этот раз — совсем без надежды.

Запах пришёл раньше всего. Не звук, не движение — запах. Он врезался в утро, как ссохшийся гвоздь в рыхлую штукатурку: сухой, старческий, удушающий. Как если бы открыли чемодан, пролежавший в земле не год и не два, а десятилетие. Плесень — не свежая, не живая, а обидно древняя, будто сама забыла, откуда она взялась.

Глава 3. Первый шёпот

Ночь снова вошла в библиотеку бесшумно, как будто знала код от задней двери. Она не падала с неба — поднималась из пола, медленно, вязко, просачивалась между шкафами, вползала под столы, в папки, в щели под плинтусами. Николай почувствовал её не глазами, а кожей: температура воздуха изменилась на полградуса, и за правым ухом начался знакомый зуд, как перед дождём — или перед тем, как что-то снова сдвинется.

Он сидел на вахте, налив себе чай, который пах не бергамотом, а уставшей водой. Кружка обожгла губы — но слабее, чем вчера. Всё — чуть слабее. И сам он — тоже. Как будто день отнимал не часы, а форму, оставляя только оболочку, неспешно пропитанную тишиной.

Рядом, на полке, как забытая вещь, лежал телефон. Настоящий. Проводной. С белым корпусом, пожелтевшим от времени, и треснувшей кнопкой "0". Он не работал лет пятнадцать. Но выкидывать его никто не стал — библиотека не выкидывала, она накапливала. Телефон стал частью пейзажа, как облупившаяся табличка "Запасный выход" или дырка в линолеуме у двери в хранилище. Его даже не замечали. Почти.

Сегодня Николай не мог от него оторваться.

Фраза крутилась в голове, как колёсико в проигрывателе: «Некоторые книги приходят не для чтения…» — и каждый раз в конце — пауза. Как будто что-то должно было произойти, но заело плёнку.

Он не притрагивался к книге весь день. Сделал вид, что забыл о ней. Но спина помнила. Как будто в позвоночнике появился новый позвонок — чуть-чуть не на месте. Он ощущал его, когда наклонялся, когда садился, когда выпрямлялся: книга была — где-то рядом, даже если не в поле зрения.

На вахте было тихо. Но не тишина — напряжённость. Как в комнате, где только что кто-то был. Или где кто-то ещё не дошёл. Радио молчало. Николай специально не включал его — после того, как утром оно щёлкнуло само по себе, будто хотело поймать волну, которой в эфире нет.

Он обернулся к окну. Снаружи — Курган. Город как город. Лампочки горят, снег серый, как мочалка. Но даже там, в этой банальной зимней вечерности, было что-то смещённое. Свет от фонаря казался чуть искривлённым, как если бы проходил сквозь стекло с пузырьками.

Он снова посмотрел на телефон.

«Если он зазвонит — я не отвечу, — подумал он. — Нет, ответишь. Конечно, ответишь».

Пальцы скользнули по столу, нащупали пуговицу на пиджаке. Та, что жена пришила. Прочная. Единственное, что держится лучше, чем он сам.

«Некоторые книги приходят не для чтения…».

Он не знал, чем закончить. Или, может, просто не хотел знать.

В читальный зал он вошёл не как работник — как гость, которому забыли выдать бахилы. Пространство встретило его равнодушно, почти недоброжелательно. Воздух был холоднее, чем в коридоре, но не от температуры — от того самого ощущения, которое бывает в подъезде, где когда-то нашли тело. Тепло сюда не доходило не потому, что не работала батарея — а потому, что что-то мешало теплу дойти.

Свет тускло падал с потолка, как если бы лампы не горели, а свет сочился через них с неохотой, как старый человек в воскресенье утром. Пыль в лучах не танцевала — стояла. И сам воздух будто слегка звенел, еле-еле, на частоте, доступной только уставшим.

Он подошёл к столу и щёлкнул радио. Аппарат был старый, с заклеенной изолентой антенной, купленный когда-то «по ведомству» — когда ещё что-то выдавали по ведомству. Радио ожило не голосом и не музыкой — треском. Сухим, как если бы кто-то комкал фольгу прямо у уха. И в этом треске был не хаос, а намерение. Он ловил волну, которой не существовало, но изо всех сил делал вид, что она где-то есть.

— Радио шалит… — пробормотал Николай. — Ну хоть не шепчет.

Фраза прозвучала вслух, но не для кого. Голос был глухой, натянутый, как шнур, который вот-вот лопнет. В нём не было иронии — только её оболочка. Пыльная, как стекло, которое протёрли пальцем и забыли дочистить.

Он провёл рукой по затылку. Кожа холодная. Пальцы — чуть дрожат. Он чувствовал, как напряжение забирается под лопатки, в плечи, в шею — как будто кто-то медленно наматывает его на невидимую катушку. Спина затекла, но он не двигался. В библиотеке движения становились подозрительными. Даже свои.

Звук из радио вдруг изменился. На долю секунды в треске проступил рисунок. Почти фраза. Почти слово. Как будто кто-то говорил сквозь воду.

Он потянулся к громкости — и тут же отдёрнул руку. Не из страха. Из чего-то более телесного. Как если бы аппарат почувствовал его жест.

Тишина после треска казалась настоящей. Даже слишком.

Он медленно сел. Спина скрипнула вместе со стулом. Воздух в зале стал гуще. Он не шевелился. Но казалось, что зал шевелится сам. Миллиметр за миллиметром — как шкура, в которой кто-то притворяется мёртвым.

«Ну хоть не шепчет…», — снова подумал он.

И сразу же пожалел. Потому что теперь — ждал, когда зашепчет.

Запах пришёл раньше жеста. Ниоткуда. Не от бумаги — сквозь неё. Сырой, пряный, с ноткой подвала и старого картона. Как если бы кто-то вытащил мокрую газету из бочки и положил рядом. Запах был не громкий, но целенаправленный — как взгляд, который чувствуешь затылком.

Кружка с чаем чуть дрогнула в руке. Пальцы сжались, но неуверенно — как старые клещи, потерявшие зубцы. Кружка стукнулась о блюдце. Звук — незначительный, но в этой тишине он разошёлся, как удар костей о кафель. Николай не обратил внимания. Тело реагировало первым.

Радио внезапно замолкло. Не выключилось — прервалось. Как будто кто-то зажал глотку вещающему. И сразу после — голос. Не голос, а его остаток. Слово. Полслова. Обрывок:

— …там, где дорога…

И тишина. Настоящая. Без запаса, без подкладки. Не как отсутствие звука — как его срыв. В этом беззвучии всё стало плотным: воздух, кожа, свет. Даже собственные мысли отдавало эхом, как будто он сидел в металлическом ящике и шевелился слишком громко.

Глава 4. Михаил Петрович

Под утро город стал ватным. Не тишиной — а именно консистенцией: звуки будто проходили сквозь слои ваты, серый свет не освещал, а приглушал, воздух имел вкус старой простыни, забытой на балконе. Николай шёл по пустому коридору, как по шахте без стен — библиотека перестала ощущаться зданием, а стала протяжённым туннелем между вчера и чем-то дальше. Он почти не слышал собственных шагов. Только сухое царапанье ключей в кармане — как металлические насекомые.

Ключ.

Он сжал его в ладони — тяжёлый, тёплый, как будто изнутри. Железо отполировано ладонями нескольких поколений. Завхозами, уборщицами, дежурными, кем-то ещё. Он сам не помнил, кто вручил ему этот ключ впервые. Просто — всегда был. Как зуб или шрам.

Подвальное помещение библиотеки, официально называемое «архивом хранения списанных единиц», в реальности было складом для всего: от разбитых ламп до каталогов с до-советскими штампами. Когда-то Михаил Петрович держал там порядок. Вязал ярлыки шпагатом, сортировал списки чернилами, говорил: «бардак начинается с пыли». Умер в феврале. Внезапно. На посту — в подсобке. Не громко, не жалуясь. Тихо. Как и жил.

И вот теперь его имя всплыло в книге, которую никто не приносил. Книга, которой не было в реестрах. Книга, что говорила вовремя.

Николай дошёл до лестницы, что вела вниз. Освещение мигало. Лампочка, старая, как сам подвал, тикала в разогретом цоколе. Ступени — неровные, бетонные, холодные даже через подошвы. Каждое движение отзывалось в пояснице. И в сердце — будто кто-то чуть стянул его ниткой.

Он не спешил. Не потому, что боялся. Боялся он ещё ночью. Сейчас — другое. Сейчас было ощущение, что он идёт к встрече. Не с мёртвым, нет. С документом. С вещью. С записью. Но от этого — не легче.

«Михаил Петрович… Ну не мог же ты вернуться. Ты же всегда уходил тихо», — подумал он, и фраза прозвучала не в голове, а будто рядом.

Как если бы кто-то зашёл в такт мысли и повторил её с задержкой.

Он остановился у металлической двери. Рука на ключе дрогнула. Сухость в горле — как будто пил мел. Подвал пах собой: мокрой щепой, лаком, мышиной заплесневелостью. И ещё чем-то — как в гардеробной дома, где никто давно не живёт, но в шкафу осталась куртка умершего.

Николай повернул ключ. Замок щёлкнул.

И воздух стал другим. Не прохладным — другим. Как если бы открыли ящик, где лежит не вещь, а воспоминание, забытое самим телом.

Он вошёл. Свет потёк из-за спины. На пыльных ящиках, под плёнкой и слоем лет, ждали карточки. Руки тянулись к ним без команды — как будто знали, где искать.

И в груди уже не было страха. Было только подтверждение. Не ясное. Но чёткое, как запах гари после щелчка пробки.

Он был здесь не просто так. И Кононов — тоже.

Подвальный воздух был вязким, будто обволакивал изнутри уши и лёгкие. Не пах — присутствовал. Утренний свет, пробивающийся сквозь зарешечённые оконца у потолка, был не светом даже, а напоминанием о том, что где-то наверху ещё живут люди. Здесь же — под землёй — всё казалось выжженным временем. Сырость в стенах дышала равномерно, как старик во сне. С потолка свисал тонкий провод с крошечной лампочкой — она жужжала, как оса, запутавшаяся в паутине.

Николай стоял у начала прохода — ни то коридор, ни то шлюз между этажами, — и смотрел вперёд, будто ожидал, что воздух сам раздвинется, уступая путь.

Он не торопился. Каждое движение — как через вату. Пальцы слегка онемели, суставы в коленях гудели, будто здание медленно врастало в его тело, осваивало его как нового экспоната. Холод был не морозным, а душным, внутренним. Не от температуры — от неясности происходящего.

Слева глухо подрагивала вентиляция. Шум не был постоянным — он напоминал дыхание того, кто старается дышать тихо. Слишком тихо, чтобы не услышали. Слишком намеренно, чтобы быть просто звуком.

— Если всё это — просто совпадение… то я буду рад. Пусть будет. Пусть только совпадение, — проговорил он.

Голос в этом влажном пространстве прозвучал как-то глупо, как будто сказал что-то не на том языке. Слова сразу осели, не отразились. Ни эха, ни ощущения услышанности. Просто исчезли — как упавшая в кисель ложка.

Он поправил воротник — привычка, оставшаяся от работы на заводе, где сквозняки вытягивали поясницу за десять минут. Теперь, в подвале, сквозняка не было. Но тянуло чем-то. Слегка солоноватым, книжным. Как будто кто-то разливал чернила по плитке, потом стирал, но запах остался — въелся в бетон и теперь выпотевал обратно.

Он почувствовал, как сзади что-то дрогнуло — не звук, не шаг, даже не движение. Намерение. Обернулся резко, чуть слишком — позвоночник хрустнул. Пусто. Только тень от него самого — длинная, как будто время стало гуще света.

Он усмехнулся. Не от веселья — от какого-то тугого отчаяния. Будто это уже было. Будто он вспомнил не ситуацию, а кадр из старого фильма, где играет самого себя.

«Михаил Петрович… если это ты… Ну хоть фонарик бы взял. Стареешь, мёртвый ты мой», — подумал он.

Но дальше стоял шкаф. А за ним — карточки. Где должна была быть фамилия. Должна… или уже есть.

Воздух менялся медленно, как вода в старом аквариуме, который забыли почистить. С каждым шагом вглубь подвала он становился не просто холоднее — плотнее. Пахло сырой бумагой, как будто кто-то только что открыл ящик с документами шестидесятого года. В этом запахе была плесень, картон, немного металла и... что-то ещё. Что-то, что не описывалось обычным носом. Как запах чужого пальто, долго висевшего в закрытом шкафу — не то чтобы неприятный, но из другой жизни. Из той, где ты был не ты.

Под ногами скрипел линолеум, волнами вспученный временем. При каждом шаге он пружинил едва заметно, как если бы под ним было не бетонное основание, а слоистая кожа чего-то большого и молчаливого.

Глава 5. Нина Степановна молчит

Утро было ватным — как подушка, забитая старым пухом, сыроватым и чужим. Свет просачивался в окна библиотеки с усилием, будто с другой стороны стекла кто-то держал его за плечо, не пуская внутрь. Николай сидел за столом, не касаясь спинкой стула. Его поза была неестественно прямой, как у человека, которому нечем больше опереться — только позвоночник и старые привычки.

Он не спал. Не потому, что не мог, а потому что не решился. Сон казался опасным — слишком тонкой плёнкой, за которой могла оказаться не просто ночь, а другое утро. Слишком другое. Чай был сладкий, почти липкий. Он остыл ещё в четыре, но Николай продолжал подносить кружку к губам, как обряд: если пить — значит, всё ещё здесь. Зубы слипались от сахара, но это только помогало — лучше вязкая реальность, чем та, что ждёт в той книге.

На кармане куртки — выпуклый ком бумаги. Он скомкал страницу сразу, как только прочитал, но не выбросил. Теперь не мог объяснить, почему.

«Откроешь — уйдёт», — эта фраза будто впиталась в кожу сквозь ткань.

Он пробовал не думать о ней. Не получалось.

– Сначала Кононов. Теперь кто?.. – тихо проговорил он в зал.

Голос прозвучал хрипло, как у старого мотора, которому не дали разогреться.

Пауза. Шорох — но это, наверное, обложка книги, слегка съехавшая по столу.

– Может, опять показалось, – сказал он тише, как будто объясняясь. Не с кем-то. С чем-то.

Он встал, пошёл к окну. Стекло было покрыто мелкой пылью — городской, дорожной, книжной. На улице, как обычно, ничего не происходило. Но и «как обычно» теперь звучало иначе. Библиотека будто сменила кожу — не снаружи, внутри. Даже воздух изменился: тише, гуще, будто его кто-то глотал вместе с тобой.

Он потер шею — кожа под пальцами была прохладной и сухой. Вернулся к столу. Пальцы сами нащупали записку в кармане, как будто она нужна была ему не для прочтения, а просто чтобы знать: она есть.

В книге было пусто. На этой странице — пока. Но Николай чувствовал, как внутри растёт что-то, чего он не хотел называть. Не страх. Не интерес. Не долг.

Что-то, похожее на ожидание.

Он вздохнул и снова налил чай. Заварка была вторая, вода — из холодного термоса, но всё равно пил.

– Ладно, – сказал он и кивнул чему-то в углу, где ничего не было. – Идём дальше. Смотрим, кто следующий.

***

Утро было мутным, как вода в стакане после плохо промытого чая. Курган стоял под низким небом — не серым даже, а выцветшим, как старая простыня, которой накрывают мебель в домах, где никто больше не живёт. Воздух лип — не от жары, а от влаги, невидимой и въедливой. Ткань рубашки прилипала к лопаткам, будто библиотека отправила за ним своих курьеров в виде пара и промокшей пыли.

Николай шёл медленно, будто не по улице, а по плитке в больнице, где знаком каждое пятно на потолке. Хотел хлеба — и покоя. Хотел, чтобы булочная пахла булочной, чтобы радио играло, как всегда, ту дурацкую шансонную песню, чтобы Нина Степановна, в белом фартуке и с причёской времён молодости его матери, ворчала на цену муки и прохудившийся ящик для мелочи. Хотел, чтобы всё вело себя как положено. Без намёков.

Дверь булочной скрипнула — не противно, а почти ласково. Колокольчик над входом брякнул с дребезжащей интонацией, как старик, случайно задевший табуретку. Из приёмника за прилавком доносилось что-то глухое, рваное, с голосом будто из унитаза: «…девяносто… девять… и я иду домой…». Старая кассета или очень старая радиостанция.

– Доброе утро, Нина Степановна, – сказал Николай и сразу почувствовал, что голос звучит не в то помещение.

Слишком громко, как будто слово ударилось о стекло.

Она подняла глаза, улыбнулась — привычно, как дежурный жест. Кивнула. Но не ответила.

Он остановился, не доходя до прилавка шаг. Что-то не так. Не нарушено — сдвинуто.

– Чёрный и батон, как обычно, – проговорил он, наблюдая за тем, как она отходит, берёт хлеб, заворачивает.

Движения точные, но замедленные, как будто через плотную воду. Ни одного звука — даже плёнка не шуршала, только слиплась.

Она положила булки на весы, оторвала листок из блокнота. Быстрый почерк: «С утра не могу говорить».

Он прочитал. Помолчал. Пальцы сжались в кулак внутри кармана — не испуг, а привычка сдерживаться.

– Да ладно… Простыло, что ли?

Кивок. Опять улыбка. Но губы остались сомкнутыми, как будто приклеены. Не так, как у молчаливых, а как у неразрешённых.

– Ну… хоть не глухота. А то я бы обиделся, – попытался пошутить он.

Но голос не вышел весёлым. Он звучал… как голос, прочитанный чужим человеком.

Нина Степановна развела руками, улыбнулась шире. В этой улыбке было слишком много терпения и слишком мало тепла. Как у тех, кто не хочет беспокоить окружающих своим исчезновением.

Он положил деньги. Она взяла их, не касаясь его пальцев. Подала сдачу, аккуратно, без звона.

Радио вдруг сбилось и на секунду зашипело, как змеиная кожа по стеклу: «…всё, что ты скажешь, может быть записано…» – и снова тишина.

Николай взял пакет, шагнул к выходу. Обернулся.

Она стояла на месте. Смотрела. Не глазами – лицом. Целиком. Без слов.

И вдруг он понял: имя. Он видел её имя в книге. Ночью. Где-то сбоку страницы, как приписку. Он тогда не поверил, не запомнил. Но сейчас — вспомнил.

Он кивнул ей. Она снова улыбнулась. И осталась — без голоса. Как будто это уже было давно. Как будто именно такой она и должна была быть. И была.

Дверь снова скрипнула. Воздух снаружи казался суше, чем внутри. Но не легче.

«Голос, унесённый в ледяной туман», – подумал он, идя обратно. — И теперь он там. Где бы это ни было».

Глава 6. Блокнот

Он проснулся не от сна — от факта: тело лежало, а мозг работал. Как насос, вкачивающий внутрь всё, что за ночь накопилось в воздухе. Слова. Имена. Тишина, как у холодной батареи, которую обещали отремонтировать ещё в декабре. Он сидел за столом, глядя на неё — на тетрадь. Обложка была чуть вспучена, как кожа после ожога, и пахла не бумагой — какой-то странной смесью: старый портфель, чуть укропа, зимняя пыль.

Он её не покупал. Точно помнил. Никогда бы не взял такую — слишком нарочитая, кожаная, с закруглёнными краями и капризной завязкой. Не тетрадь, а гостья из других времён, где чернила пахли смертью, а бумага — дымом. Но она лежала в шкафу. Именно сегодня. Именно в той коробке, где раньше были детские рисунки сына, давно переехавшего. Как будто кто-то подменил прошлое — тихо, не грубо. Аккуратно.

Он медленно потянулся к ней, словно к кошке, которую не знаешь — цапнет или лизнёт. Взял. Вес не книжный. Слишком плотная. Пустая, как полочка у гроба, но внутри чувствовалось давление — будто там уже что-то записано, но чернила ещё не проступили.

— Нельзя больше просто читать. Надо как-то… вести учёт, — пробормотал он, и голос прозвучал чужим.

Как будто произносил не он, а кто-то из радиопередач, записанных на старую ленту.

Он провёл рукой по поверхности тетради. Кожа оказалась неожиданно тёплой, почти влажной. И тут же — мелкая дрожь в пальцах. В груди — не страх. Нет. Страх был раньше, когда всё это только начиналось. Сейчас — что-то другое. Как после похорон: уже не боль, не паника. Обязанность. Ритуал.

«Если уж книга пишет, — подумал он. — Значит, кто-то должен и читать. А если читает — то и записывать надо. Чтобы потом… что? Кто потом?».

Он встал, поискал ручку, нашёл старую — с погрызенным колпачком, чернилами "голубая ночь". Щёлкнул, ткнул по листу: идёт. Хорошо.

Тетрадь открылась легко. Первый разворот был белым, как снег на мемориале. Николай провёл линию по центру, ногтем. Слева — "текст". Справа — "факты". Всё. Просто. Без риторики.

Всё, как он любил.

Снаружи, за стеклом, шёл снег. Плавный, не уверенный. Как будто кто-то наверху тоже не был до конца уверен — пускать его или нет. Стекло запотело. Он провёл пальцем вертикальную черту — и в отражении увидел себя. Усталого. В пижаме и куртке. С выражением лица, которое обычно бывает у тех, кто только что понял: он тут надолго.

Он снова взглянул на тетрадь. Страницы колыхнулись. Но окна были закрыты.

«Подумаешь. Сухой воздух», — сказал он себе.

И открыл первую страницу.

Лампа над столом выдавала мутное, масляное тепло, от которого начинало чесаться в висках, будто голову накрыли шерстяным платком. Комната не отапливалась с утра, и воздух в ней стоял тяжелый, как в троллейбусе после снежной остановки: чуть влажный, со вкусом металла и старого хлеба. Николай сидел прямо, как ученик, только пальцы держали ручку не по-детски — с лёгким подрагиванием и желанием уронить всё к чёртовой матери.

Он выровнял тетрадь. Слева колонка — для цитат. Справа — для жизни. Бумага немного морщинилась у корешка, как будто уже хранила в себе ненаписанное. Под ногами скрипнул линолеум — как будто кто-то осторожно переступил на месте. Он не глянул. В библиотеке многое скрипит: полки, воздух, возраст.

— Слева — книга. Справа — жизнь. Ну, по крайней мере пока, — сказал он вслух и хмыкнул, как человек, который слишком часто говорит сам с собой и слишком хорошо знает, что это не помогает.

На кухне — за тонкой стеной — что-то щёлкнуло. Не труба, не дверь. Больше похоже на перелистнутую страницу. Глухой, плотный хлопок, от которого захотелось подняться и проверить, но он остался сидеть. Лучше не двигаться. Лучше пока держать всё в порядке: строчка к строчке, дата к дате.

Он провёл линию под заголовком. Запах чернил — терпкий, аптечный. Ручка царапала бумагу, как старый ноготь по марле. В голове шумело, будто кто-то в соседней комнате держал включённый телевизор — на белом шуме, без картинки.

Он записал:

4 февраля

«Серый кот перейдёт дорогу, и за ним последует беда. Не для тебя — для того, кто глянет ему в глаза».

Потом — замер. Рука зависла над правой колонкой.

Там пока нечего писать.

Он почувствовал, как дыхание застряло в горле, не выходило наружу. И в этот момент лампочка над ним щёлкнула — не погасла, нет, просто треснула в голос: стекло сжалось, и в нём будто родилось напряжение, как в теле перед криком. Николай поднял глаза. Всё на месте. Стены, тетрадь, даже чашка с чайной гущей, в которой плавала старая, неудачно вываренная цитрусовая корка.

Только воздух стал плотнее. Он был не просто тёплый — он будто смотрел. Или ждал, как смотрят перед вскрытием — с уважением и тайной злобой.

Он аккуратно, с почти школьным тщанием, зачеркнул в верхнем углу чернила, оставив пометку: текст принят. Так и записал — на всякий случай. Потом опустил ручку, но не отпустил её. И замер. Где-то за стеной опять прошёл щелчок.

— Хорошо, — сказал он тишине. — Теперь ждём кота.

И почему-то ему стало ясно: кот — уже на пути.

Плотная бумага под пальцами была чуть шершавой — как если бы её прогрели над батареей, а потом засунули обратно в холод. Николай провёл ладонью по тетради — сухой шелест, будто листы не лежали ровно, а дышали. Пахло древесиной, недомолвками и старым клеем — тем, что раньше использовали в подвале, когда реставрировали обложки советских энциклопедий. Этот запах он знал наизусть. Только сейчас он был… живее.

Он вздохнул, достал ручку. Чернила сразу побежали — как будто ждали. Он медленно вывел:

«Серый кот перейдёт дорогу, и за ним последует беда. Не для тебя — для того, кто глянет ему в глаза».

Глава 7. Чужой почерк

Блокнот лежал там, где он его не оставлял. Подоконник был холодный, покрытый пылью в углах, и казалось, что сам воздух в комнате слегка подсел, как промокшая обивка кресла. Серая ленточка тумана за окном прятала город, и в этом белёсом мареве окна отражали не улицу, а только друг друга. Николай подошёл ближе, на ощупь — как будто шёл к живому. Бумага чуть шевельнулась, когда он её тронул — не от сквозняка, тут не дуло, — от чего-то другого, более настойчивого.

Он сел, не включая свет. В комнате пахло пеплом и картоном, и ещё — чем-то минеральным, будто воздух провёл ночь в каменном подвале. Перо, оставленное вечером на столе, теперь лежало чуть под углом, будто кто-то писал им, потом аккуратно отложил. Рядом — его блокнот. Развернут. На нужной странице. С его строчкой… но не с его почерком.

— Я ведь не так писал. Я помню. Я… писал иначе. — голос прозвучал шепотом, но в пустой комнате он показался слишком громким как выстрел в музее.

Он наклонился. Чернила не были свежими, но и не высохшими. И это было самое странное: буквы не отпечатывались — они стояли. Ровные, тёмные, будто их вытравили в самой бумаге. И ровно по той линии, где вчера он, полусонный, черкнул: «Ты — следующий читатель. Перелистывай осторожно».

Теперь там стояло другое:

«Смотри не то, что написал. Смотри — что осталось».

Он не сразу понял, что сжал пальцы. Костяшки побелели. Было чувство, будто кто-то чужой влез к нему в дом и аккуратно поправил подушку. Не украл, не разбил, не выкинул. Просто сделал по-другому. Лучше. Точнее. Как будто знал, как надо.

Он взял тетрадь обеими руками, уставился на строчку. Хрипло выдохнул.

«И кто же ты, почерк мой каллиграфический? Новый соавтор? Или редактор с того света?».

Он не помнил, чтобы писал с такой выправкой. Ни в юности, ни в армии, ни даже в те годы, когда вёл отчёты на машинке и боялся делать опечатку. Его буквы всегда были неровными, нервными, торопливыми, будто у мысли была одышка. А тут — плавный нажим, выверенный наклон, безупречная парафия строчных. Не человеческий почерк. Не его.

Подоконник под блокнотом был тёплым. Как будто книга или кто-то под ней — долго сидел. Или лежал. Или ждал.

Он поднял глаза. Зеркало у двери тускло отразило его силуэт, но он не узнал себя с первого взгляда. Как будто лицо немного сдвинулось. Или свет. Или время. Всё стало с намёком. Всё — как будто после чего-то. После вмешательства. После редактуры.

Он снова посмотрел на страницу. И медленно, не дыша, перевернул лист. Бумага хрустнула глухо — будто не из блокнота, а из чего-то более старого. Внутри — чисто. Пока.

— Ну-ну. — он почесал подбородок, где щетина казалась вчерашней, но уже чувствовалась недельной. — Игры, значит? Посмотрим, кто кого перепишет.

Комната дышала тёпло и вяло, как тело, укрытое несколькими слоями влажного одеяла. Не было сквозняка, но бумага на столе чуть шевелилась, будто от внутреннего ветра, от памяти о ветре. Воздух был плотный, с привкусом мыла и старого пара, как будто стены за ночь пропитались постирочной тоской. Всё вокруг — пол, стол, собственное тело — казалось чуть липким, как если бы мир только что высох после затопления, но всё ещё скрипел от воды, спрятанной где-то между фразами.

Николай стоял, не садясь, смотрел на блокнот, как смотрят на рану под бинтом. Знал, что надо открыть. Знал, что там будет не то. Не то, что писал. Или не тем, чем писал. Или не тогда. Но всё равно — его.

Скрип. Где-то выше, в темноте лестничной клетки, где уже десять лет никто не жил. Скрип, как шаг без веса. Или как память о шаге. Николай не повернулся. Только сказал глухо:

— Ну давай, покажи, что ещё я "не так" написал.

Он сел. Медленно. Так, будто стул мог укусить. Спина слипалась с рубашкой — от жары или от напряжения, он уже не различал. Руки дрожали не от страха — он это себе повторял — а от злости. Или от усталости. Или от узнавания.

Открыл блокнот. Страница белела как-то слишком ровно. Чернила его — но не его. Слова те же — но с другим намерением. В строке, где было: «Голос в тумане не вернётся...», теперь стояло: «Он уже здесь. Слушай».

Почерк всё ещё был похож. Почти. Но — не он. И дело было не в наклоне, не в нажиме, не в форме буквы «г» (хотя она была подлинно чужая — беззвучная, с коротким хвостом). Дело было в тоне. Это был не текст. Это было… обращение. Слово, у которого были зубы.

Он не тронул ручку. Просто сидел. В блокноте будто дышало второе дыхание, тоньше, чем его собственное. Оно не шло из лёгких — оно шло из бумаги. Из стола. Из пыли.

За окном, где должен был быть город, расползался молочно-серый, вязкий фон — как будто кто-то замалевал реальность белилами, оставив только его, комнату и шорох внутри страниц.

Он тихо хмыкнул. Пытался — не получилось. Хотел усмехнуться. Но вместо иронии получился слабый кашель.

— Ну… значит, играем, — сказал вслух, как будто отвечал на вызов. — Только не смей править за мной. Я ж не корректор твой, я — читатель. Пока.

И посмотрел на руку. Она всё ещё лежала на краю стола. Но он не был уверен, что именно этой рукой писал вчера.

Бумага изменилась. Он почувствовал это не глазами, не пальцами — запахом. Резким, будто кто-то принес в комнату кипу новеньких школьных тетрадей из восьмидесятых, с зелёной обложкой и воздухом типографии внутри. Запах — белый, холодный, сухой. Не его. Не библиотеки. И не книги.

Николай провёл пальцем по краю страницы, как пробуют кожу после ожога: осторожно, ожидая боли. Бумага ответила мягким шорохом — но не библиотечным, не старым, а газетным, даже чуть рекламным. Он сразу вспомнил, как в юности, в аптеке, разворачивал коробку с порошком «Цитрамон»: тот же звук. Слишком острый, слишком чужой для дома.