Чудовище в зеркале.

Пролог.

Я — Диаваль Ноктис, чудовище тьмы, порождённое самой пустотой. Моё дыхание — это холод ночи, мои шаги — шорох мёртвых листьев, мои глаза — бездонные провалы, в которых не отражается свет. Здесь, где я обитаю, нет рассвета и заката, лишь вечная сине-чёрная мгла. Мир теней — моя тюрьма и мой дом, и стены этой темницы сплетены из душ тех, кого я забрал.

Я не преувеличиваю ни на йоту. Таким меня сотворили, таким я живу. И даже смерть не сможет меня изменить. Хотя совершенно понятно, что умирать я и не собираюсь, да и скорее всего не смогу.

Хотя здесь всё дышит смертью. Сухие деревья, покрытые инеем, склоняются, словно скорбящие вдовы. Их ветви тянутся, как руки умерших, пытаясь ухватить любого, кто осмелится пройти мимо. Корни давно впитали кровь жертв, и теперь из них сочится тёмный сок, густой и вязкий, как смола. Земля под ногами мертва уже давно, она трескается и ломается при каждом шаге, как кости под ногами ступающих. Иногда из трещин вырывается слабое шипение, похожее на возмущение змей — это души, заключённые в почву, пытаются вздохнуть, но им это не поможет. Воздух здесь густой, как дым, и пахнет гнилью, железом и тоской. Даже тишина в этом мире тяжела, она глушит мысли, словно погружает в чёрную воду.

Это мой дом. Но даже от этого места я устал. Устал прятаться в этой вечной темноте, что породила меня и воспитала таким. Иногда мне хочется вдохнуть немного свободы и света.

Но в этом месте нет времени. Здесь всё остановилось. Вечная ночь пожирает горизонты, и единственный свет — это тусклое мерцание душ, застывших в ловушках теней. Они висят в воздухе, похожие на искры потухающего костра, но их свет не греет. Каждая душа — мой личный трофей. Я чувствую их слабый трепет в глубине груди, словно сердце, которое не моё, но продолжает стучать, создавая иллюзию жизни. Их стоны разносятся эхом, как хор мучеников, и каждый звук дрожит в моих венах. Но мне мало. Всегда мало душ.

Я охочусь. Не потому, что хочу — потому что должен. Моя природа — вечный голод. Я касаюсь губами их уст, и их дыхание обрывается. В тот миг, когда наши губы соприкасаются, я забираю всё: надежду, страх, воспоминания, само существование бренного тела. Человек ещё смотрит на меня широко раскрытыми глазами, а его душа уже вырывается наружу, дрожащим светляком и замирает в воздухе. Я втягиваю её в себя, и на мгновение становится легче. Но лишь на миг. На маленькую секунду времени я могу почувствовать жажду жизни, что испытывает человек на протяжении всего своего существования. Потом голод возвращается, как рана, которую невозможно залечить.

И невозможно понять что происходит в моём теле. Мне всегда интересно о чём думают люди в момент своей смерти. Размышляют ли они о своей жизни, сожалеют ли о случившемся? А может сочувствуют о том, что не сделали? Или наоборот о чём сделали? А может скорбят о любви?

Любовь… Слово, которое люди повторяют, словно заклинание. Я видел, как они шепчут его умирая, веря, что оно спасёт их. Но любовь не спасает. Любовь — это цепи, которые делают их слабыми существами, что попали в мои сети. Я презираю это чувство. Оно лишь иллюзия, придуманное смертными наваждение, отравляющее разум и чувства. Для меня оно — пустой звук. Я знаю лишь голод и силу. Только это помогает мне не сойти с ума.

И всё же… Я завидую им. Их мир иной. Там есть свет, и тепло, и ветер, несущий запахи цветов, а не гнили. Там есть смех, там есть жизнь. И самое страшное, что именно там есть любовь. Я ненавижу её, но хочу видеть, как она рушит людей. Разъедает их изнутри, сжигает в пламени. Хочу ступить на их землю, вдохнуть их воздух, испить их сладкие эмоции. Хочу разорвать преграду, что отделяет мой мир от их мира. Тогда я бы смог беспрепятственно питаться их душами, когда заблагорассудится.

Но для этого мало одного лишь желания. Я пленник собственного мира. Моя сила велика, но не безгранична. Чтобы вырваться из мира теней, мне нужно собрать больше душ, насытить свою тьму, сделать её плотнее, сильнее. Тогда я смогу разорвать завесу. Тогда мои шаги коснутся земли, а губы — уст смертных.

Я мечтаю об этом так же сильно, как голодный зверь мечтает о крови. Мой мир пуст, и он давит на меня, словно потолок, готовый обрушиться на мою голову. Каждая душа, что я поглощаю, — это камень в фундамент моста, ведущего наружу. Но этот мост строится медленно, и за его пределами — мир, который пока закрыт.

Я почти достиг предела своего уровня. Почти построил мост на ту сторону света. И мне удалось... Почти удалось вырваться на свободу. Вдохнуть глоток чистейшей свободы. Затуманить сознание этим светом.

Сегодня я снова выйду на охоту. Её зовут Мария и она готова впустить меня к себе. Хрупкая, с золотыми волосами и глазами, полными надежды. Она молилась, шептала, прося чужих богов, но её молитвы рассыпались пеплом. Когда я услышал её зов, только я могу дать ей то чего она просит, только я верну, то что она потеряла. Но плата за мои старания будет не померно высока. Но даже зная, что её ожидает они всё равно стремятся в эту тьму. Все рвутся в мой мир. Словно мотыльки сгорая в пламени свечи. И её душа дрожит на моей ладони, прежде чем раствориться в моей тьме. Она не кричала, даже не прошептала, и её дыхание затихло, когда я поглотил её свет. Я не чувствовал жалости или скорби. Жалость — для слабых, а скорбь — удел смертных.

И всё же, после каждого поцелуя я чувствую пустоту. На миг мне кажется, будто я касаюсь чего-то большего, чем просто жизнь. Будто рядом с холодом скользит тёплый огонь. Но он исчезает, и остаётся лишь мрак. Я и есть этот мрак.

Я не верю в любовь. Я не способен на неё. Моё сердце — камень, мои губы — яд, мои руки — оковы. Но если бы мне довелось ступить в мир людей, я бы разнёс их иллюзии в прах. Я бы показал им истинное лицо любви — смерть.

Я — Диаваль Ноктис. Демон, тень, поцелуй которого забирает души. Я пленник этого мира, но не навсегда. Совсем скоро я соберу достаточно жизней, чтобы разорвать цепи. Мне осталось найти лишь одну... Всего одну подходящую душу. И я смогу выйти к людям, тогда их свет погаснет. А мой разгорится с новой силой в пожар свободы.

Глава первая.

Я ненавижу зеркала! Всегда ненавидела их. Точнее то, что они показывают. А если ещё точнее, что они отражают.

Зеркала всегда были моими главными врагами и самыми честными собеседниками. Каждый раз, когда я останавливалась перед ними, видела в них не себя, а то, что из меня сделала болезнь. То чем я на самом деле и не являюсь. Просто такова судьба.

На моём бледном лице снова проступили тёмные узоры — будто кто-то налил в кровь чёрнил, и они теперь текут по венам, бурля и шевелясь при каждом моём вдохе. Иногда они напоминают корни деревьев, иногда — молнии, только эти молнии прожигают меня изнутри.

Я едва коснулась своей кожи и скривилась от боли, что пронзала меня каждый раз, когда кто-то касался меня. Эта боль сопровождала меня на протяжении всей моей жизни.

— Ну что, красавица, — прошептала я своему отражению с сарказмом, — тебе через неделю восемнадцать, а женихов всё нет и нет. Даже сама смерть, говорят, не рискнёт поцеловать такую как ты. Убежит, завоет и спрячется.

Я улыбнулась уголками губ, но улыбка эта была на столько горькая, что самой стало тошно. Так шутили те, кому остаётся только шутить, иначе придётся кричать от ужаса.

Мама всегда говорила, что мой недуг — не болезнь, а проклятие. «Слёзы тьмы», так она его называла. А на самом деле, я потрясающая красавица. Наверное, так говорят все матери. Ведь для них, их дети самые прекрасные создания на всём белом свете. Ну... По крайней мере, я так думаю. На деле мне этого не узнать. Скорее всего, своих детей мне не родить. Так и помру старой нецелованной девой.

Врачи же давали моему недугу более сухое название: Melanemoria. Слово звучало мудрёно, будто от этого было легче жить. Но я-то знала: никакие учёные не смогут объяснить, почему при страхе или гневе мои вены чернеют так, что кажется, будто изнутри вот-вот прорвётся Кракен во всей своей угольной красе.

Мама же верила в сказки. Она говорила, что проклятие можно снять «поцелуем смерти». Смешно, правда? Кто же станет целовать такое чудовище, как я? Разве что сумасшедший. Но мама не смеялась. Она верила. Верила до последнего дня. Возможно так она убегала от реальности. Или так ей было проще смириться с моей неизлечимой болезнью.

Я любила маму за её неунывающий энтузиазм. Даже тогда, когда весь подъезд смотрел на неё как на помешанную, а на меня — как на уродину, родившуюся наказанием семьи. Дети дразнили меня, взрослые шептались за спиной. Но мама всегда держала меня за руку и шептала: «Они ничего не понимают, Люсель. Ты особенная. Ты сильнее, чем они думают».

Особенная… Красивое слово, когда оно звучит из уст любимого человека. Но на деле оно значит «не такая, как все». Значит — чужая. Изгой, страшилище. Так дразнились соседские дети. А я уже привыкла. Они невиноваты. Просто общество привыкло, что всё должно быть стандартно.

Я вышла из комнаты, как обычно, набросила на плечи тёмный плащ и накинула капюшон. Так я становилась менее заметной, что мне было лишь на руку. На улице уже веело прохладой, ветер дёргал за щёки, но я привыкла. Люди на улице старались меня не замечать. Да это и хорошо. Как много раз я видела ужас в их глазах, отвращение, даже злость. Женщины прижимали к себе детей, мужчины сплёвывали мне вслед. Кто-то шептал: «Прокажённая». Кто-то крестился. Но каждый раз я проходила мимо, делая вид, что мне всё равно. Что это никак меня не задевает.

Внутри, конечно, мне было не всё равно. Я мечтала о простых вещах: чтобы кто-то посмотрел на меня и увидел во мне не уродство, а просто девушку, обычного человека, который живёт своими мечтами, взглядами, желаниями. Чтобы не шарахались при одном взгляде на моё лицо. Чтобы хотя бы один человек не дрожал, когда мои "Слёзы тьмы" оживали на коже. И причиняли мне неимоверные мучения.

— Доброе утро, Люсель! — прокричала соседская девчонка. Ей лет десять, она всегда машет мне рукой. Это наверное единственный человек, что не страшиться моей болезни.
— Доброе, — ответила я и помахала в ответ. Этот ребёнок, не видел моего уродства так остро, как другие люди. Для неё я была просто Люсель. Просто соседка, что сторониться всех остальных.

Но не все так благосклонны к моим мучениям. Стоит мне прийти на урок, как за моей спиной начинают перешёптываться. Словно змеи что предупреждают окружающих о своём присутствии.

— Тебе бы прятаться дома, — как-то сказала мне однокурсница, протягивая тетрадь, что брала у меня переписать конспект. — Не смущала бы честный народ своим видом.
Я улыбнулась ей в ответ.
— А ты бы смотрелась в зеркало почаще, — тихо сказала я, — может, тогда не так страшно было бы видеть других.

Она замолчала, осеклась, и я почувствовала странное удовольствие. Да, я уродина, но и язык у меня острый, и иногда он колет больнее, чем игла.

Вечером я снова сидела у зеркала. Словно там может что-то поменятся. Как будто отражение исказиться и вместо моего облика я увижу неимоверную красавицу. Я провела пальцами по отражению чёрных жил на моей коже. Сегодня они светлее, почти не видны. Иногда болезнь отпускает, как будто делает передышку.

— Ну что, — проговорила вслух своему отражению, — скоро день рождения. Может, подаришь мне что-то хорошее? Хотя бы нормальное лицо?

Зеркало молчало. Я засмеялась сама с собой. Засмеялась, потому что иначе могу заплакать. От своей неутешительной участи.

В этот момент мне всегда вспоминается мама. Её голос, её сказки. «Поцелуй смерти», — шептала она, когда думала, что я сплю. «Когда придёт тот, кто осмелится поцеловать тебя, проклятие исчезнет».

Я фыркнула и упала на подушку. Сказки. Всё это сказки. Я не ребёнок, чтобы в них верить. Уже нет. Скоро я стану совсем взрослой и пора смириться.

Но где-то в глубине души, очень тихо, все же жила крошечная, упрямая искра. Может быть, мама не до конца ошибалась. И существует какой-то инновационный метод лечения моего недуга.

И, может быть, именно эта мысль и держит меня живой. Пытающейся бороться за место под солнцем.

Глава вторая.

Пару лет назад...

Возвращалась домой позже обычного. Иногда мне и правда приходилось задерживаться. На улице уже сгущались сумерки, и фонари на узкой улочке мерцали жёлтым светом, словно лениво моргали сквозь туман. Я чувствовала усталость — лекции затянулись, в аудитории было душно, а бесконечные споры преподавателей о символизме древних текстов выжали из меня последние силы. Шагала по каменной мостовой, подхватывая полами плаща прохладный ветер. Хотелось просто побыстрее добраться домой.

Дом встретил меня теплом, как всегда. За окнами мягко мерцали звёзды, а дома мама зажгла свечи, и в комнате разливался медовый свет. Я ещё с порога ощутила запах свежего хлеба и трав, что всегда сушились у нас на кухне. Пыталась снисходительно относиться к маминым увлечениям. По крайней мере так она казалась живой и полной сил.

— Наконец-то ты пришла, — мама встретила меня так, будто ждала весь день. Лицо её было необычайно оживлённым, глаза светились какой-то радостной тайной. — Я так хотела поговорить с тобой.

Я снисходительно улыбнулась с лёгкой усталостью, снимая плащ и скидывая тяжёлую сумку с книгами.

— Мам, давай после ужина? У меня голова гудит, как у пчёл в улье.

Но она не могла сдержать воодушевления. Мама посадила меня за стол, налила тёплого молока с мёдом и сама присела рядом, склонившись ближе.

— Сегодня... я поняла, что время близко, — она говорила почти шёпотом, словно делилась тайной, которая не для чужих ушей. — То, о чём я столько лет молилась, начинает сбываться. Всё складывается. Всё готово. Это совсем скоро произойдёт.

Я приподняла брови, но больше из вежливости, чем из искреннего интереса. Мне казалось, что мама снова увлеклась своими странными суевериями, о которых она упоминала раньше.

— Мам, пожалуйста... — протянула я в ответ, лениво размешивая молоко. — У меня завтра зачёт. Мне надо повторить.

Но мама чуть прижала мою руку к себе, не обижаясь. Скорее даже наоборот, она была рада.

— Я знаю, ты устала. Но услышь меня... Всё, что ждёт тебя впереди, — это больше, чем просто учёба. Это твоя судьба.

Я смотрела на маму, но слушала вполуха. Слова матери звучали для меня как музыка, тихо, убаюкивающе, но смысл ускользал. Кивала время от времени ей в ответ, думая о предстоящем экзамене и о том, что пора бы разложить конспекты.

А мать продолжала:

— В эту ночь... знаки были особенно ясными. И я чувствую, что совсем скоро тебе придётся сделать шаг, ради которого ты и рождена.

Я подавила зевок и прикрыла глаза. Для меня это звучало слишком возвышенно, слишком загадочно — как будто речь шла не обо мне.

— Мам, давай поговорим об этом завтра? — устало улыбнулась в ответ. — Я правда сейчас не могу воспринимать такие... важные вещи.

Мать погладила меня по волосам, чуть нахмурившись, но всё же кивнула.

— Хорошо, дитя моё. Завтра. Но помни: всё уже решено.

В комнате повисла тишина, наполненная ароматом трав и потрескиванием свечного фитиля. Я не заметила, как сон накрыл меня прямо за столом, и мама тихо укрыла меня своим платком.

Проснулась я от тихого скрипа двери. В комнату уже проникал свет — бледный и холодный, как будто солнце едва решилось показаться из-за облаков. Мама стояла у моей кровати, всё в том же воодушевлении, что и вчера вечером. Казалось, она даже не спала этой ночью.

— Люсель, вставай, дитя моё, — её голос был мягким, но настойчивым. — Я думала всю ночь. Это знак. Сегодня особенно важно, чтобы ты была готова.

Я жалобно застонала, натянула одеяло повыше и прикрыла глаза.

— Мам, ну пожалуйста... у меня сегодня длинный день. Хочу хоть час нормально прожить без таинств.

Но мама села на край постели и, словно не слыша моих усталых протестов, снова заговорила:

— Тебе нельзя отмахиваться. Всё идёт так, как было предсказано. Совсем скоро — и ты должна принять свой путь. Ты должна понять это.

Я резко села, стряхивая сон. Мне надоело слушать мамины бредни. Я шумно выдохнула, повернулась к окну, чтобы она не видела, как закатываю глаза. Сколько раз мы проходили это? Десятки. Каждый раз одно и то же: мама погружается в книги, вырезки, какие-то древние тексты, потом сияет глазами и шепчет, что «наконец нашла ответ». Я устала верить и ещё сильнее устала разочаровываться.

— Мам! У меня занятия. Мне надо идти, иначе я опять опоздаю. Я не могу слушать это каждое утро!

Вскочила, наскоро оделась и, схватив сумку, выскользнула из комнаты. Мама только вздохнула мне вслед, но не стала удерживать.

Учебные корпуса встретили привычной суетой. Каменные коридоры звенели шагами, смехом и шелестом книг. Я пыталась сосредоточиться: достала конспекты, принялась записывать слова преподавателя.

Но мысли то и дело возвращались к матери. «Ты должна принять свой путь...» — её голос словно преследовал, вторгаясь в каждую мою мысль.

Мотнула головой, пытаясь отогнать навязчивое эхо, но вместе с этим ощутила, как что-то болезненно сжало грудь. Сначала едва заметно, потом всё сильнее.

Сердце забилось неровно, дыхание сбилось. На ладонях проступил холодный пот. Нет. Только не снова.

— Эй, всё нормально? — тихо спросила соседка по парте, бросив на меня тревожный взгляд.

— Да, — выдохнула я на автомате, — просто... устала.

Но в следующую секунду боль скрутила живот, будто внутри меня ожило что-то чужое, злое. По венам прокатилась горячая волна, но эта горячность была иной — мрачной, обжигающей, как расплавленный металл. Ещё больнее чем обычно.

Почувствовала, как под кожей будто зашевелились стая крыс. На руках проступили тёмные жилки, словно вены наполнились не кровью, а густой чёрной жидкостью.

— О боги... — выдохнул кто-то позади.

Кто-то вскочил и бросился ко мне с водой. Другие — шептались, переглядывались.

— Смотрите, у неё опять начинается... — хихикнул парень с задней парты. — Может, треснет прямо на глазах?

— Тише! Ей больно! — резко осадила его девушка, но смех и перешёптывания продолжались.