Цветущие вселенные

Пролог

1902

Жаркий воздух Египта дрожал над бескрайними песками, когда его "Форд" с трудом пробивался сквозь толпу. Гудок резал тишину, заставляя закутанных в потертые тюрбаны рабочих расступаться с удивлённой медлительностью. Машина ползла, будто сквозь патоку, и каждый лишний метр только разжигал его раздражение.

Наконец, он добрался до места раскопок. Пар из-под капота смешался с волнами зноя, поднимающимися от раскалённого песка. Когда он вылез из салона, солнце ударило по лицу, как раскалённая плита. Плевок на землю высох, не успев коснуться пыли.

— Чёртов ад, - прошипел он, поправляя шляпу. Вокруг копошились сотни рабочих, их тени сливались в одно коричневое пятно на ослепительно жёлтом фоне. Лопаты, сита, тачки — всё двигалось в каком-то бессмысленном, на его взгляд, ритме.

Он посмотрел на часы. Час. Не больше. Но песок под ногами, кажется, уже начал медленно затягивать его в эту пекло.

Из хаоса раскопок внезапно вынырнула фигура, стремительная и неожиданно ловкая для своего грузного телосложения. Яхмос Сафе перепрыгивал через дощатые мостки с проворством уличного акробата, его округлый живот колыхался в такт движениям, словно отдельное существо, танцующее под скрытый барабанный ритм. Солнце отражалось от его потного лба, когда он, широко улыбаясь, приблизился к Илье.

— Господин Кадуций! Да благословит вас Аллах за своевременное прибытие! Его голос звенел неподдельным восторгом, руки взлетали вверх, словно крылья перепела. В каждом жесте читалась та особая арабская пластика — текучая, лишённая угловатости, будто движения диктует не разум, а сам ветер пустыни.

Илья невольно усмехнулся, отметив про себя, как эти люди умудряются даже в спешке сохранять врождённую грацию. Но больше всего его заинтересовало другое — тот особый блеск в глазах Яхмоса, который бывает только у археологов перед показом важной находки.

— У вас что-то есть…

Яхмос схватил его за рукав, пальцы впились в ткань с нервной силой. Его дыхание стало частым, прерывистым, а на лбу выступили капли пота, не связанные с жарой.

— Идёмте, идёмте скорее!

Он потянул Илью за собой, их тени сплетались на песке, пока они пробирались через лабиринт раскопов. Доски под ногами скрипели, угрожая провалиться в любой момент.

Когда они достигли дальнего котлована, Илья замер. На дне, под палящим солнцем, лежал скелет — не просто большой, а колоссальный. Кости выглядели неестественно белыми на фоне жёлтого песка, будто выбеленными временем и зноем. Череп размером с таз, рёбра, похожие на дуги древнего корабля...

— Он... он как бог, - прошептал Яхмос, крепче сжимая трость. Его голос дрожал, словно мальчишка, впервые увидевший море.

Илья спустился ближе, прищурившись. Пустые глазницы смотрели сквозь него, сквозь века. Что-то щёлкнуло в его сознании.

Яхмос нервно облизнул губы, его пальцы барабанили по трости, пока он кивал в сторону импровизированного "склада находок". Под натянутым брезентом несколько столов были завалены артефактами — черепки, потускневшие монеты, обломки керамики с загадочными узорами. Среди этого хаоса выделялась потрёпанная альбомная книга, страницы которой были испещрены карандашными пометками.

— Ахмед! Где тот проклятый медальон?!

Яхмос хлопнул ладонью по столу, заставив подпрыгнуть горсть римских монет I века.

Молодой араб с лицом, обожжённым солнцем до цвета красного кирпича, торопливо подошёл, держа в руках небольшой деревянный ящичек. Когда он открыл его, внутри на бархатной подкладке лежал медальон — странный, не похожий на египетские артефакты. Круглый, с выгравированным символом, напоминающим переплетённых змей.

— Мы нашли его вот здесь, - Ахмед ткнул пальцем в схему раскопа, где крестиком было отмечено место. - Видите эти символы?

Яхмос приблизил лицо, его дыхание стало учащенным.

- Это не иероглифы. Это даже не коптское письмо. Я тридцать лет копаю, но такого...

Илья взял медальон. Металл оказался ледяным, несмотря на сорокаградусную жару. Внутри что-то слабо запульсировало, будто механизм, спавший тысячелетия, вдруг проснулся. Он перевернул его — на обратной стороне проступили тонкие линии, складывающиеся в карту... или схему.

Ладонь сомкнулась вокруг медальона, и сразу же кожа под серебряным покрытием начала гореть — не обжигать, а именно гореть, как будто металл впитывал его жизненную силу. Он не отпустил. Знакомое ощущение. Демонические артефакты всегда реагировали на него так — яростно, как дикий зверь на укротителя.

— Анубис с подпиленной мордой?

Губы Ильи искривились в усмешке, когда он провел пальцем по поврежденному участку. Знак был не просто испорчен — он был уничтожен намеренно, с ритуальной точностью.

— Кто-то очень не хотел, чтобы страж весов вообще имел здесь голос.

Перевернув вещицу, он скользнул взглядом по иероглифам. Не египетским. Даже не из этого мира. Те, кто писал это, пользовались языком, который старше пирамид. Илья знал. Потому что однажды, очень давно, он сам стоял в темноте подземелья, пока жрец черным ножом выводил эти же символы у него на груди.

Он хотел бы забрать эту вещь с собой. Но раскопки принадлежали англичанам и ему стоил больших денег подкуп, чтобы сюда получить доступ. Запрещено было делать фотографии и снимать. Так что он только изучил его, а затем попросил лист бумаги и карандаш. Положив бумагу на медальон, он начал тушевать карандашом поверхность.

Пальцы Ильи скользили по бумаге, карандаш оставлял точные штрихи, повторяя каждый изгиб таинственных символов. Он работал быстро, почти механически — детская муштра в скрытых скрипториях давала о себе знать даже спустя тысячелетия. Бумага шелестела под его ладонью, а медальон под ней будто на мгновения оживал, излучая едва уловимый холод.

— Вы... уверены, что это разрешено?

Ахмед переминался с ноги на ногу, бросая тревожные взгляды на Яхмоса. Но опытный археолог лишь молча курил трубку, наблюдая, как карандаш Ильи выводит последний штрих.

Глава 1

1903 год

Глава 1

Спустя год после пирамид …1903.

В то утро Илья Кадуций незаконнорождённый сын князя Олейникова выскочил из ее постели при виде личного слуги, совсем не стесняясь наготы, и выхватил у него письмо. Стремительно развернул, он погрузился в чтение, на ходу натягивая атласный халат. В то время, как мадам распорядилась подавать завтрак, состоящий из простокваши, каши и нетипично мясного, зная, что любовник нуждается в последнем.

Мадам скользила взглядом по его телу также жадно, как любовник по строчкам, состоящих из очень мелкого почерка, и ей нравилось, то, что она видела.

Сын князя Олейникова был невероятно красив и хорош собой. Темный волос, коротко остриженная борода, и золотистые глаза, лицом он удался весь в отца. Но телом - телом он вышел значительно лучше. Хорошо сложенный, он притягивал к себе мускулами и формами, какие бывают у молодых мужей, занимающихся гимнастическими упражнениями. И мадам Данишевская никогда не отказывала себе в удовольствии насладиться зрелищем мужской первозданной красоты, коей природа щедро наградила ее любовника.

- Илюша, - проворковала она, с неохотой поднимаясь с мятых простыней и заворачиваясь в тончайшие кружева черного халата, привезенный непременно с предпоследних мод из Парижа. – Неужели это то, что я думаю?

Илья повернул голову и кивнул, затем снова вернулся к чтению, пока любовница забирала поднос у прислуги, отсылая ее.

- Замечательная новость. Наконец, мы можем обсудить дальнейшие отношения наши, - ответила она, стараясь говорить не слишком возбужденным тоном. – Ты же думал о нас?

Илья Кадуций с выражением некоторого удивления на лице, прекратил чтение, сложил письмо, и уставился на любовницу. Мария Данишевская, безусловно, интересная любовница, но были и другие на свете претендентки на эту роль. И Илья искренне полагал, что ему не стоит жениться.

- Думаю, твой муж будет рад вызывать меня на дуэль или любым другим способом избавиться. Милая, ты желаешь ему смерти?

Данишевская вздохнула, задумавшись о том, что смерть мужа может изменить все. Он стар, немощен и у него нет наследников. А хорошее денежное положение легко заставит пересмотреть ее любовника планы в отношении нее. Ныне в обществе без финансовой поддержки и связей трудно достичь успеха. Впрочем, как и во все времена. Она села за стол, жестом приглашая присоединиться.

- Может быть, я разонравилась тебе? - с обидой спросила она, стеля на колени салфетку и беря в руки цветной бокал из муранского стекла с простоквашей.

Он ответил не сразу. Набросился на мясное, как волк, поражая его с аппетитом. Что не удивительно, из всех известных ей мужчин, только этот любовник смог полностью усмирить ее чрезмерно горячий нрав.

- Как может разонравиться, то, что мы делаем? – спросил он с хитрой улыбкой, бросив жадный взгляд на ее грудь, не подозревая, что, в общем-то, озвучил самый большой страх мадам.

Та отставила стакан, позвонила в колокольчик, а затем, сцепив пальцы в замок и облокотившись на стол, разглядывая, как ест ее любовник, вкрадчиво произнесла:

- Мы три года вместе. И хотя чувственные аппетиты твои очень сильны, я думаю, ты нуждаешься в некотором разнообразии меню.

В этот момент в комнату вошла юная девушка. Илья, закончив с мясным, налил воды из кувшина в бокал, встал с удивлением разглядывая ее. Затем перевел изумленный взгляд на любовницу.

- Ты шутишь?

Девушка стояла так, словно не посвященная в происходящее, хотя очевидно знала Данишевскую. Одета она в скромное платье, указывающее на принадлежность не к высшему обществу, а скорее к ценной обслуге. Она походила на гимназистку, только что закончившую дорогое учреждение, но никак не на разнообразие меню. Может только волосы, решил Илья. Убранные в строгий пучок, они все равно были необычными. Он не видел никогда такого насыщенного рыжего.

Кожа казалось идеальной, фарфоровой. Тонкая талия, крепкая грудь, лицо…да с годами она могла превратиться в шикарную куртизанку. От девушки веяло аппетитным чувствованием, спрятанным под маской скромности. От нее дышало волчьим запахом? Что-о-о!? Она оборотень!?

Илья переменился в лице, разглядывая ее со всей тщательностью.

-Мадам, – произнесла красавица, ожидая распоряжений.

-Ты, я и она, - предложила Данишевская, вставая и приближаясь к нему, недвусмысленно погладила Илью по твердой груди под воротом халата. – Что скажешь?

- Ты сошла с ума, - произнес он вынужденно, отлично понимая, что и в самом деле, не безумие ли то, что предлагает любовница. Затем посмотрел на девушку. Оборотень и он! Конечно, заставить ее, или купить, будь она человеком не составит труда. Люди продажны. Но зачем? К чему ему еще одна любовница, к тому же прислуга.

Данишевская закусила губу. С обидой уставилась на любовника. Ведь она хотела, как лучше. Илья весьма горяч и хорош в постели, но она все-таки женщина с опытом и знает, мужчины любят разнообразие. Тем более молодые мужчины.

- Не ожидала, что ты ханжа.

Девушка же, бросила сначала испуганный взгляд после слов на расстроенную мадам, а потом на Илью. Дыхание у малышки сбилось, по хрупкой шее поползла краснота, отчетливо угадываемая на фоне завитков. Заалела по щекам и всему белому, как снег лицу без единой веснушки. И эта краснота, и завитки на белом заставили Илью сглотнуть. Никогда бы не подумал, что захочет оборотня.

Глава 2

Илья смотрел, как ползет этап.

Арестантский отряд проходил с верховыми казаками впереди и солдатами по бокам сельский погост с выщербленными крестами. Вокруг них обвалилась прогнившая ограда. Мимо бесчисленных могил, на одной из которых лежал человек.

Упавши на грудь, он издавал стоны сквозь тоскливые всхлипы. Пел могильным плачем. Колодники, чей тупой звук кандалов разлетался по деревенской улице то едва слышно, то громко подхватили его боль, и дружно затянули заунывную песню. У Ильи сделалось в груди тяжко, положительно жутко и неловко. От стонов-песни веяло чем-то сиротливым, щемило сердце и представились места, откуда нет людям возврата. Жрет тело там замогильная сырость. Давит мрак казематных стен душу. Свинцовая тяжесть неволи выедает остатки последнего святого в разуме. Сибирь. Такая темная. Чужая. Безликая. Сырые земли здесь были настолько необжитыми, что даже ангелы в них не заглядывали.

Шли намеренно медленно. Арестанты переставляли едва ноги в тяжелых пятифутовых цепях, выводя артельную песню таким образом, чтобы голоса сливались в один гул мольбы. Тот проникал в сердобольные сердца, погружаясь вслух и чужое внимание, заставляя задумываться обывателей о доли горемычно-просящих. Пели громко, боясь сфальшивить, выронить хоть слово, бережно и торжественно ради сбора подаяний.

Илья ходил рядом с конвоиром, и тоже открывал рот. Путь предстоял не близкий, и посему подать не казалась лишней хоть харчами, хоть деньгой. Сбитые в партию в Москве, за тюремными воротами они шли в основном этапными дорогами уже месяц. Срок достаточный, чтобы сформировался артельный костяк, а по грязи под холодными ветрами обострились у арестантов болезни.

Он шел в своей связке, слушая гром цепей и время от времени на этапных зданиях уходил в лес или деревню. А кому и зачем не отчитывался. Особо выгода случалась на этапных кабаках. Их держали местные офицеры. Унтер-офицер не имел права отворять замка, пока в дороге. Но это ж официально! А в жизни и не требовалось. Исхудавшие, ободранные, голодные, через месяц любой этапный мог выскользнуть из кандалов. Илья подходил и испрашивал высокоблагородье дозволение. Терпел, свою поганую роль, зная, что конец близок.

В деревне, где они пели, распавшейся вдоль берегов, подати слались щедрые. Граница Сибирии начиналась. Всем приметно, где заканчивалась денежка-молитва, острая как бритва и несли разносолы.

Нищенствующие арестанты и хлебной жертвую довольны молились, насшибали копейки ранее. А в этом месте начинались территории староверов, и те верой могучей, в то, что рука дающего не оскудеет дачей, по-старому отцовскому обычаю жертвовали ссыльным, дабы усладить тяжелые дни горемычных.

- Подсоби чуток, - подобралась к нему Иванна, чем платок снятый и превращенный в узел для сборов сегодня был полон. Сунула по-хозяйски в руки и с плеча второй сняла.

Он не стал возражать.

- Эх, дурак ты, - мужики гикали. В его связке шли еще трое. – Молодка та-ка, собой других почище.

Илья молча, смотрел вслед. Иванна верно говорят, молода, пышна, розовощекая, волосы кудрявые так и лезут на глаза черные, как у лисы.

- Саму лутчу пору, нету у ней запору. Не вороти нос, - советовали бывалые.

- А то ж гляди, терпеть до города, там дурех, цена полтина.

- Да, ты мож обижен природой?

- Закрыли рты, рвань, - рявкнул солдат.

Он сравнялся с их связкой, косым взглядом скользко срезал по узлу в руках Ильи.

– Иванна баба не промах. Ямочки на щеках вох-вах какие. Играет девка, подать успевай собирать. У тебя, там это?

Тот пожал плечами.

- Шаньги, яйца, и похоже кислое молоко.

Улыбнулся рядовой.

- Эх, - выдохнул. – Хороша бабец.

Илья стиснул зубы так, что челюсть свело судорогой. Где-то под рёбрами заныло — не рана, не болезнь, а что-то глубже, будто кто-то копался в его внутренностях тупым ножом. Он видел, как под грязным платком мелькнул рыжий локон — выцветший, но всё ещё яростный, как осенний лист перед тем, как сорваться. "Чёрт возьми, она же худая, как зимний волк", — пронеслось в голове. В носу защекотало — он чуял её запах даже сквозь вонь гнили и пота: чернильные орехи и та самая дикость, что когда-то заставила его сглотнуть слюну в княжеской спальне. Он лишь провёл языком по зубам, реагируя на ярость. "Чем питается?.." Да если б он хоть на минуту отпустил поводья своей природы.

— Все милашу высматриваешь, - Косолапов хрипло засмеялся, плюнув под ноги. Его жирные пальцы теребили чётки — подарок какого-то монаха за "богоугодное дело" по этапу. - Она не ангел.

Илья не ответил ему. Тот все же мужик из крестьянских, из краев Забайкальских нищих и убогих, настолько что возбуждала сострадание в проезжих. Вырвался в Москву, хотел копейку нажить, кусок свободы урвать. Прогорел Михайло. Так сильно прогорел, что не имел возможности достать хлеба на предстоящий день. На воровстве и повязали.

Илья промолчал, сплюнул в сторону. Здесь бессовестный произвол стал обычаем, слабости не прощались.

А затем замер. Его крылья — невидимые, сломанные ещё в той войне, что люди называют Крымской — дрогнули под мундиром. "Ангел..." Как же он ненавидел это слово. Они все видели в нём волка, чудовище, а не того, кто когда-то стоял у Престола с мечом в руках. И теперь эта девчонка с глазами, как два куска сибирского кедра , могла быть ключом к переходу — тому, что сводил с ума императорских агентов полвека.

Глава 3

Колонна арестанток растянулась по просёлочной дороге, поднимая клубы рыжей пыли. Солнце, висящее в мутном небе, выжигало последние силы из осунувшихся тел. Руна шла в хвосте — её наручники, не скованные с другими, звенели отдельной мелодией, даруя призрачную свободу движений.

Но мысли её были далеко от дорожной пыли и звона цепей.

Он снова смотрел.

Илья — широкоплечий, с свободной походкой, чьи глаза видели слишком много. Не так, как прочие: не с похабным хихиканьем надзирателей, не с животным страхом каторжан. Его взгляд скользил по её фигуре методично, словно проверял расчёты.

Зачем?

Вчера у потухающего костра его мозолистая рука неожиданно протянулась — не щи, не заплесневелый сухарь, а плотный кусок вяленой свинины. И тут же отвернулся, делая вид, что просто поправляет огонь.

Где-то впереди хрипло залаяла собака. Колонна дёрнулась, как избитая кляча. Тропа сужалась, уводя колонну в чащу низкорослых сосен. Хвоя цеплялась за рваные рукава, оставляя на коже липкие полосы смолы. Руна прикусила губу — боль помогала не потерять ритм шагов, не споткнуться о корни, торчащие из земли, как кости древних великанов.

Илья шёл впереди, его спина — широкая, как дверь амбара — то появлялась, то исчезала за спинами конвойных.

Почему молчит?

Вопрос грыз её изнутри острее голода.

Сегодня утром, когда колонну поднимали перед рассветом, он случайно оказался рядом. Их плечи едва коснулись в толкотне, и в ту же секунду что-то твёрдое упало в её деревянную миску.

Она не посмотрела сразу — дождалась, пока конвойные развернутся.

В заскорузлом хлебе торчал кусок сала — свежего, ещё пахнущего дымком.

Где-то справа зашуршали кусты. Руна вздрогнула.

В последней подати стало ясно, голодая, она долго не протянет.

Вечером, когда в избе жизнь в вечер вошла. Мужики в засаленных зипунах столпились вокруг самодельного стола, где кости уже летели в очередной раз. Руна стояла чуть поодаль, сжимая в потных ладонях последние медяки — те самые, что удалось спрятать даже после обыска.

Голод скручивал живот тугим узлом, но руки не дрожали.

"Три хода назад у Петьки слегка дрогнула бровь — блефует. У Семёна пальцы постукивают по столу ровно через пять секунд — уверен в костях."

Этому научилась там — в господских покоях, где барчуки забавлялись в карты между учебой. Там же поняла: игра — это не про удачу, а про позвоночник, который не гнётся, когда на кону всё. И он заступился… не дал в обиду.

А когда в баню пошла с первыми, так вообще ей думалось, вот же свезло. Зря радовалась. Стоило бабам оказаться одним, как к ней приблизилась Иванна.

Банный пар застилал всё пеленой, но Руна сразу почуяла приближение Иванны — запах пота, дешёвого мыла и... зависти. Черноволосая баба подошла слишком близко, её глаза — узкие, плутовские — скользнули по рёбрам Руны, по её впалому животу.

— Ну что, барская игрушка, — её голос прополз по коже Руны, как скребок по ране, — видать, не очень тебя там кормили, раз кости торчат?

Она приблизилась ещё, грудь её почти прижалась к Руне, а рука с короткими, грязными ногтями потянулась к её животу.

- Где твои деньги?

Баня, где пар сгущался до молочной пелены, а капли конденсата стекали по почерневшим брёвнам. Иванна толкнула её снова — на этот раз сильнее, так что Руна едва удержалась на скользком полу. Их тела слиплись на мгновение — горячее, потное, чуждое.

— Эй, рыжая... — Иванна прошипела так, что брызги слюны ощутимо попали на щёку. — Или ты слепая? Староста за тобой шляется, как голодный пёс.

Руна стиснула зубы до хруста.

Видела.

Как его взгляд цеплялся за нее в сумерках, когда он думал, что никто не видит. Глаза — не зелёные, как у неё, а тёмные-золотистые, но с искрами где-то внутри, будто угольки, раздуваемые внутреннем чем-то. Видела, как Илья смотрел на неё, когда думал, что никто не заметит, будто прожигал насквозь. А вчера, когда она случайно задела его руку у костра...

Её пальцы случайно задели его руку, когда она тянулась за котелком.

И тогда —

Кожа его не просто обожгла. Она жила.

Будто под поверхностью шевелилось что-то древнее, нечеловеческое. Мускулы подергивались, как у зверя во сне, а вены пульсировали в ритм какому-то иному, не нашему.

И тень...

Где-то с грохотом упало ведро. Руна вздрогнула. Но перед глазами всё ещё стоял тот миг: за его широкой спиной — всполох чего-то чёрного, рваного, на миг принявшего форму крыльев.

А запах берёзовых веников смешивался с кисловатым душком немытого тела. Руна медленно разматывала с себя грязные тряпки, превратившиеся за долгие недели дороги в жесткую, пропотевшую кожу. Каждый слой отлипал с неохотой, обнажая бледную кожу, испещренную синяками и царапинами.

Иванна стояла перед ней — голая, наглая, как выдра на солнцепёке. Её груди тяжело провисали, живот собирался в складки, но в глазах горел вызов.

Глава 4

До избы она не поспела, оттуда толкаемый кулаками в морду вылетел солдат. Лупил по нему конвойный.

- Куда метил!? Штраф за всех платить будешь? А?

- Я ж не думал, что они бежать, - солдат был самым молоденьким, на первый конвой повел по этапу в сопровождении.

А тут такая беда.

Руна остановилась, наблюдая, как они сцепились и один готов убить другого. Из караульной избы вышел полуодетый офицер.

Тень офицера накрыла двоих конвойных, как саван. Сапоги гулко ударили по мерзлой земле, когда он шагнул вперёд. Голос — ледяная сталь, без права на ошибку:

— Команда смирно!

Двое дёрнулись, как марионетки, спина к спине. Тот, что только что лупил напарника, щелкнул каблуками, челюсть сжата до хруста:

— Ваше благородие! Докладываю — побег! Через запруду, в лес!

Офицер не моргнул. Только веки дрогнули, будто перед ударом. Когда он заговорил, слюна брызнула из-за стиснутых зубов:

— "ВСЮ ПАРТИЮ — В ЦЕПИ!" — рёв разорвал ночь, эхом откатившись от стен острога.

Пауза. Ветер донёс запах страха с мокрых шинелей. Офицер вдруг прищурился, голос стал тише, но острее:

— Сколько?

Конвойный выдохнул, будто плюнул:

— Трое. Пока эти шлюхи визжали.

Костёр захрустел, будто смеясь над ропотом мужиков. Бабьи голоса в избе взвизгнули выше — кто-то уронил котелок, кто-то запричитал, как по покойнику. В воздухе повисло тяжёлое знание: цепи — это не просто оковы. Летом они ломают суставы, зимой выедают холодом кости, а сейчас, в этот проклятый осенний промозглый вечер, когда даже кафтаны не выдали, они станут пыткой для всех.

— "Ох, горе-то... Что б тебя, беда за бедой..." — шипение пошло по кругу, как зараза.

Руна встретила взгляд Ильи — жёсткий, как удар топора. Да, это его промах. Его беда. И всё потому, что её спасал. Значит, и её вина тут есть. Но он уже шагнул к офицеру, сапоги вбиваются в грязь чётко, будто отмеряя последние секунды перед бурей.

Офицер обернулся, увидел его — и рука непроизвольно потянулась к кобуре. Но Илья уже близко, слишком близко, и в его глазах горит не просьба, а приговор:

— Ваше благородие. Сделай милость — пусти на поиски. Мы беглых сыщем, чтоб вам со счету не сбиваться и перед начальством не отвечать. Ответственность, коли не выдам, — на мне.

Офицер прищурился, пальцы постукивали по ремню. Вдоль спины у него пробежала тень сомнения — а не подвох ли? Но мужики у костра уже зашептались, а бабы в избе притихли, слушая. Артельный способ: свои своих ищут — значит, цепи можно отложить. Выгода для всех. Тяжелый вздох. Офицер плюнул под сапог и кивнул одним резким движением подбородка:

— Ладно.

За спиной у Ильи кто-то сдержанно охнул — значит, не прогадали, выбрав его старостой. Руна же только стиснула зубы: "А если не найдём?" Но вслух не сказала ни слова.

Офицер в годах был, дело свое знал, также как и каторжного брата, и на варнацкое слово чуйку имел.

– Ступай.

Илья стоял как вкопанный. Начальнику, конечно, было плевать — лишь бы циферки в бумагах сходились. А там хоть трава не расти, хоть трижды меняй подпись в ведомости.

— Кого-нибудь взять, в помощь? — брякнул он, сразу смекнув, в чём заминка.

— Её. — Илья ткнул подбородком в Руну, и в глазах его мелькнуло что-то твёрдое, как камень в мутной воде.

Офицерская рожа скривилась — сначала ехидная ухмылка, потом смешок, от которого по спине побежали мурашки.

— Охо-хо, шутник! Мало тебе там, под гарью-то?

Илья ощерился белоснежными зубами, кивнул на покосившуюся баню за спиной и развёл руками: Видите, ваше благородие, весь я как на ладони — с потрохами, с печёнками.

А Руну будто ветром с ног сбило. Медяк в её руке стал липким от пота, а в животе завыло так, будто там поселился голодный зверь. Ну зачем я ему? — пронеслось в голове.

- Добрый человек всегда найдет, как провести время с пользой и выгодой.

Офицер медленно обвел Руну оценивающим взглядом, губы кривились в скептической гримасе. Эта доходяга, еле ноги волочащая, поможет в поимке трех беглых? В его взгляде мелькнуло циничное понимание - ну разве что в качестве приманки... Или утехи. Все равно далеко не убежит - либо ноги подкосятся, либо те трое сами прикончат.

- Пс-м, бери-и, - сквозь зубы процедил он, с отвращением махнув рукой и демонстративно отвернувшись, будто от чего-то нечистого.

Илья тяжелыми шагами подошел к Руне. Его мозолистые руки грубо выхватили у нее сверток с тряпьем и зажатые в потных ладонях жалкие монеты, которые он швырнул Косолапову - тому самому угрюмому мужику, что стоял у избы вместе с другими зэками.

- Сбереги. Утром или днем вернемся, заберем, - бросил он коротко, даже не удостоив того взглядом.

Косолапов поймал сверток, его налитые кровью глаза пялясь на них, не понимая и соглашаясь.

Рунино сердце забилось так сильно, что казалось — вот-вот разорвёт рёбра. Горячая волна ударила в горло, в пальцы, под кожу, будто кто-то влил в неё расплавленное золото. Она хотела этого. Боялась. Трепетала. Лес звал её с тех пор, как она помнила себя — шёпотом ветвей, запахом хвои, обещанием наконец-то стать собой.

Глава 5

Они вошли в Омск по широкой дуге, петляя через Тобольск – лишних четыреста пятьдесят верст, что для конного обоза сущая безделица, а для пешего каторжника – целая вечность. Так встречала их Сибирь: не спеша, по-хозяйски, давая почувствовать каждую сажень скорбного пути.

Острог возник перед колонной внезапно – массивный, почерневший от времени, утопающий в весенней грязи по самые фундаменты. Стены его, сложенные из грубого камня, словно вросли в землю, став её естественным продолжением. Лишь в верхних этажах управления, где размещалась тюремная контора, окна блестели неестественной чистотой, но никто из арестантов не поднимал глаз к этим символам недосягаемой власти.

Что-то изменилось в их поступи за последние версты – исчезла бодрость первых переходов, сменившись тяжёлой, покорной поступью обречённых. Лица, ещё недавно хранившие следы прежней жизни, теперь несли на себе печать безысходности. Они шли – оборванные, голодные, с пустыми котомками за плечами – и эта чёрная тоска оседала на них гуще дорожной пыли.

- Приформиться, - покрикивали офицеры, за несколько верст до входа на территории к месту.

Никто не торопился. Арестанты, словно по молчаливому сговору, замедляли шаг, оттягивая роковую минуту. Головы прятались за потрёпанными котомками, лишь кандалы звенели чаще, да тяжёлые вздохи вырывались из груди.

Во двор вышло местное начальство – прием по спискам начинался.

— Спешите, господа? — обратился один из надзирателей к конвойному офицеру, бросая взгляд на длинную вереницу арестантов. — Может, завтра? Сегодня засветло всех не управимся — очистить, перековать...

Но этапный офицер, не раз ходивший этой дорогой, лишь усмехнулся. Он знал: чтобы не лишиться годового жалования за возможных беглецов, партию нужно сдать как можно скорее.

— Нет, нет, — отрезал он, твёрдо качая головой. — За два-три часа управимся. Одним махом.

Опытный этапный офицер прекрасно знал: кандалы для арестанта — что сапоги для солдата. На каждый замок найдётся отмычка, против каждой строгости — своя хитрость. Едва прозвучал его приказ, как через два часа вся партия уже стояла без цепей. Малая радость для этапа — но какая горькая усмешка судьбы для тех, кому предстояло надеть новые оковы уже за этими стенами.

Илья подал свои документы. Надзиратели окинули его бородатую фигуру недовольным взглядом, пробормотали что-то под нос, и солдат отправился докладывать начальству повыше.

А Руна тем временем наблюдала за кипящей вокруг жизнью. В тесном дворе последних этапных казарм толпился пёстрый люд: солдаты, торговки, девки и даже дети. Перед каждым на разостланных тряпицах красовался товар — преимущественно съестной. Тут и молочное: творог в берестяных туесках, кувшины с парным молоком; и выпечка: пышные пироги, пряники с затейливыми узорами; и прочая снедь — щи в горшках, каши, изюм, даже бытовая дешевка, типа мыла, пуговиц, нитей. Всего хватало.

— Всё это покупают пришлые? — удивлённо спросила Руна, наблюдая, как арестанты копошатся у лотков.

Илья лишь кивнул, поправляя потрёпанный рукав:

— Эти — мало. В основном поселенцы своим детям берут.

Она сжала губы, следя, как один из каторжников отсчитывает три копейки серебром за ковшик кваса и шаньгу. А рядом бабка-торговка с выцветшим платком на голове громко торгуется:

— Двадцать пять копеек за щи! Да ты что, мать, в них же одна крапива да луковая шелуха!

— Но ведь как дорого, - прошептала Руна, видя, как за полфунта синеватого варёного мяса сдирают целых полтинник.

Илья хмыкнул, потирая ладонью щетину:

— Куда им деваться? Святая неделя на исходе. От казны поселенцу — четыре копейки в день, да и те не всегда. А голод — не тётка. Здесь хоть дешевле, чем в прочих сибирских острогах.

Конвойный, проходивший мимо, усмехнулся, остановившись рядом. Его потрёпанный мундир обвис на худых плечах, а в глазах читалась усталая снисходительность бывалого.

— Да о чём толкуете, милые? — голос его звучал хрипло, будто простуженный ветрами всех этапных дорог. — От казны на этап — ничего не полагается. Раньше хоть свечи до зари давали, а теперь и те экономят.

Он намеренно умолчал про тепло. Руна и без того знала — в этапных избах дуло из всех щелей, а по ночам иней узорами расцветал на стенах.

Илья, стоявший рядом, невольно выпрямился. С того самого разговора в лесу он взял над Руной негласную опеку — зорко следил, чтобы к ней никто не подступался. Особенно Иванна, которая так и норовила затесаться в их компанию.

Руна ловила на себе её завистливые взгляды. Та явно положила глаз на Илью — мечтала "любовь крутить", как выражались здесь бабы. Но Илья, казалось, даже не замечал её ужимок.

Они двигались вперед, преодолевая по пятьсот верст в месяц, невзирая на непогоду и тяготы пути.

Летом — в удушающей жаре, среди туч гнуса, от которого, как шутили конвойные, можно было "щи сварить — да покрепче казённой баланды". Этапные избы, сколоченные на болотистой почве, источали сырой, затхлый запах плесени, пропитавший стены и одежду.

Зимой — сквозь метели, когда ледяной ветер выл в щелях бараков, а иней серебрился на лицах спящих.

Лишь часть пути — по железной дороге — дала им передышку. Повезло — успели проскочить до весеннего разлива, избежав топей распутицы.