Циркачка. По ту сторону гор

Пролог

Октас, Занкт-Нокт. Холл поместья Мицар.

Тот же день. Тот же час.

Тик. Так.

Тик. Так.

Тик. Так.

Бой секундных стрелок пульсировал у Хога в жилах. С каждым новым толчком, вибрирующим с каминной полки, слуга все глубже убеждался: смерть неизбежна.

Он чувствовал ее тяжелую поступь. Новая секунда — новый шаг навстречу гибели. Но Хог не страшился смерти, о нет. Старый слуга прожил долго. Очень долго, настолько, чтобы помнить хозяйку, ледяную медведицу дома Изгард, еще девочкой. Маленькой госпожой Ольвейн – куколкой в белоснежных локонах и пухлых щечках. Да… Тогда горничные еще вздыхали над ее кротким нравом, тайком приносили с кухни любимого сахарного льда в серебристой вазочке, лишь бы только угодить маленькой госпоже, увидеть блеск улыбки на детском личике, даже если эта крохотная шалость и перебьет девочке аппетит.

Много же лун минуло с тех пор…

Хог поседел. Старость отпечаталась на лице морщинами, и прямо на его глазах, что теперь подслеповато моргали, хозяйка успела из девочки вытянуться в женщину. Стала магом, чья сила продолжила славить дом Изгард. Членом королевского совета, как и завещала ей мать. И, наконец, сама стала матерью. Горничные больше не ворковали над страницами сказок, не вплетали ей в волосы ленты, но склонялись в пугливых поклонах, трепеща под взглядом суровой хозяйки. А в этот вечер — в этот судьбоносный вечер, их белые чепчики то и дело выныривали в холл, боязливо шепча:

— Не вернулась? Еще не вернулась?

— Что же будет?.. Что же с нами будет…

Хог больше не пытался успокоить их. Лишь качал головой, и вздыхал так удрученно и глубоко, что во вздохах этих тяжелела явная неизбежность грядущего. Горничные, дрожа белыми чепчиками, убегали заливать истерику моррёковой настойкой.

Последние три дня — ровно столько отсутствовала хозяйка — Хог только и делал, что утешал слуг. Старался сохранить хрупкий порядок в поместье Мицар, но теперь и сам иссяк, позволил предаваться переживаниям: кто ж сможет натирать хрусталь и вычесывать медведей, зная, что вот-вот лишится работы?

Или жизни?

Или вовсе — страны?

Ибо что еще могло означать личное приглашение верховной жрицы?..

Предсказание. Столь неотвратимое и переломное, что последним, удостоившимся подобного приглашения, стал сам король. Хендрик из дома Драугхайм отправился на чтение звездной карты двенадцать лет назад, и север помнит, к какой страшной трагедии привел тот визит. Только теперь, спустя двенадцать горевальных костров в память о полубоге и принце, двенадцать лет неустанных молитв и плача, жрица вновь заговорила.

И послала за советницей Изгард.

Хог прожил достаточно, чтобы знать: ничто не тайно в лучах луны. Все будет вскрыто, как запекшаяся на ране корка, будет разодрано, изольется гноем, слезами и кровью, и свежую тайну не выйдет прижечь железом, придется платить сполна. Настал черед дома Изгард уплатить долг.

Хог был готов отдать жизнь за госпожу. Посчитал бы честью подняться к Богине в небо, безропотно принять ее волю. Он не боялся смерти.

Вернее, не боялся своей смерти.

Измученный взгляд слуги спустился с дверей. Неторопливо скользнул вдоль волокон начищенного пола — дерево блестело в отблесках огня — пока не остановился на тени маленького господина.

Он сидел перед камином, скрестив ноги. Маленькая ручка неуклюже ощупывала фигурки деревянных драконов, стараясь определить из них старшего по гладким изгибам крыльев — именно с ним мальчик любил играть большего всего. Вместо этого схватился за младшего и поднял перед глазами, прислонил к белой повязке почти вплотную. Хог прищурился, напряженно вглядываясь в узкую спинку.

Хозяйка настрого запретила снимать повязку во время отсутствия. Сила лунооких накрывала сына быстро, безжалостной снежной лавиной: маленький господин уже успел спросонья заморозить нянечку, сердобольную Хюрьги. Зевнув, причмокнул и потер глаза, а как раскрыл, застыл в горле крик, и ледяная резь обдала веки. Испугался. Конечно, Ольвейн тоже испугалась, когда убила первого человека, плакала, клялась, что это вышло случайно. И, так же, как и сыну, ей тогда завязали глаза — белый шелк с нитью серебряного инея, который она носила два года, пока не научилась управлять силой.

Но Освальд, в отличие от госпожи, был непоседливым и капризным, Хог понимал, что на его обучение понадобится больше времени. Времени, которого у них не было.

Он вмиг оказался у ребенка, когда его пальчик нырнул под полоску ткани, чуть сдвинул ее в сторону.

— Господин, не нужно. Матушка запретила.

— Запретила! — Взбрыкнул мальчик. — Ее ведь здесь нет! Не узнает, если ты не расскажешь!

— Она может вернуться в любую минуту. Увидит, что вы ослушались, и тогда всем нам достанется.

— Мне ведь только дракона посмотреть, Хог! Одним глазком, на одну секундочку! Я аккуратно, а ты мне за спину встань, тогда тебя точно не заморожу, даже если вдруг сила…

Дверь распахнулась порывом ветра. Мальчик тут же застыл, проглотив слова, а затем вскочил так быстро, что едва не снес омертвевшего Хога с ног.

Со скрипучим воем мороз ворвался в холл. Оцарапал кожу лишь на миг, прежде чем раболепно уползти за спину величественной фигуры. Ворох залетевших снежинок взмыл в воздух, замерцал в танцующих оранжевых бликах, но, как только коснулся пола у сапог хозяйки, растаял, преклоняясь пред безмолвной силой.

Госпожа Ольвейн. Ледяная медведица дома Изгард, слепок хладнокровия и мудрости лунооких, отпечаток несгибаемой власти древнего рода. Безупречная советница, умеющая держать лицо при любых обстоятельствах.

Любых, кроме нынешнего.

Хог впервые видел, как растрескались ее щеки — ровными красными дорожками, там, где мороз слизал с кожи слезы. Будто Ольвейн плакала не солью, но кровью, и та оставила за собой красные полосы. Впервые видел блеск животного страха в глазах. Лицо осунулось и посерело, словно всю гордость, стать, и саму жизнь из него выбили одним хлестким ударом.

1. Союзник

Ассарт, Циронс. Кладовые дома градоначальника.

Тот же день, тот же час.

Рик

Столько вопросов. Столько вопросов распирали изнутри череп, что внутри головы стало тесно, и выть хотелось от невозможности получить ответы — Амодеус должен умереть. Бесславно подохнуть посреди хаоса циронских кладовых, а тело я сброшу в отхожую канаву за городскими стенами, чтобы его до костей обглодали крысы.

И сделать это было так легко. Вот он, меч, уже касается острием белоснежной кожи, миг — и не станет сильнейшего мага империи. Растянуть бы этот миг подольше, упиться надрывными предсмертными хрипами, но…

Но было нечто важнее. Безопасность. А потому среди прорвы жужжащих вопросов, я выудил единственно необходимый:

— Как ты узнал меня?

— О… — Выдохнула Элоиз, расплываясь в озлобленной улыбке. — Вот мы и говорим. Славно! Славно, пупсик, давай без глупостей, и я все расскажу. Но, для начала, не окажешь любезность убрать эту штучку? — Пальчик стукнул прямо по лезвию. — Даже не представляешь, каким болтливым созданием я могу быть, если к горлу не приставлен меч. То еще трепло, расскажу все и в красках, даже пару баллад спою, тебе и просить не…

— Как ты меня узнал?! — Рявкнул, ступив к нему ближе.

— Ах, верно, тебе некогда, там ведь битва в самом разгаре — я и сам спешил сюда нектара напиться, чтобы помочь. Столько выродков! Тц-тц-тц… — Закачалась голова в притворной тревоге. — И откуда ж такая напасть в империи? И чтоб только стихийников задевала? Надо же, столько вопросов… Столько вопросов, и ни единого ответа!

Она рассмеялась. Чужим, мужским, истеричным смехом, что дрожал на поверхности меча с ее отражением. С последней каплей терпения я шагнул к девчонке, зажав меж своим телом и горой развороченных сундуков, услышал стук ее затылка о полку.

— Тебе смешно? — Прошипел, вдавливая лезвие в кожу, и черной царапиной обезобразилась шейка. — У меня было двенадцать лет, чтобы выдумать, как разделаться с тобой, куском ассартийского дерьма, да так, чтоб жизнь утекала медленно. Чтоб фиолетовые глазенки видели, как я отрублю тебе яйца и брошу на корм свиньям, как сходит с мышц воспаленная кожа, как льется раскаленный металл на макушку тоненькой струйкой. Представляешь, как мне жаль, что на это нет времени? Что ты сдохнешь такой простой смертью, если не ответишь?

— О-о-о, перестань! — Протянул он своим голосом. Вместо звонкого колокольчика из Элоиз полилось нечто скользкое, с истеричными нотами сверху, но ядом на глубине. — Иначе решу, что ты грубиян! И без угроз ясно, что ты оставишь меня в живых, и вовсе не из-за ответов. Но потому что я тебе нужен. — Улыбка сползала с ее лица вместе с задором. — Я на твоей стороне, полубог. Сильнейший иллюзионист империи хочет вернуться на север как союзник.

Последнее слово вдавилось в меня сургучным оттиском, и только оно сдержало нервный смешок.

— Вернуться союзником? А встать на колени и отсосать сильнейший иллюзионист не хочет? Ты меня за полоумного кретина держишь? Который доверится тебе после всего, что ты сделал? Просто так?

— Почему же просто так. Давай, поработай головой, пупсик. — Голос понизился серьезностью. — У тебя ведь под шлемом голова? Вот и подумай — я тебя не выдал. Не бежал в Хинту, или в Эктор, в гребанный Сирам. Нет, я поехал на север, даже с принцем пытался говорить, потому что я на вашей стороне. Да и… Не сомневаюсь в твоей кровожадности, на даже ты вряд ли выдумаешь пытку извращеннее, чем ассартийские мрази. Если побег терновника никогда не прорастал тебе через ухо, чтобы оплести мозг и выйти с другой стороны, избавь воздух от сотрясания угрозами.

Нет. — Стиснул зубы, отрезая сомнения. — Это неправда. Он меня заговорить хочет, отвлечь, и… И что? Напасть? Он бы уже это сделал. И принца бы уже прикончил, если бы…

— У тебя нет причин мне верить. — Подтвердил Амодеус. — Это правда, их нет. Можешь попытаться убить меня, но, вот ведь незадача, сила оставила тебя, иначе к чему бы размахивать железной штучкой? Бой будет быстрым и скучным, ты помрешь, а я выйду отсюда фокусником Илаем, и все равно доберусь до севера. Но я ведь хочу вернуться как союзник, а не как убийца их героя! Представляешь, в какую неловкую ситуацию меня поставит твоя смерть?! — Она приложила ручку к груди, выпучив глаза. — Да, будет очень неловко. Но есть и другой вариант. При котором ты останешься жив, а война, наконец, завершится.

Он зажмурился. Резко сморщился, задрожали любимые плечи в тумане фиолетовых искр, укрылись им, как плащом, я едва отскочить успел, как передо мной возвысился смуглый, широкоплечий, и знакомый иллюзионист.

— Дюль-льер? — Я закашлялся, глотнув тумана с железным привкусом.

— Он после шоу так напился, что едва до дома добрел — шатался как посудинка в зеленом море. В пылу битвы никому не будет дела, а я смогу помочь. Мы надерем зад выродкам, а затем поговорим. Я отвечу на каждый твой вопрос, пупсик.

Безумие. Доберемся до цирка, и ничто не помешает мне…

— Или же ты выдашь меня. Убедишь казначея, что маленький фокусник из бродячего цирка — и есть великий и ужасный Амодеус. Меня вновь пленят, если не прикончат на месте, и ты ничего не потеряешь, наоборот, перед Бераром выслужишься. Вот насколько я уверен, что нужен тебе, полубог, нужен северу. Я ставлю на это жизнь.

Пульс зашумел в висках. Накатывал ревущими, надрывными волнами, заглушая любую мысль в зачатке.

— Тик-так, пупсик! Решайся. Умереть сейчас, или не умирать вовсе, вернуть северу преимущество. Хоть болтать с тобой — одно удовольствие, но там, за стенами, могут гибнуть люди, и если т…

— Заткнись! — Вспыхнуло лезвие, исчезая в тени, в один шаг я оказался подле ублюдка, схватил его за шиворот куртки. Тряхнул хорошенько, изливая в этом дерганном жесте горячую злобу. — Одно неверное слово, неверный шаг, хотя бы одно упоминание Октаса, и следующий терновый побег у тебя через задницу прорастет. Ты понял?

2. Тик-так, пупсик

Рик

Рыцарь задержал по дороге, а потому в покои я едва не бежал. Не хотел, чтобы Амодеус явился ничего не подозревающему Солису первым.

Увы, почти так и произошло. Не успела дверь захлопнуться за моей спиной, не успел принц обернуться, как в приоткрытое окно без стука и приглашения влетел ворон. Царапнул подоконник когтистыми лапками, прежде чем спрыгнуть на пол и обнять себя крыльями, словно руками. Вокруг зашипел фиолетовый дым.

Я дернулся, сжал кисть принца, что потянулась за кинжалом. А облако магии росло и вытягивалось, ползло искрящимися клубами к нашим ногам, тая в расщелинах меж досками, отражалось в аквамариновых глазах, в суженных ужасом зрачках.

В самом сердце зловещего тумана зачернел силуэт. Поначалу смутный и перистый, он обретал все более явные очертания, лишаясь колючих краев, пока, наконец, не обратился отчетливой фигурой.

Высоким мужчиной, чей сапог уверенно шагнул из дымного облака. Оно рассеялось почти моментально — опало под ноги мага, и он непринужденно смахнул с плеч искрящиеся клочки.

Амодеус, мать его, Фальк.

Иссиня-черные гладкие волосы — такие, что в них тонул свет — укрывали фигуру загадочной тенью чуть ли не до колен. Лицо — грубоватое, наспех слепленное, с узким подбородком и выдающимся птичьим носом, на фоне волос казалось столь бледным, что даже болезненным. Синеватым. Круги под глазами выдавали не ночи, но десятки изнуренных лет без отдыха и сна, их же нелестно подчеркивала сеть морщин. И лишь глаза, узкие глаза с лисьим отблеском, горели азартным фиолетовым огнем.

Он будто сошел со страниц сказки. Той самой, где косматая колдунья умерщвляет принцессу, а благородный принц воскрешает ее поцелуем. И каким-то искаженным, пленительным образом, Амодеус с легкостью сошел бы и за колдунью, и за принца, разве что для первой он был вдвое выше, а для второго — вдвое старше.

— Ну на-а-до же… — Слащаво протянул маг, глядя на Солиса. — Годы сделали вас еще краше, ваше высочество. Да-а-а, теперь ясно вижу, что не медвежонок предо мной, но медведь, не мальчик, но муж. И какой же позор! Позор ассартийцам, что держат вас в этой дыре, им должно быть стыдно!

Сильнейший маг империи склонился в пояс, и чернота волос рассыпалась по плечам, спадая на пол кольцами.

Солис посмотрел на меня ошарашенно. Вновь перевел взгляд на мага. На меня.

— «Я брежу, так ведь? Богиня, я сошел с ума?» — Неуверенно затрепетали искры.

Амодеус дернулся, отшатнулся, как от резкой вспышки, даже охнул тоненько:

— Рэйхи! Что это такое?

— Буквы. Его высочество так разговаривает. Сядем и обсудим.

Тяжесть грядущего разговора сдавливала голову - я едва не упал на стул, придавленный грузом размышлений. Ножки неприятно скрипнули по деревянным половицам. Им вторил лязг водруженного на стол шлема.

А мужчины так и остались стоять, остолбенело глядя друг на друга, как на не упокоенные души.

— Разговариваете? — Спросил Фальк. — Почему?

— «Я что теперь, должен отчитываться врагу? Что он здесь делает? Что происходит?!»

— Великий Трехликий, ну надо же, звенят! Они звенят! А через рот говорить, стало быть, не умеете? Недуг второго дитя? А слышать можете? При-и-инц! — Протянул маг, щелкая пальцами прямо перед белоснежным лицом.

Солис не сдержался — резким выпадом схватил того за руку и дернул на себя, сжал запястье так, что я услышал приглушенный хруст.

— «Капитан, объяснитесь, зачем вы притащили ко мне преступника, которого ищет вся империя!».

— О-о-о, какие же вы, северяне, вспыльчивые! — Закатились фиолетовые глаза. — Что один на меня бросается, что второй! Разве не пристало вам быть сдержанными и холодными, как ледяные статуи в Занкт-Ноктовских садах? И прошу, не нужно притворства, я знаю секретик нашего капитана. — Фальк кивнул в мою сторону. — А вот про вас, Солис из дома Драугхайм, я, оказывается, самого интересного и не знал. Что за напасть? Отдали голос в обмен на красоту? А искры как получили? А как…

Скрип стула процарапался поперек его голоса. Я поднялся, чтобы оттащить мага за шкирку, и, разок тряхнув, усадить за стол. Обернулся к принцу, чтобы тот видел мои губы.

— Это выглядит как сплошное безумие, знаю. Но прошу тебя сесть и выслушать. Верь мне, Солис.

Белоснежные брови вздернулись домиком. Он окинул Амодеуса взглядом, полным брезгливого презрения, как если бы смотрел на крысу, поедавшую мусор.

— «Ты точно знаешь, что делаешь?» — Прозвенели искры совсем тихо.

— Точно.

Сжав губы в тонкую полоску, слишком тонкую, чтобы удержать все его негодование, Солис опустился за стол.

Стол, за которым волею Богини очутились плененный принц, бессильный полубог, и могущественный маг, вынужденный прикидываться цирковым фокусником.

​

***

— Боги, как же вкусно! — Урчал Амодеус, набросившись на предложенный ужин. — Знали бы, чем циркачи питаются, уж не погнали бы меня из покоев в Арюльи, усадили бы и накормили. И разобрались бы во всем гораздо, гораздо раньше! М-м-м! Это что? Тыква?

Солис наблюдал за магом, распахнув глаза, и лик его вытянулся ошарашенным: «это какая-то шутка?».

Сам я, полагаю, выглядел не лучше. Не таким ожидал узнать его — опаснейшего Амодеуса Фалька, да и узнавать вовсе не собирался.

-… И они целую неделю ели лягушек и крыс! Можете представить? Конечно, после такого севернее Трэлиса не ездят, да и девочку к границе распорядитель подвозить не…

— Ферть, да замолчишь ты или нет? — Прервал я бесконечный поток сознания. — Одной Богине известно, сколько Берар проведет в Рюдде. К делу, Фальк! Как ты меня узнал?!

— О-о-о… К делу? — Он неторопливо вытер рот. Откинулся, скрещивая руки на груди. — Вот, значит, как? Совсем на сухую, без предварительных ласк? Даже про любимый цвет не спросишь? Про красивые глазки не скажешь? Или что я — особенный, не такой, как все?

3. Ржавый

Элоиз

— Скажи честно, ты ведь это украла? – Раздался над головой голос Рыцаря.

Это он, должно быть, о кульке с провизией, что я прижимала к себе одной рукой. Второй пришлось вцепиться в рожок, чтобы не рухнуть с несущейся лошади.

— Не украла! — Оскорбленно воскликнула я. — Позаимствовала на кухне для детей сироток! Тебе что, не жалко сироток?!

— То есть украла.

— То есть не жалко!

— Ферть, да жалко, жалко! Но…

— Вот, значит и меня тоже жалко должно быть! Я там жила, и все еще помню, как силки для зайцев вязать, и молиться, чтоб хоть один попался. Им пару краюшек хлеба и головка сыра нужнее будет, чем хозяину «Последнего очага», не обедн-обеднеет! — Последнее слово подпрыгнуло вместе со мной, и Рыцарь дернулся, натягивая поводья.

Лошадь мы делили одну, и ту нашу, цирковую Плюшу, чтобы никто из гвардейцев не заметил пропажи собственных жеребцов. Все из-за секретности - капитан настрого запретил о поездке в приют рассказывать.

— Раз там так голодно было, зачем вовсе ехать? — Спросил маг, когда Плюша сменила лихой галоп рысью. — Вспоминать лишний раз?

— Как, зачем? Нашу старшую проведать хочу, если жива еще. Представляешь, как рада будет? Она ведь меня не бросила, в приют взяла, растила, защищала, читать и писать выучила.

— А при первой же возможности клеймо поставила и циркачам продала.

— Э-э-эй! — Я обернулась, чтобы обиженно в фиолетовые глаза зыркнуть. — Да, продала, но я за это благодарить должна. Без цирка одним Богам известно, чтоб со мной стало — граница близко, солдаты часто через соседний Кирдгенн ходили, увидели бы да и прибили.

— Маленькую сиротку? Ты не п…

Рыцарь осекся на полуслове. Перевел взгляд вперед — туда, где размытая тропа ширилась, а деревья редели, расступаясь пред почерневшими деревенскими избами.

— Все хорошо. — Я натянуто улыбнулась, хоть он и не увидел. — Зато… Зато с малых лет знаю, что не все солдаты защищают. Не у всех…

— Тш. Погоди, Элоиз.

— Что?

— Тихо. Здесь подозрительно… Тихо.

Плюша навострила бурые ушки. Чавканье копыт по размокшей земле — единственное, что резало слух в мертвецкой тишине Кирдгенна, хоть деревня и должна была встречать гулом голосов или хотя бы карканьем птиц.

Но воронов не было. Не было смеха детей и звонкого хлюпанья ножек по лужам, не пахло дымом и кислым щами, не выл у колодца лохматый пес. Совсем не как в моих воспоминаниях о деревеньке у приюта.

Мы проехали мимо первого покосившегося дома. Окна оскалились вырванными ставнями, пахнуло гниющими брёвнами и промокшим сеном. Стены, тёмные от дождя, казалось, потели от сырости, а с покорёженной крыши еще капало — наполнялось водой заброшенное крыльцо. Остальные выглядели и того хуже — разлагающийся слепок былой жизни, которой больше не было. Не было людей, спасших ребенка из зимнего леса.

Если бы очутилась там сейчас, никто бы не нашел. Я бы умерла.

Я поежилась, кутаясь глубже в китель, вжимая голову в плечи, желая спрятаться, не видеть, не чувствовать этой тупой распирающей боли посреди груди, такой, какую оставляет война.

Только это она и оставляет? Боль? Промозглую пустоту, проедающую кости? Сны о разорванной плоти и фонтанах крови, окропляющих цирковой шатер?

Это чудовищное циронское зрелище, мельком коснувшееся края зрения, вывернуло меня наизнанку, как только закрылась дверь покоев. Когда капитан ушел — ушел! Обратно, в битву, в лапы смерти! — а я осталась с Одетт и ее стражницами. Ночь обернулась вязким шепотом молитв и натужных разговоров, сквозь которые дрожал животный страх. Я не могла скрыть ужас произошедшего за вялой беседой — все равно что прятать полуденное солнце за ситцевой шторкой.

Я боялась так, как никогда раньше. За Ричарда. За циркачей. За неуловимый гул в ушах, сплетающийся в отчетливые слова: «Тебе нужно туда. Лети. Лети. Помоги».

Тело дрогнуло. Окружилось потоками мутной, пищащей пелены, отделившей от остального мира, от звуков и запахов, от тепла гвардейца за спиной. Я сжалась, силясь затолкать обжигающий толчок обратно в грудь — Не сейчас! Не при Рыцаре, только не при Рыцаре!

К счастью, он был так занят разглядыванием выпотрошенных видов, что не заметил, как кончики моих волос взмыли в воздух. Кончики волос, а затем и вся я, с макушки до плеч и грудью потянулась вверх. Распрямился позвоночник, желая подняться в небо, но я схватилась за рожок крепче, и волевым усилием, судорожными вздохами, приказала телу слушать меня. Меня, а не силу.

Она множилась и прорастала внутри, как грибница в почве, укоренялась в жилах, оплетала внутренности. С каждым мучительным шагом навстречу северу, с каждой новой открывшейся в небе звездой, я чувствовала зудящую необходимость подняться к ним.

Надышаться. Взлететь.

Это велел голос. Мутный, расходящийся эхом, как круги на воде, женский голос, приказывал лететь.

Во что бы то ни стало нужно узнать, что меня ждет. Нужно достать книгу его высочества.

Капитан обещал помочь. Обещал принести книгу, и, конечно, поможет. Всегда помогает. Такой… Такой…

Стыдливой волной затопилось сердце, поднялась к лицу кровь. Зашумела в ушах горячим шепотом: «Я люблю тебя».

Любит меня. — Шумно сглотнула, заморгала быстро. — Сказал, что любит. А потом ушел, оставив гадать, жив ли!

Следующие дни трепыхались в сердечной муке. Я кидалась из стороны в сторону брошенным зверьком, задыхалась в путах болезненных переживаний. Молилась за него. За нас. И, видят Боги, не хотела бросаться в него обвинениями, как последняя идиотка! Но, стоило лишь услышать металлический голос, шагнуть в плен хвойного мужского запаха, и вся горечь обиды наружу выползла, обращая меня влюбленной, истеричной дурочкой.

4. Драконье сердце

Элоиз

«Последний очаг» не шевелился. Не дышал. От былого веселья не осталось и крошки, разгульная толпа была занята лишь одним — бесстыдным разглядыванием капитана Гроса.

Но я не присоединилась к десяткам глаз. Его вид обжог. Две озлобленные серебристые звезды проткнули меня насквозь, и, едва завидев надпись на его щеке, я зажмурилась. Казалось, взгляну еще — погибну.

Грэг аккуратно снял меня с плеч, поставил на ноги, что обернулись ватой. Стало жарко. Я дышала глубоко и часто, чувствуя, как натягивается шнуровка платья. Как я вот-вот позорно перед ним лепетать начну, лишь бы удушливую тишину прервать.

— Жди наверху. — Приказал едва слышно. И я тут же повиновалась — понеслась к спасительной лесенке, а за спиной вновь разлилась клоунская гармошка и первые несмелые шепотки. Кажется, один из них принадлежал Илаю — услышала, как он склонился к плечу Присциллы:

— Надо же, такие красивые волосы, и на таком устрашающем лице…

Вбежала в темную комнатку под самым потолком, гонимая нечеловеческим волнением. Снизу доносились крепнущие голоса, мелодия ожила, распушилась бойкими нотами, но все равно блекла за грохотом сердца.

Придет ко мне. Придет. О Боги, как же… Как…

Я оглядела свое пристанище. Крохотное помещение освещалось голубоватой луной сквозь оконце. На полу — лишь пара циновок, да цветастый ворох разбросанных одежд. Я мигом подскочила к единственному предмету мебели, огибая кучи цирковых платьев — к комоду. Вдоволь напилась воды из глиняного кувшина, умыла лицо и похлопала себя по щекам. Потянулась к холщовому мешку в половину меня ростом, нырнула туда рукой, но вместо привычного шороха мятных леденцов обнаружила лишь небольшую горсточку на дне. Поднесла ее к глазам.

Из целого мешка всего горсть осталась? Насколько же мы с Илаем прожорливые...

Времени сокрушаться не было. Я бросилась во все концы комнаты одновременно — торопливо собирала по полу тряпье, заталкивала в распухающий комод. Успела впихнуть последний скомканный ворох, и рукав красного платья, торчащий из ящика шаловливым языком, тоже поспешно спрятала, когда дверь отворилась.

Медленно осветилась я полосочкой голубого света. Она ширилась и росла, подсвечивая мое суетливое смущение, пока поперек нее не выросла темная фигура.

Он вошел в один шаг.

Комнатушка обернулась совсем крошечной, будто бы сжалась на фоне широких плеч. Щелкнула дверь. Я попятилась назад, и поясница уперлась в комод, отрезая пути к отступлению.

С лихорадочной заинтересованностью я всматривалась в каждую занозу и стык на полу, пока на них не наступил сапог. Мир вверху замерцал голубоватым плутающим огоньком.

— Зрелищное шоу.

Его дыхание коснулось макушки, и волоски на задней стороне шеи встать дыбом.

— Разве же это шоу? — Неловко хихикнула я. — Так, развлечение. Певица из меня никудышная, знаю, но… Рада, что вам понравилось.

— Мне не понравилось.

Его пальцы обхватили мой подборок. Вздернули резко и безжалостно, подставляя мою истерзанную душу навстречу его.

Ричард!

Настоящий, без шлема, с глазами такими яркими, будто в них сами звезды плещутся.

Он и вправду был обожжен. Багровая рябь с татуировкой поверх, зловеще тянулась вниз по левой щеке. К углу широкой челюсти, к губам, что оказались пухлее, чем мне представлялось. Я осторожно коснулась их кончиком пальца. Надавила, впитывая упругость сухой кожи, но тепла дыхания не ощутила. Он будто бы вовсе не дышал. Отмер, лишь чтобы невесомо поцеловать мой пальчик, опалить ласковым трепетом. Тогда я пустилась в исследование смелее — обе ладони накрыли щеки, прогладили до висков и брови. Она темнела лишь над правым глазом, тогда как левый прикрывался опущенным веком. От носа шла контрастная, надломленная у переносицы тень. Похожую отбрасывало и правое ухо — сломанное, оно жалось к голове теснее, чем левое.

Он был пугающим в этих несовершенствах. Как меч, что не ловит блики на начищенном острие, но торчит из спины врага, омытый кровью. Знавший битву, боль потерь и сладость последнего вздоха. Кажется, именно его я и сделала, когда искрящаяся волна жара взмыла от живота вверх.

Ведь опасность, столь явно расходящаяся от мужчины, меня не касалась. Его безмолвная сила была на мою защиту направлена, за его широкой спиной я смогла бы от любой угрозы скрыться.

Я закусила губу, неумело пряча желание. Серебристая паутинка влекла меня внутрь, опутала по рукам и ногам, подняла на цыпочки, чтобы к нему тянуться. Но он не позволил. Грудь натолкнулась на ладонь, которой он скользнул куда-то за пояс и вытащил под голубоватый свет книгу.

Почерк принца тоненько блеснул под стать огоньку. Я должна была принять ее как сокровище, таящее знание о моей силе, но вместо этого отбросила на комод. Не сейчас. Сейчас — он. Невыносимо жаждала лишь до изгиба шеи дотянуться, осыпать поцелуями каждую букву татуировки, разгоряченно шептать, как сильно он мне помог.

И какой благодарной я могу быть.

Я заскреблась по доспеху, желая как можно скорее вкус его языка во рту ощутить, своим прогладить. А он наблюдал за жалкими попытками со своей льдистой высоты, пока я не промычала то ли требовательно, то ли жалобно:

— Почему?!

— Во-первых, дверь не запирается. Во-вторых… — Серебристые звезды угрожающе вспыхнули. — Что это было там, внизу?

— Внизу?.. Ах, вы про песню! Да бросьте же, неужели так не понравилось? Что ж в ней плохого?

— А что хорошего в том, что голова другого мужчины была у тебя между ног?

Был бы он в шлеме, решила бы, что это шутка.

Но теперь видела, о, как ясно видела зловещее пламя на дне серых глаз! Оно у меня под кожей закололось иголочками, велело замереть и растерянно ресницами хлопать.

Мне никогда не приходилось оправдываться за развязные выходки. Какими бы шумными или непристойными они ни были, Финика больше заботили партии в Пхи-Цо, он и слова мне не говорил, а потому и оправдываться было незачем.

5. Последний леденец

Элоиз

Снег затекал за шиворот ледяными змейками. Продолжал путь вдоль озябшего позвоночника, но я была благодарна этим колючим ощущениям — они пробуждали от устрашающего женского голоса.

Капитан шел напряженно и размашисто, сжимая и разжимая кулаки, разминая шею, так, словно нечто рвалось у него изнутри. Когда последний из редких прохожих скрылся за спиной, он, наконец, не выдержал — схватил меня под локоть, и в один миг, не дав даже пискнуть, дернул в ближайший закуток меж двумя хмурыми домами.

Я стукнулась лопатками о дерево стены, почувствовала, как пропитывается сыростью шаль. Капли со сброшенного шлема брызнули на лицо, и он предстал передо мной таким ослепительно-невозможным, что все остальное размылось. Исчезло в тесноте серого укрытия и бойком звоне дождя.

Только он остался. Заструилась влага по обожженной коже. Нечто первобытное затемнило глаза — так темнеет опущенный меч, лишенный солнечных бликов.

Его большая рука порывисто ощупала меня — обхватила ключицы, ребра, талию, поднялась к лицу, будто проверяя, нет ли на мне сколов и трещинок.

— Не трогал? Не причинил вреда?

— Боги, нет. — Я накрыла его ладонь. — Лишь напомнил о том, зачем я здесь. Сказал, что не должна забывать о своем задании, что бы ни случилось. И… Он раскрыл, в чем оно заключается.

— Выведать месторождения чешуи, ведь так?

— Нет, он… Он сказал, что мне нужно найти и любой ценой доставить в Ассарт драконье сердце. Ферть, будто я знаю, что это такое, быть может, оно с дворец размером, или жидкое, и как я тогда…

Он не слушал. Брови его медленно ползли к корням темных волос, а глаза полнились беспомощным ужасом. Округлялись. Освещались изнутри чем-то мерцающим и убийственным.

— Капитан, это… Это странно. Почему «что бы ни произошло»? Мы в опасности? Он боится, что северяне нападут, как только перейдем портал?

Я прикусила говорливый язык. Испугалась, что эти «нападут» и «опасность» станут лакомым кусочком для всего напряженного и подавленного в нем, еще пуще раззадорят озлобленность, заставят хмуриться и отстранится.

Но вместо этого он… Улыбнулся. Ласково и умилительно, точно смотрит на неловкие попытки дитя сделать первые шаги.

— На границе тебе ничего не грозит. Цирку ничего не грозит. Но ты должна выслушать меня очень внимательно и сделать ровно то, что я скажу: циркачи поедут в самом хвосте, перед монаршими экипажами, и, что бы ни случилось, ты не должна выходить из телеги, пока я не приду за тобой. Это очень важно, Элоиз. Не выходить.

Страх зацарапал грудную клетку изнутри. Вырвался хриплым:

— Значит, мсье Берар не напрасно опасается? Ты тоже полагаешь, что быть беде?

— Не полагаю, я… Ты не читала книгу?

— Н-нет. Вчера не успела, Присцилла пришла, и…

— Я столько должен рассказать тебе, — Прервал он. — Но сейчас прошу слепо довериться. Ради безопасности — твоей и труппы. Не покидай телегу, пока я сам, лично, за тобой не приду. Даже если мы простоим перед порталом несколько часов. Даже если выйти прикажет мсье Берар или сама принцесса.

— Как же я смогу приказа ослушаться?!

— Это будет неважно. Все совсем скоро станет неважно. — Улыбка его растянулась таким мечтательным неверием, что обнажившиеся клыки блеснули устрашающе неуместно. — Все скоро закончится, Элоиз. Сделай, как я прошу. Хорошо?

— Ричард…

Я хотела сказать, что он пугает меня. Что угроза может исходить не от северян, а от воздушной гимнастки со странной силой, приказывающей убивать. Но не смогла наскрести и горсточку смелости, чтобы решиться. А потому, опустив глаза, лишь коротко кивнула.

— Умница. — Одобрительно прошептал он, прижав меня к себе. Осыпал поцелуями макушку, иступлено огладил спину, стал мне единственным убежищем, теплым и ласковым, самым настоящим и до рези в глазах родным.

​

***

Когда мы настигли крыльцо «Последнего очага», капитан вновь обратился угрюмой скалой, будто вместе со шлемом водружал на себя и тяжесть звания, сковывал в металл не только голову, но и сердце. По его просьбе я вытянула Присциллу из объятий фокусника, Тадеуша — из разгоряченного спора с Филом о содержании в имперских тюрьмах.

Вчетвером мы замерли перед клеткой, сквозь прутья которой мелькали красные огоньки волчьих глаз.

— О, уверяю, зверь уже почти что ручной! — Воскликнул распорядитель. — Уже и за репетициями следит, у Присциллы с рук ест, да простой мы здесь еще неделю, он бы и на арену с нами вышел, чтобы северную публику удивить! А ежели свадьба не сразу по прибытии намечена, так и…

Пустые обещания бились о капитана, как волны о каменистый утес — он стоял безмолвно, скрестив на груди руки, не поддаваясь ни единому слову.

И правильно, ибо правдивых среди них не было. Тадеуш пытался сгладить остроту неизбежного, набросить цветастую простыню приукрашиваний на проеденную крысами циновку правды.

Какой бы умелой Цилла ни была, на превращение волка, что еще вчера обагрял кровью нос, в цирковую зверушку, что этим самым носом отбивает мяч, уйдут годы. У дрессировщицы же были жалкие пару месяцев, и все равно она сумела вложить в мохнатую голову две определяющие мысли: «нельзя бросаться на любого, кто рискнет подойти», и «твоя жизнь отныне зависит от меня».

Уже поэтому я считала ее успехи настоящей победой. И сделала смелый шаг, когда со скрипучим лязганьем отворилась клетка.

Недвижимая скала капитана тут же ожила — он вышел передо мной, заграживая от зубастой пасти. Волк тоже поспешил шагнуть вперед хозяйки — хоть одной лапой, но заслонить от железного незнакомца. Показались клыки с глухим рычанием, хвост заметался по земле, когда он склонился, словно собирался напасть.

— Он вас не знает. — Буркнула Присцилла. — Поэтому скалится. К кому привык — на тех не кидается.