Д.Е.Д.ы на связи

Глава 1: Трещина в Алгоритме

Шесть часов пятьдесят пять минут ноль секунд. Тишину предрассветной комнаты разрезала едва уловимая вибрация — точнее секундомера, нежнее шепота. Собственное творение Яна Цветкова будило его за пять минут до варварского звонка. Он открыл глаза, и мир мгновенно предстал перед ним не как комната, а как набор данных. На экране смарт-часов у изголовья пульсировал график его сна. «Сны про код: 73%. Совет: уменьшить ночные сессии отладки», — гласил безэмоциональный вердикт. Ян мысленно переписал расписание. Оптимизация завершена.

Семнадцать лет. Тело — гибкий проводник для мысли, худощавое, чуть согнутое над клавиатурами, как древний писец над свитком. Кожа, редко видевшая настоящее солнце, отливала в полумраке фосфоресцирующей бледностью, будто экран в темной комнате. Тонкие губы, всегда сжатые в прямую линию концентрации, казались чертой, разделяющей реальность и вычисление. Медные волосы — взрыв статического электричества, застывший в вечном беспорядке, корона невидимого напряжения. А глаза… Серые, быстрые, сканирующие пространство с холодной точностью оптического сенсора. Они видели не стены, а структуру; не предметы, а паттерны. Одежда была его броней в мире хаоса: черные джоггеры — хранилища гаджетов, серое «умное» поло — вторая кожа, ветровка-трансформер — кокон с карманами-слотами для инструментов мысли. На запястьях — браслет, считающий пульс вселенной, и часы с прошивкой его авторства, тикающие в ритме его уникального кода.

Запах овсянки — точной, выверенной до грамма порции — смешивался с едва уловимым ароматом паяльника и пластика. Пальцы летали по экрану смартфона, пока зубы перемалывали завтрак. Он чинил кофеварку родителей удаленно. На умном холодильнике расцвел диагноз: «Ошибка E04: Засор в помпе. Локальное вмешательство обязательно». Ян оставил голосовое сообщение, голос ровный, дикторский, разбивая сложное на простые шаги. Помочь. Оптимизировать их мир.

Родители, спешащие на смену — мама в лаборантском халате, папа в промасленной спецовке — были островком теплого хаоса в его стройной вселенной. Их гордость им была искренней и немного неловкой, как подарок, купленный не в ту категорию. Папа хлопнул его по плечу, вручая коробку: «Янчик, держи! Умная штуковина, вибрации меряет! Лестница у вас в лицее – орет, как потерпевший. Замерь, где громче всего воет, скажу вахтеру – мазьку подвезет! Науке послужишь!» Ян кивнул, пряча внутренний вздох. Дешевый датчик, погрешность зашкаливала. Но принцип священен: Измерить. Разложить на составляющие. Улучшить. Игрушка заняла место в кармане – еще одна переменная для изучения.

Технический лицей № 17. Коридоры гудели подростковым адреналином, классы пахли мелом и пылью. Для Яна это был заповедник интеллектуального застоя. Школьная программа ползла, как усталый гусеничный трактор, а его разум уже мчался на гиперлупе. Скука была густой, липкой субстанцией, и он растворял ее в цифровых мирах, которые строил прямо на уроках.

История и обществознание превращались в полигон для его скрипта-детектива. Он загружал речи политиков, и программа холодно препарировала их, рассчитывая процент словесной шелухи, выискивая логические прорехи и маркеры манипуляций. На физике и математике он оттачивал «Расписатель 2.0» — нейросеть, предсказывающую опоздания педагогов с почти мистической точностью. Она пожирала данные о пробках, городских ЧП и даже обрывки жалоб из соцсетей («Опять пробка на мосту! Кофе не успеваю!»). Литература становилась лабораторией по генерации стихов; сейчас он бился над алгоритмом, пытавшимся уловить «Хаотичную гармонию Есенина», выдавая пока лишь странные строки: «Заплакал клен ледяными слезами, как сервер, забытый в снегах…». Информатика была единственной отдушиной, но чаще он погружался в доработку «Лабиринта Логики» — текстового квеста, где победа доставалась не силе, а безупречности умозаключений и умению предсказать ход противника по цифровым «отпечаткам пальцев».

Сверстники обтекали его, как воду вокруг камня. «Ходячий комп», «робот» — шептались за спиной. Он отвечал вежливо, лаконично, без лишних бит информации. Социальные взаимодействия сводились к обмену данными: его безупречные цифровые конспекты на их сбивчивые заметки, ответы на прямые вопросы учебного характера. Друзья? Ненужный шум в канале связи. Точность не требовала компании, только частоты входных данных.

Большая перемена. Ян двинулся к Лестнице «Б» — легендарной скрипучей перемычке между этажами. Для других — источник раздражения. Для него — нерешенная уравнение с неизвестными. Достал подарок отца — пластмассовую коробочку с сомнительной электронной начинкой. Прикрепил датчик к шершавым деревянным перилам. Смартфон в руке ожил, запуская его приложение. На экране расцвела трехмерная модель лестницы, и тонкие нити вибраций начали пульсировать по балкам. Гипотеза: Скрип — это песня резонанса, которую поют старые доски под тяжестью шагов на определенной частоте.

Аномалия. Датчик вздрогнул, выдавая мощный, низкочастотный гул. На лестнице — ни души. Вокруг — пустота. Ян нахмурился. «Сбой сенсора? Внешний шум?» Пальцы забегали по экрану:

1. Камеры. Он тихо, как тень, проскользнул в школьную систему видеонаблюдения. Изображения с нужных углов — статичная пустота, лишь пляска теней от высоких окон.

2. Внешние данные. Сайт сейсмологов — зеленый свет, все спокойно. Метеостанция — ветер в рамках нормы.

3. Аудио. Направил микрофон смартфона — лишь далекий гул толпы из столовой, ни намека на скрежет.

Но графики на экране упрямо лезли в красную зону! Четкий, нарастающий пик там, где его быть не могло. «Иррационально. Нарушение законов физики. Требуется перекалибровка…» Он углубился в меню, не видя, как тени у подножия лестницы начали сгущаться, сливаясь в коренастый, мохнатый силуэт. От фигуры поднимался легкий, искрящийся пар, словно от раскаленных камней в бане. Невидимая, но ощутимо мощная скребница яростно терзала балку, и с каждым движением тени график на экране Яна взлетал новым скачком. Скрип, неслышный уху, но видимый прибору, висел в воздухе тяжелым, зловещим гулом.

Глава 2: Шёпот старых труб

Крик физрука, грохот обрушившейся лестницы и нарастающий гул толпы отозвались в Соне Полянской где-то под ложечкой холодной волной. Она замерла посреди коридора, сжав в кулачках ремешки своего пухлого, похожего на сову, рюкзака. Тот самый Банник... Она чувствовала его злобу, этот едкий запах перегоревшего пара и гнилого дерева, который никто, кроме нее, не ощущал. И этот бледный парень с медными волосами и глазами, как экран мертвого телефона – он видел графики, но не видел главного! «Сказки ни при чем», – фыркнула она про себя, вспомнив его ледяной голос. Ну уж нет! Сказки были единственным, что имело значение в ее мире.

Соня резко развернулась и понеслась прочь от суеты, разноцветные косички (розовая, синяя и зеленая – сегодняшнее настроение) запрыгали у нее за спиной, как испуганные птички. Ей нужно было воздуху, пространства, подальше от этой давящей школьной рациональности и запаха пыли от обломков.

Если Ян был схемой, то Соня – акварельным пятном, выплеснутым на серый холст. Шестнадцать лет, но выглядела младше – невысокая, с мягкими, округлыми чертами лица, которое легко расцветало румянцем или омрачалось тучей обид. Глаза – огромные, цвета лесного омута (темно-зеленые с золотистыми искорками), в них всегда плескалось то любопытство, то восторг, то мгновенная ярость. Сейчас они были широко раскрыты от пережитого. Волосы – густые, цвета спелой пшеницы, но редко когда однородные: сегодня в них были вплетены шелковые нитки тех самых трех цветов. Одежда – это был перформанс: мешковатое оранжевое худи с вышитой по груди синей кикиморой (работа ее же рук), рваные джинсы, раскрашенные фломастерами под мозаику, и разноцветные кроссовки, которые когда-то были белыми. На шее – кожаный шнурок с деревянным медвежьим клыком (оберег от бабушки) и стеклянной бусиной-«кошачьим глазом».

Она жила на скорости «турбо». Импульсивная, как удар молнии, искренняя до слез и обидчивая до топания ногами. Верила во все – от славянских духов в подвалах до инопланетян на соседней крыше. Любимая ее фраза: «А вдруг?..». Логика Яна была для нее инопланетным языком, а вот шелест листвы, скрип половиц или завывание ветра в трубах – понятными словами старого знакомого. Она не анализировала – она чувствовала. И сейчас ее внутренний компас бешено крутился, улавливая отголоски паники, оставшиеся в стенах, и тихий, обиженный вой откуда-то из глубин здания.

Школу объявили на экстренный «удаленку» до выяснения обстоятельств. Соня выскочила на улицу, вдохнула полной грудью прохладный воздух, сдобренный выхлопами и... чем-то еще. Город для нее не был бетонной коробкой. Он дышал, шептался, жил своей тайной жизнью. Вот домовой в том старом доме с лепниной (она всегда здоровалась с ним мысленно). Вот русалка в ливневой канаве (грустная, городская, но все же!). А вон там, на стройке за забором лицея... Соня поморщилась. Оттуда несло холодом и гневом, как от разворошенного муравейника. Именно этот холод она чувствовала у лестницы. «Новостройка Банника спугнула», – пробормотала она, поправляя рюкзак, и зашагала быстрее.

Дом Сони был не квартирой, а гнездом. Старая пятиэтажка, третий этаж. Дверь украшал венок из сухоцветов и лоскутная кукла-мотанка на счастье. Внутри пахло всем сразу: свежей выпечкой, сушеными травами, старой бумагой и едва уловимым ароматом воска от множества свечей, которые любила зажигать мама. Хаос царил и в вещах: стопки книг (сказки, мифы, фэнтези), коробки с нитками для вышивания, гербарии на подоконнике, гитара в углу (Соня пыталась научиться, но терпения не хватало), рисунки на стенах – яркие, немного наивные, с домовыми, лешими и летающими рыбами.

Мама – Анастасия Полянская – была писательницей детских книжек про... конечно, волшебных существ! Вечно в вязаном кардигане, с очками на кончике носа, погруженная то в ноутбук, то в вязание очередного сказочного персонажа. Папа – Сергей – джазовый музыкант, исчезал на репетициях и концертах, а дома наполнял пространство импровизациями на саксофоне. Их мир был теплым, творческим и слегка... оторванным от быта. Они обожали свою «фантазерку» Соню, считали ее особенной, хоть и не всегда понимали ее порывы.

«Ма-ам! Пап! Вы не представляете, что сегодня было!» – Соня ворвалась в квартиру, сбрасывая разноцветные кроссовки прямо в коридоре. Она выпалила историю про обрушившуюся лестницу, про злого Банника («Я же его видела! Точь-в-точь как в бабушкиных рассказах, только с облаком пара вокруг!»), и про этого странного парня из одиннадцатого, который «мерял скрип линейкой и говорил, что духов не бывает!».

Мама оторвалась от ноутбука, очки сползли еще ниже. «Банник? В школе? Ох, Сонечка, это же сюжет! Надо записать!» – она уже тянулась за блокнотом.

Папа отложил саксофон. «Скрип? Гм, звучит как диссонанс в минорной тональности. Может, ему просто грустно?» – предположил он, наливая чай.

Они верили ей. Или делали вид, что верят. Для них это было частью ее мира, ее красок. Соня выдохнула, часть напряжения ушла. Дома ее понимали. Почти.

Пока мама записывала «сюжет», а папа наигрывал грустную мелодию «для Банника», Соня пошла умыться. Включила кран в маленькой ванной... и замерла. Вода бежала с привычным шумом, но сквозь него пробивался другой звук. Тонкий, жалобный, похожий на плач. Он шел... из трубы? Соня приложила ладонь к холодной поверхности водопроводной трубы. Вибрация. И этот звук – не просто шум воды. Это был стон.

«Бабушка говорила…» – шепнула Соня, вспоминая лето в деревне, запах трав и тихие рассказы у печки. Бабушка-травница знала все про духов воды и дома. «Если труба плачет – Водяной тоскует или банник без пара сохнет. Надо задобрить…» Но бабушка жила далеко. Соня действовала по наитию. Она вылила в раковину остатки своего утреннего молока (бабушка советовала именно парное, но городское сойдёт?). Плач стих... на минуту. Потом возобновился с новой силой, переходя в какое-то булькающее ворчание. Трубы в стене вдруг громко загудели, как разозлившийся шмель. Кран затрясся.