Даже если сожжены мосты

Пролог

Я никогда не поверю в то, что смерть приходит с предупреждением. Она не стучит. Не спрашивает, готов ли ты. Она просто врывается — со скрипом тормозов, с серым дымом, с тишиной в трубке. Слишком тихой, чтобы быть случайной. Слишком ровной, чтобы не чувствовать: тебя только что похоронили, но ты все еще дышишь.

Это случилось за секунду до счастья. Утро было ясное, прозрачное, как слеза на лице ребенка. Солнце пробивалось сквозь окна в кухню, ложась на плечи Лусии, когда она расставляла бокалы на стол. Ее волосы были убраны в небрежный узел, тонкая шея — в тенях от света. Я смотрел на нее с той самой тишиной внутри, которая приходит, когда ты впервые позволяешь себе поверить: все будет хорошо. Лева возился где-то в коридоре, катил мяч, напевал себе под нос какую-то чушь про собак и самолеты. Диана, совсем малая, сидела у меня на коленях, пальцы в кулак, глаза — как у Лусии, но с каким-то старым, почти взрослым взглядом, который я всегда не понимал. Я поцеловал жену в висок, подбросил сына — он рассмеялся, звонко, чисто, и в этот момент, ровно в этот, я подумал: черт, у меня есть все.

Я бы убил за этот момент.
Я бы отдал мир, чтобы снова его прожить.

Когда зазвонил телефон, я еще не поднялся из-за стола. Все внутри сжалось сразу. Не от слов. От паузы. От той долбаной тишины, что стоит между «алло» и «началось».

«Шеф, Радович ушел с радаров. Его люди не отвечают. И... кажется, кто-то слил маршрут. Наш.»

Кожа на спине взмокла, как будто кто-то разлил лед под рубашку. Лусия посмотрела на меня, сразу поняла. Она не говорила. Она умела читать страх на моем лице, даже когда я улыбался.

«Увози детей. Прямо сейчас. По второму маршруту. Никаких остановок. Поедешь сама.»

«А ты?» — спросила она тихо, как будто знала, что это был не вопрос, а прощание.

Я кивнул. «Я прикрою. Догоню.»

Она исчезла быстро. Так, как я ее учил. Не было истерик. Не было поцелуев. Только взгляд. Один длинный, немой взгляд, который останется со мной до самой смерти.

Я поехал следом минут через десять. Пули в багажнике. Охрана позади. Руки сжимали руль так, будто это была шея Вадима.

Когда я подъехал к даче, солнце уже садилось. Воздух был странный. Сладковатый. Пахло гарью и чем-то еще. Металл, кровь, дерево. Смерть.

Машина Лусии стояла у ворот. Дверь открыта. Внутри — тишина.

Я не помню, как бежал. Я не чувствовал ног. Все тело было куском камня, который просто катился вниз по склону ада. Первое, что я увидел — тело охранника. Горло вспорото, глаза открыты. Второй — в холле, голова под неестественным углом. Один мертвый. Второй. Третий. А потом — она.

Она лежала в гостиной. В платье, которое я подарил ей неделю назад. Живот — вспорот. Все вокруг — кровавый водопад. Руки раскинуты, будто она хотела обнять кого-то в последний момент. У нее на груди сидела Диана. Вся в крови. Пятна на лице, на волосах, в глазах. Она не плакала. Просто смотрела в одну точку, прямо сквозь меня. В руках у нее была мягкая игрушка — пес с оторванным ухом. Она гладила его, пока я стоял, как идиот, не понимая, как еще можно дышать.

«Ди…» — я выдавил из себя. — «Дочка…»

Она посмотрела. Молча. Подняла глаза, медленно, как будто сомневалась, есть ли я на самом деле. Я подошел, схватил ее, прижал к груди. Она была теплая. Она была живая. Единственная.

А Лева… я нашел его позже. В подвале. Кто-то пытался спрятать его, или он сам убежал, увидев, что делают с матерью. Он был завернут в плед. Лежал, как будто спит. Только лицо… Господи, его лицо. Они били его. Медленно. С наслаждением. Я видел это. Я чувствовал их пальцы, их следы, их дыхание — будто это происходило со мной.

Я не помню, как закричал. Наверное, не закричал вовсе. Мой крик остался где-то внутри, глубоко, как нож, который вошел в сердце и застрял там, не вытащив лезвие.

В ту ночь я потерял жену. Потерял сына. Потерял себя.

А потом мне позвонил один из людей Радовича.

«Сожалеем, Виктор. Это не мы. Это была третья сторона. Все вышло из-под контроля…»

Из-под чего?
Из-под чьего контроля?

Я знал. Я знал, что они сдали маршрут. Я знал, что Вадим выбрал свою шкуру, свой бизнес, свои цифры — вместо моего ребенка. Он мог предупредить. Он мог хотя бы сказать. Но он сделал выбор.
А значит, теперь мой — за мной.

Я погреб их в одной могиле. Лусию и Леву. Диана не пошла на похороны. Она просто смотрела в окно, молча. Три дня не говорила ни слова. На четвертый сказала:

«Они кричали. Я помню. Мама закрыла меня и сказала, чтобы я не двигалась. И я не двигалась.»

С тех пор она не боится крови. Не боится тишины. Только… однажды я увидел, как она стояла перед зеркалом, долго. Просто смотрела.
Я спросил:

«Что ты видишь?»

Она ответила:
«Ту, кто выжила. А не должна была.»

С того дня я начал ее учить. Не как отец. А как зверь.
Научил не верить. Не любить. Не жалеть.
Потому что жалость — это то, что убило Леву.

Я строил империю из обломков. Из гниющих кирпичей и черной злобы. Строил ради нее. Ради того, чтобы у нее было что-то, кроме шрамов.
Но я знал: рано или поздно, круг замкнется.
И он вернется.
Сын Вадима.

Ратмир.
То ли пес, то ли тень. То ли такой же жертвой стал, как и мы.
Но он не получит пощады.

Потому что он — последняя карта. Последний удар.

Я покажу его Диане.
Пусть она решит, что с ним делать. Пусть выберет: кровь — или слабость.

Если она убьет его — она станет мной.
Если пощадит — значит, я зря учил.

Но в любом случае…

Это будет конец.
Или ее рождение.

И в этом — моя последняя вера.

Глава 1

Диана

Завтрак, как всегда, был холодным. Не потому что еда остыла — просто я не почувствовала ее. Не чувствую ничего с тех пор, как стала достаточно взрослой, чтобы понимать, что здесь ничто не делается просто так. Даже яйцо пашот, выложенное на край фарфоровой тарелки, было не спонтанным решением шефа, а частью заданного порядка, выверенной рутиной, в которой даже крошки имеют свое место. Вилки никогда не гремят о стеклянную поверхность стола, сок всегда именно апельсиновый, чашка стоит под правую руку, а в комнате играет только один определенный тип музыки — то, что отец называет «фоновым покоем».

Он сидел напротив. Его взгляд был сосредоточен на экране планшета, губы — прямой линией, плечи напряжены, как будто он слушал музыку войны, а не утренний джаз. Я почти не слышала дыхания, и только звук перелистываемых страниц и слабый стук ложечки о чашку доносился со стороны стола. Иногда я думаю, что он вообще не ест. Просто сидит за столом, чтобы наблюдать, чтобы присутствовать, чтобы напомнить, что он везде — даже когда молчит.

Я не задаю лишних вопросов. Никогда. Я научилась чувствовать его настроение по мельчайшему движению руки, по тому, как он морщит лоб или задерживает взгляд на фотографии на стене, где еще жива мама. Он никогда не говорит о ней. И я — тоже. Она осталась в прошлом, как и все, что когда-то было теплым.

Он поднял глаза от планшета, взгляд скользнул по моему лицу — как рентген. Я сидела идеально прямо, руки сложены на коленях, не шелохнулась. Научена. Натренирована. Гордость отца не заслуживают слабостью.

— Освободи вечер, — сказал он, и все. Никаких пояснений. Никаких эмоций. Только тон, как всегда: твердый, ровный, будто речь шла о встрече по бизнесу, а не о чем-то, что могло бы волновать.

Я кивнула, не поднимая глаз.
— Конечно.

Он вернулся к экрану, а я вернулась в себя. В свои мысли. В свои миллионы молчаливых наблюдений. Я часто думаю, что если когда-нибудь заговорю по-настоящему — громко, по зову сердца, — стены этого дома рухнут от шока. Они не привыкли к крику. Здесь все в идеальной тишине. Даже боль — беззвучная.

Я слышала, как щелкнули двери — кто-то из охраны сменился, ровно по графику. Звук подошв на мраморе не меняется, как и лица тех, кто проходит по коридорам. Я знаю всех по походке, по дыханию, по тому, как щелкает зажигалка в кармане у старшего телохранителя. Этот дом — как организм. Холодный, строгий, без права на сбои. И я — его часть. Артерия. Венозная кровь, по которой отец пускает свои приказы, доверия и ожидания.

Мне двадцать один, но я чувствую себя на двадцать семь. Может, на тридцать. Или больше. Я не помню, когда в последний раз смеялась по-настоящему, чтобы не оглянуться сразу — кто услышал. Кто заметил. Кто запомнил.

Я уважаю его. Не потому что он — мой отец. Потому что он — легенда. Его боятся даже те, кто делают вид, что дружат. Он держит империю в своих руках, как стальную нить, натянутую между пальцами. Одна ошибка — и порежешься до кости. Он учил меня быть сильной. Говорил: слабость — это роскошь, которую мы не можем себе позволить. Я кивала. Сжимала зубы. Я пыталась быть его гордостью.

Но иногда ночью, лежа в огромной комнате, где все слишком вычищено, где простыни пахнут лавандой, а не жизнью, где часы на стене тикают так громко, что я ненавижу их... я слышу, как сердце внутри меня шепчет:
Ты не хочешь быть этим. Ты хочешь быть живой.

Но это невозможно. Не в этом доме. Не с этим отцом. Не после того, что было.

Я помню, как он стоял у двери моей комнаты, когда мне было шесть. Весь в крови. В его глазах была пустота. Он не говорил ничего. Только подошел, сел рядом, положил ладонь мне на волосы и сказал:
— Все будет хорошо.
А потом добавил, почти шепотом:
— Ты — моя девочка. Мы не плачем. Мы — держим.

Я не плачу. Не с тех пор. Не позволяю себе. Потому что его уважение — это кислород. А его разочарование... Это пуля, которой я боюсь больше всех.

Отец вернулся в свой кабинет, когда я заметила, как изменился воздух. Как будто в доме что-то сдвинулось, не громко — шепотом, незаметно, но я чувствовала. Всегда чувствовала. Как собака, чуящая бурю за час до того, как небо потемнеет. Даже за год до. Я слышала каждый шаг, отзвуки на мраморе, чуть более гулкие, чем у охраны. Он носил другие туфли. Более дорогие. Более мягкие. И они звучали иначе, чем все здесь.

Данилов появился в столовой, когда я еще не допила чай. Он склонил голову, глаза быстро скользнули по моему лицу, потом — к бокалу, и снова ко мне. Его манера всегда была безупречна, сдержанна до грани нервного срыва. Такой тип мужчин отец держит рядом — те, кто умеют говорить, но знают, когда молчание стоит дороже слов. Он не сел. Просто стоял в нескольких метрах от стола, будто боялся разрушить идеальный геометрический порядок завтрака. Охрана в тени осталась на своих местах. Он был не враг. Не угроза. Но и не гость.

— Есть движение по северу, — тихо сказал он, даже не моргнув. — Группа Радовича. Небольшая. Но стабильная. Они возвращаются в город.

Я не смотрела на него. Сделала глоток. Горечь зеленого чая обожгла язык, но я не поморщилась. Я слышала эту фамилию. Радович. Звучит, как ржавое лезвие, которое кто-то подтачивает о твое собственное горло. Не новая фамилия. Не забытая. Просто одна из тех, что ты держишь внутри как тлеющий уголек — кажется, давно погас, а потом вдруг щелкает искра. Папа редко говорил о них. Но я знала. Я всегда знала, что если в этом доме есть тени, не касающиеся финансов или политики, то они всегда ведут к фамилии Радович.

— Кто именно?

Данилов сделал едва заметное движение бровью.
— Пока не ясно. Возможно, он. Сам.

Он. Сам. Как будто речь идет не о человеке, а о ком-то, кто возвращается из мертвых. Я поймала себя на том, что пальцы немного дрожат, и почти с облегчением положила чашку на блюдце. Холод снова стал ощутимее в комнате, хотя я знала, что температура не менялась. Это я изменилась. Или что-то во мне.

Глава 2

Диана

Отец шел впереди. Его шаги были точными, тихими, будто измеренными заранее. Он не оборачивался. Он не говорил ни слова с тех пор, как мы вышли из кабинета. И все же каждое его молчание звучало, как команда. Я не спрашивала. Не имела права. Не хотела. Страх — не то чувство, которое разрешено мне испытывать. Он сам вырезал это из меня, год за годом, жестами, тишиной, взглядом. Я училась быть сильной, потому что он не оставил мне выбора. Я училась не бояться, потому что он научил: страх — это слабость. А слабость — это смерть.

Когда мы остановились перед очередной дверью, я поняла, что дышу слишком часто. Легкие не справлялись с тем, что начинало происходить внутри. Не паника. Нет. Паника — когда ты не контролируешь. А я все контролировала. Просто... впервые чувствовала, как стены двигаются ближе. Как будто все, что я знала, все, что было частью моего мира — сейчас сожмется в одной точке. И взорвется.

Он повернулся ко мне. Не резко. Медленно. Глаза были темнее обычного, глубже. Там не было гнева. Не было нежности. Ничего. Только… тишина, натянутая, как струна, готовая порваться от одного прикосновения.

— Ты готова? — спросил он тихо, почти интимно, как если бы мы стояли не в подвале, а в каком-то другом месте, где говорят перед сном. — Это не просто человек. Это твоя история.

Я не ответила сразу. Не потому что не знала. А потому что не могла. Он ждал. Ждал, как ждут, когда ты поставишь подпись под чем-то, что уже давно решено. Я смотрела в его глаза и искала там сомнение, искала хоть малейший отблеск "если не хочешь — не надо". Но его там не было. Я могла уйти. Могла сказать "нет". Могла отвернуться. Но я не могла. Я не умела.

Кивнула. Один раз. Четко. Без эмоций.

Он кивнул в ответ и отодвинул засов.

Щелчок был глухим, металлическим, как будто распахнулась дверь не в камеру, а в собственную клетку. Воздух оттуда был холоднее. Густой. Насыщенный чужим дыханием, чем-то… неуловимым. Это не был запах пота или страха. Это был запах ожидания. Тот, который остается в воздухе, когда кто-то слишком долго ждал — не помощи, нет — решения.

Я сделала шаг внутрь. Медленно. Чувствуя, как сердце бьется где-то в шее. Комната была бетонной. Грубые стены, тусклая лампа под потолком, качающаяся от едва уловимого сквозняка. И он — в углу. На стуле. Спина прямая. Руки — в наручниках. Голова слегка опущена, но когда я вошла, он поднял взгляд. Карие глаза. Глубокие. Ни капли испуга. Ни одной дрожи.

Он посмотрел на меня, как будто уже знал, кто я. И этого было достаточно, чтобы меня захлестнуло изнутри, как будто я оказалась под водой. Его взгляд не просил. Не умолял. Не нападал. Он просто… держал меня. Жестко. Без права отвести взгляд.

Я не могла дышать. Не могла говорить. Просто стояла. В ногах — боль. В груди — что-то сломалось. Я знала: это он. Даже если бы мне никто не сказал. Я чувствовала.

Сын того, кто отнял у меня все.

И он сидел передо мной. Настоящий. Реальный. Живой. И смотрел так, как будто не он был в цепях — а я.

Я не знала, чего ждала. Монстра, может быть. Разбитого. Сломленного до состояния, когда от человека остается только оболочка и скупое дыхание, прилипшее к бетону. Я знала, что он в подвале уже несколько дней. Знала, что его били. Знала, что он не сказал ни слова. Ни одной попытки договориться, выпросить жалость, хотя, судя по папке, у него было больше чем достаточно поводов — каждый человек, чье лицо я рассматривала на серых страницах, кричал о том, что тот, кто сидит передо мной, должен понести наказание за своих родных. И все же, когда я вошла и его глаза поднялись на меня, что-то внутри сжалось. Медленно, вязко, будто кто-то сунул руку в грудную клетку и начал сдавливать, не до боли — до осознания.

Я остановилась. Не могла не остановиться. Он сидел спокойно, как будто сам впустил меня сюда, как будто это я пришла к нему, а не он оказался в нашей власти. Голова чуть наклонена, губы потрескавшиеся, кровь засохла в уголке рта, и все равно он смотрел с достоинством. Не было страха. Ни капли. Была злость. Была выученная выдержка. И было что-то еще, что я не смогла сразу определить — то ли презрение, то ли тихая насмешка, то ли боль, которую он даже не пытался прятать. Он не отвел взгляда. И я — тоже. Я смотрела, как будто надеялась найти в его лице что-то отцом обещанное — мерзость, грязь, след предательства, которое должно было струиться с его кожи, быть написанным на лбу. Но я не находила этого. Он был просто… человек. Обожженный, измученный, загнанный — но не побежденный. И именно это сводило с ума. Его глаза прожигали меня. Не как у пленника. Не как у убийцы. Как у того, кто все видел, все понял, и не собирается оправдываться.

Я стояла, вцепившись в дверную раму пальцами, которые начали неметь. Я ждала, что что-то внутри меня включится. Ненависть, ярость, чувство справедливости, которое должно было взорваться, как только я увижу его. Сына того, кто сдал мою семью. Из-за кого убили моего брата и мать.

Думала, это будет просто. Посмотреть в глаза врагу. Но все, что я видела — это не враг. Это был он. Ратмир Радович. С грязью на коже. Ссадинами. С треснувшей губой. И взглядом, который был чище, чем многие из тех, кто говорил о чести в залах отца. И это пугало. Пугало до дрожи. Потому что я не могла понять — он такой на самом деле или играет. Потому что если это не игра, тогда все, во что я верила, было… ложью?

Я сделала шаг назад. Не ответила. Не спросила, кто он, не велела охране поднять его, не вылила в лицо боль, которую носила всю жизнь. Я просто смотрела. Несколько секунд. Может, минуту. Как в замедленной съемке. И закрыла дверь. Без звука. Осторожно. Будто за ней был не человек, а прошлое, которому я еще не готова смотреть в глаза.

Когда я развернулась, ноги подкосились на секунду. Мир будто сдвинулся. Я не могла дышать. Все во мне начинало меняться. Не от жалости. Нет. Это было что-то другое. Похожее на предчувствие. Или, может быть, на осознание, что я стою на краю чего-то, откуда нет дороги обратно.

Глава 3

Диана

Дверь за моей спиной закрылась с четким, уверенным щелчком. Я не обернулась. Мне не нужно было убеждаться, что мы остались одни — я чувствовала это кожей. Воздух в подвале всегда был холодным, бетонным, неподвижным. Но с его присутствием он становился другим. Наполненным. Почти живым. Ощущения усилились, как только я сделала шаг вперед, и кто бы там ни следил за нами по камерам — они больше не имели значения. Это уже не было "визитом". Это было частью чего-то большего. Выбранного. Допущенного.

Он не шелохнулся. Не дернулся, не попытался встретить меня взглядом раньше времени. Но я знала, что он следит. Просто выжидает. Наручники были на месте. Голый торс блестел от пота — четкие линии мускулов, напряженные, будто ему было все равно, в какой позе сидеть. Он выглядел как человек, у которого отобрали все, кроме одного — достоинства. Оно сидело в нем глубже, чем цепи. Сильнее, чем усталость. И злее, чем я ожидала.

Я вышла из тени и остановилась прямо напротив него. Никакого страха. Я знала, что в этой комнате опаснее ему, чем мне. Даже если он сорвется — моя реакция не подведет. А если подведет — дверь сорвут быстрее, чем он сделает второй шаг. Он это понимал. И все же сидел, как будто ему плевать.

— Поговорим? Или предпочитаешь молчание? — спросила я спокойно. Ни вызова. Ни угрозы. Только тон, которым дают шанс.

Он поднял голову, медленно, чуть запрокинув ее назад, чтобы рассмотреть меня. В его глазах — выжженное равнодушие, перемешанное с хищной усмешкой. Игра не начиналась. Она уже шла.

Я прищурилась.

— Надеюсь, тебе не отрезали язык?

Он не ответил сразу. Улыбнулся — криво, почти лениво. Как будто моя реплика его не задела, а, скорее, развлекла.

И тогда он произнес:

— Хочешь проверить?

Голос хрипел, будто сорван чем-то, чем не делятся. В нем было много тишины и очень мало воздуха. Тягучий, низкий, с хрипотцой, он будто прошел через ночь без сна, сигареты, кровь и то, что делает мужчину опасным не руками, а словами. Этот голос не требовал внимания. Он забирал его.

От его интонации по позвоночнику прошла дрожь, едва заметная, но достаточно реальная, чтобы я внутренне выругалась.

Не потому что испугалась. А потому что он это почувствовал.

— Нет, уже убедилась, что он есть, — бросила я, почти весело, но голос все равно остался холодным, будто внутри меня даже ирония обжигает. Как будто в этой игре с ним я могла позволить себе только один тон — без прикрас, без тепла. Иначе он почувствует. Пронюхает слабость, как животное кровь.

Он не сдвинулся. Только взгляд стал чуть острее. Я почти видела, как в нем щелкают внутренние механизмы — как он считывает каждое мое слово, мимику, дыхание. Спокойно, методично. Словно я не человек, а задача, которую нужно решить.

— Ратмир Радович… — проговорила я, глядя не на него, а куда-то мимо, в бетонную стену, будто произнесенное имя нужно было сначала отпустить в воздух, прежде чем направить точно в цель. — Твой папаша, должно быть, гордится. Вырастил такого богатыря. Единственный сын, наследник. Прекрасно. — Я произнесла это нарочито театрально, позволив себе усмешку, но в ней, как и в моих словах, не было восхищения. Только ледяной сарказм.

Он не отреагировал. Ни морщинки на лице, ни движения. Только все тот же уверенный взгляд, прямой и давящий, как будто ему даже не нужно было ничего говорить, чтобы показать, кто здесь на самом деле чувствует себя свободным. Эта выдержка, эта его абсолютная тишина была не обороной — она была оружием. Тонким. И точно нацеленным.

— Какие у тебя были планы на жизнь? — спросила я, наблюдая, как он чуть приподнимает бровь. Медленно, с таким видом, будто я только что предложила ему участвовать в школьной сценке.

— Ты хреновый психолог, — сказал он с хриплой усмешкой. Голос все такой же низкий, поцарапанный, будто прокуренный изнутри, и даже в этих легких словах была сила, затянутая в ленивость. Он говорил как человек, которому некуда спешить. И нечего терять.

— Зато мне удалось добиться от тебя хоть каких-то слов, — ответила я с оттенком удовлетворения, будто поймала его на чем-то, чего он не планировал отдавать. Это была мелкая победа, но все же победа.

Он чуть наклонил голову, как будто заинтересованно изучая. И в следующую секунду бросил:

— Только то, что я позволил тебе услышать.

Его голос стал тише, почти интимнее, но от этого не мягче. И в этих словах было больше контроля, чем в цепях на его запястьях. Он смотрел на меня не как на противника, а как на ту, кто только думает, что ведет игру.

И почему-то, в эту секунду, я действительно почувствовала, что это он — позволил.

— Уверен? — слова вылетели с такой злостью, что сама удивилась, насколько голос перестал быть моим, стал резче, ниже, почти шипением. — Если я захочу, то получу от тебя любой ответ. Даже если это будет означать, что мне придется пытать тебя до смерти.

Я произнесла это медленно, не мигая, вглядываясь в него так, будто могла одним взглядом прожечь его насквозь. Это уже не была игра. Я действительно хотела понять, насколько он хрупок. Или наоборот — неуязвим.

Он усмехнулся. Чертова самодовольная ухмылка, как будто я пригрозила ему холодной водой, а не смертью.

— Ты не убьешь меня, храброе сердце, — сказал он лениво, будто пробуя слова на вкус, растягивая каждый звук, чтобы я их прочувствовала. Насмешка в голосе была беззастенчивая, почти веселая. Он знал, как действует на меня. И черт побери, делал это с удовольствием.

Храброе сердце. Чертов ублюдок. Это должно было прозвучать игриво, но в его интонации это был удар. Почти ласковый. Почти пощечина.

Я наклонилась ближе, чувствуя, как напрягаются плечи, как дыхание становится тяжелым, как поднимается волна ярости, которую я еще удерживала. Еще.

— Так уверен, что я не убью тебя? — прошипела я сквозь зубы, теперь уже действительно не контролируя эмоции. Он сидел спокойно, не отводя взгляда, и в его глазах было нечто бескомпромиссное, абсолютно не восприимчивое к угрозам.

Глава 4

Диана

Дверь захлопнулась за моей спиной, и вместе с этим звуком что-то внутри меня взорвалось. Я не могла дышать ровно — грудь будто сдавило изнутри. Не от страха. От ярости. Жгучей, едкой, от которой дрожали пальцы. Его лицо, его голос, его насмешки все еще сидели у меня под кожей. Он смеется. Смеется мне в лицо, в этом гребаном подвале, с наручниками на запястьях, а я… Я стою и молчу. Потому что так учили. Потому что нельзя показывать, что тебя задело. А он задел. Глубже, чем должен был.

Я поднялась по лестнице, почти не чувствуя ступеней под ногами, и направилась прямиком к кабинету отца. Без колебаний. Без пауз. Меня трясло, и я не пыталась это скрыть. Ни от себя, ни от него. Я не постучала — я ударила. Резко. Твердо. Так, чтобы он понял: я не просто пришла. Я не могу больше ждать.

— Входи, — прозвучал его голос, спокойно, без удивления.

Я распахнула дверь, и, едва переступив порог, слова сорвались с губ.

— Давай убьем его! Просто убьем этого кретина! — голос сорвался на крик, и я почувствовала, как воздух в комнате дрогнул от напряжения. Я размахивала руками, как будто могла сбросить с них это бешенство, этот яд, который он в меня влил.

Отец резко поднял голову. Его лицо исказилось, не гневом — холодным разочарованием. Он не кричал, но его голос ударил сильнее, чем если бы он на меня наорал.

— Диана!

Я замерла. Словно тело не мое, а командует им он. Его взгляд прожигал меня насквозь.

— Разве этому я тебя учил? — он встал, обойдя стол, не торопясь, но в каждом шаге чувствовалась сила. — Срываться? Кричать? Злиться на виду у врага? Ты не имеешь права на эмоции перед тем, кого хочешь победить. Это слабость. А слабость мы не показываем. Никому. Никогда.

Он ударил кулаком по столу — не чтобы напугать. Чтобы напомнить.

Но, видимо, он забыл, чья я дочь. Забывает, когда играет в бога. Забывает, что внутри меня — тоже его огонь.

— Ты воспитал меня не как девчонку, — срываясь, сказала я, голос дрогнул, — а как пацана. Как наследника. Ты забыл, что я девушка.

Я сразу пожалела. Эти слова были не про слабость. Они были про все то, что внутри меня копилось годами. Про одиночество, про роль, которую мне дали, не спросив, подойдет ли она мне.

Он смотрел на меня долго. И когда заговорил, его голос был тише. Но тверже.

— Диана. Ты девушка. Но ты сильнее, чем сама понимаешь. Ты умнее. Хитрее. Ты — моя дочь. Моя кровь. И не смей больше говорить, что я воспитал тебя как пацана. Я дал тебе все, чтобы ты выжила. И выжила громко.

Я сглотнула, пытаясь унять дрожь. Этот разговор уже давно вышел за рамки того, ради чего я сюда пришла. Но я не могла уйти. Не задав вопрос. Не получив ответ.

— Скажи мне правду, — тише, почти сдавленно произнесла я. — Настоящую. Я понимаю, что не имею права требовать, но я должна знать. Я должна.

Он молчал. Смотрел в меня, как в стену, через которую пытался увидеть, насколько далеко я готова зайти.

— Ты хочешь заманить его отца? — голос у меня стал мягче, тише. — Ты хочешь повторить все, что случилось с нашей семьей?

Он отвернулся. Медленно. Подошел к столу, взял бумаги, как будто все, что только что прозвучало, не имело веса.

— На сегодня достаточно разговоров, Ди. Ты и так вывела меня из себя, — холодно произнес он, не глядя на меня. — Ступай к себе в комнату.

Он не кричал. Но каждый его слог — как стена, которую мне не переломить. Я стояла, прикусывая язык, пока не стало больно. Хотелось еще что-то сказать. Добить. Доказать, что я уже не просто его тень.

Но вместо этого я только сжала челюсть, развернулась и вышла, захлопнув за собой дверь чуть громче, чем нужно.
Потому что другого способа кричать в этом доме у меня не осталось.

Это, наверное, впервые за несколько лет, когда я позволила себе сорваться на отца. Или хотя бы при нем. Обычно я бы даже не подумала об этом. Это считалось... неприемлемым. Слишком грубо. Слишком «не по-нашему». У нас не кричат. Не бросаются фразами. Не захлопывают двери. В семье Авериных боль не выплескивают — ее запирают внутри, хранят, как яд, который когда-нибудь пригодится. Я всегда старалась соответствовать. Была сдержанной. Собранной. Удобной в своей холодности. Но сегодня... сегодня все горело. Внутри. Под кожей. В голове. Я не просто сорвалась — я вышла из себя. Буквально. И пусть это выглядело, как потеря контроля, на самом деле это было то единственное, что я сейчас могла себе позволить. Потому что я хотела убить. Черт. Не кого-то. А конкретно его. Ратмира. Этого выверенного, наглого, сраного кретина, который сидит в подвале и ухмыляется, будто он здесь по собственной воле. Его лицо вспыхивало перед глазами снова и снова, как затертая пленка, как навязчивая сцена, от которой невозможно отвязаться. Его голос, его слова, эти грязные, колючие фразы, сказанные без намека на страх. Как будто я — не угроза, а декорация. Меня трясло. Физически. От унижения, от того, как он вытаскивал из меня эмоции, которые я даже себе запрещала чувствовать. Хотелось врезать ему кулаком. Нет. Каблуком. По яйцам. По зубам. По всему самодовольному лицу, пока он не перестанет выглядеть так, будто все понимает лучше меня. Давно никто так меня не выводил. Никто. Он перешел границы, которых вообще не должно было быть.

Я никогда не убивала. Не своими руками. Но отец готовил меня к этому. Учил. Говорил, что рано или поздно момент придет. Что я должна быть готова — без колебаний, без эмоций, без драмы. Я готова. Честно. Я не из тех, кто дрожит у курка. Я могу. Но не сейчас. Не его. Не потому что боюсь. Не потому что он человек, а не цель. А потому что я хочу знать. Мне нужна правда. Вся. Без его насмешек, без полутонов. Я хочу слышать, как он говорит. О том, что произошло. Что он знает. Что скрывает. Что думает на самом деле. Я хочу вытащить из него все. До последнего. И только потом — когда картина станет ясной, когда каждое слово ляжет по местам — я срублю ему голову. Без сожаления. Без паузы. За мать. За брата. За ту, кем он меня делает, когда смотрит вот так, будто я — не гроза, а повод для усмешки. Он не получит пощады. Я не стану его жалеть. Он умрет. От моих рук. Потому что у него нет другого конца.

Глава 5

Диана

Офис пах бумагой, свежим кофе и властью, слишком уверенной в себе, чтобы громко заявлять о своем присутствии. Он был холодным не из-за кондиционеров, а потому что все, кто здесь работал, слишком давно научились не тратить энергию на эмоции. Это место не дышало — оно отслеживало. Каждое движение. Каждый взгляд. Каждое слово. Даже если его не произносили вслух.

На мне не было блузки или юбки, как от девушек, мечтающих показать себя в приличном свете. Мне не нужно было никому ничего доказывать. Особенно отцу. Он уже знал, кто я. Я была его продолжением, даже если иногда хотелось оторваться от фамилии, как от слишком туго затянутого ошейника. На мне были черные джинсы и белый свитер, чуть свободный, с заниженными плечами и невесомым ворсом, цепляющим кожу. Одежда, в которой удобно двигаться, наклоняться, поднимать папки, а не выглядеть эффектно. Мне не нужно было смотреться важно. Мне нужно было работать.

Я отказалась от должности, которую отец хотел отдать мне сразу. Руководитель. С красивой табличкой на двери. Без стажировки. Без доказательств. Но я не хотела быть просто его дочерью. Мне нужно было ощущение, что хотя бы одно место в этом мире я заняла сама. Не как девочка из клана, не как фамилия в базе, а как человек, который что-то умеет. Поэтому я выбрала другое крыло. Свое. С его людьми, но не с ним. Здесь было тише. Здесь все текло, как масло: сделки, поставки, контракты. И легальные, и не совсем. Нелегальные проходили через другие папки, другие руки, но я все равно видела больше, чем, возможно, должна была. Не спрашивала. Не комментировала. Сортировала. Подшивала. Упорядочивала. Я — в хаосе данных, номеров, поставщиков. Холодная ясность цифр, которые не спорят, не манипулируют, не бросают тебе в лицо грязные реплики, как один человек, сидящий в подвале.

Я проходила между столами, привычно кивала знакомым лицам, чувствовала на себе взгляды — не жадные, не восхищенные, просто внимательные. Я была не просто сотрудницей. Я была его дочерью. И все об этом знали. Но никто не решался сказать что-то лишнее. Ни в лицо. Ни за спиной. Потому что имя работало лучше охраны. Я закрылась в своем кабинете — маленьком, с окнами на парковку, не на город — и села за стол. Бумаги уже ждали. Контракты, сводки, отгрузки, расписки. Все аккуратно выложены, как выстрелы по графику. Я работала с машинальной точностью, сдерживая себя. Мы с отцом не виделись. Почти. В этом здании мы были как два параллельных маршрута, пересекающихся разве что на общей карте. Он не приходил. Не проверял. Не вмешивался. Я знала, он следит, конечно. Но молча. И в этом была своя форма доверия. Или проверка. Я не знала, чего именно он от меня ждал. Но знала, чего ждала от себя я. Точности. Спокойствия. И хотя бы одного дня, когда мою голову не будет разрывать от мыслей о человеке в подвале. Я пришла сюда работать. Заработать право говорить, что не все, чего я добилась, куплено кровью. Хоть бы одно, хоть бы маленькое — но свое. Хоть одна вещь, не окрашенная его голосом. Или его глазами.

Кабинет Алексея был странно тихим. Обычно он не держал дверь закрытой, не прятался за ней, как за баррикадой. Но сегодня — тишина, плотная, как в подвале. Я вошла, привычно не стуча, и прошла прямо к его столу, чтобы оставить на поверхности аккуратно собранные отчеты за день. Работа, сортировка, движение — это все, на что я хотела тратить энергию в эти часы. Не на разговоры. И тем более не на флирт, которого здесь всегда было чуть больше, чем хотелось бы. Алексей был одним из лучших людей отца. Один из тех, кому доверяют серьезные бумаги, тяжелые сделки и редкие разговоры. На вид ему было не больше двадцати двух — чистое лицо, уверенность в движениях, губы, будто вырезанные под насмешку. Но по факту, ему около тридцати, просто он слишком хорошо держится. И, что бесило, знал об этом. У него были глаза, которые не отводят первыми, и руки, которые всегда лежали слишком близко. Он — из тех, кто слишком уверен в себе, чтобы бояться отказа, и слишком нагл, чтобы спрашивать разрешения. И, да, он определенно катил на меня свои яйца. В этом не было ничего тонкого. Только прямая линия намерений, даже если он называл это игрой.

Я наклонилась над столом, выкладывая документы, как вдруг почувствовала — его руки. Тяжелые ладони легли на мою талию, точно, как будто заранее вымеряли, куда именно. Я замерла. В теле не было страха. Только раздражение. Как будто снова кто-то решил перепутать власть с доступом. Он медленно приблизился, и я ощутила, как его губы касаются шеи. Не спешно, не жадно — с каким-то мерзким самодовольством, как будто проверял, дрогну ли я.

Я глубоко вдохнула, продолжая разбирать бумаги, не подавая ни паники, ни ответа.

— Отойди от меня, — произнесла я ровно, не повышая голоса.

Но он не отступил. Продолжал целовать — немного ниже, чуть сильнее. Руки скользнули с талии на бедра, пальцы сжались, чуть грубее, чем могли бы. Мое дыхание стало тяжелее, но не от удовольствия — от ярости, от того, насколько легко он перешел границу.

— Ты слишком многого себе позволяешь, — повторила я все так же спокойно.

Он рассмеялся — тихо, коротко. Обошел меня, сел в кресло, развалился, закинул руку на подлокотник. И снова этот взгляд — из-под темных ресниц, прямой, липкий. Как будто мы с ним давно делим что-то большее, чем воздух.

— Думаешь? — протянул он с тем же лукавым прищуром.

— Думаю, — ответила я, не моргнув, собирая последние листы.

Он усмехнулся шире, наклонился вперед, положив локти на стол, будто готовясь выдать гениальный план.

— А мне кажется, "много" — это когда я возьму тебя на этом столе. Здесь и сейчас.

Я бросила на него взгляд. Холодный. Дерзкий. Четко выверенный.

— В твоих мечтах, — сказала я, подмигнула и направилась к двери.

Пусть думает, что выиграл раунд. Пусть верит, что я улыбнулась из интереса, а не из отвращения. Между нами не было ничего. И не будет. Ему просто нужно тело. Секс. Победа. А мне — точно не он. Красивый? Да. Высокий? Безусловно. Но совершенно не в моем вкусе. В нем слишком много желания обладать и ни капли уважения к тому, с кем. А я не стану чьей-то игрушкой. И не стану мешать себе ради удовольствия, которое ничего не стоит.

Глава 6

Диана

Я собрала тарелку, как будто подбирала ключ к сейфу. Не к человеку — к структуре. Что-то сладкое, что-то соленое, теплое, с разной текстурой, запахом, цветом. Все то, что должно хотя бы на уровне инстинкта напомнить ему, что он человек, не зверь, которого держат в цепях и кормят одними остатками. Последние три, а может, четыре дня он ел одну только кашу. На воде. Без соли. Раз в день. Не потому что это был приказ, а потому что никто не стремился придумать для него что-то лучше. Лично у меня не было цели морить его голодом. Хотя, черт, идея чертовски соблазнительная. Он заслуживал этого. Но сейчас это не про месть. Это — про тактику. Мне нужно, чтобы он заговорил. Может, не сразу. Может, даже не сегодня. Но если хоть одна часть этого мужчины откроется, если он хотя бы каплю расслабится, снизит градус, я найду в нем вход. А потом решу, что делать дальше — разговаривать или ломать. Потому что все, что он делает, все, как он смотрит, дышит, молчит, — это не просто защита. Это война.

Я шла по коридору вниз, держа тарелку как реквизит. Прямо, не торопясь. Ни один из охранников не сказал ни слова. Их было пятеро, расставлены, как точки контроля. Они даже не обменялись взглядами. Просто кивнули, когда я прошла мимо, и один из них без слов подошел к двери. Я остановилась, и прежде чем войти, обернулась к нему.

— Зафиксируйте его, — спокойно сказала я. — Прикрепите к стулу. Цепью.

Он кивнул и исчез за дверью. Я слышала, как лязгнули металлом, как прошла команда, как Ратмира усаживали. Да, можно было просто оставить наручники, с которыми он и так был прикован к стене. Длина цепей — не больше метра, полтора максимум. Он не сможет дотянуться до меня, если я не подойду ближе. Можно было обойтись и без всего — он не сделал ни одной попытки к бегству или нападению. Но сейчас дело не в этом. Не в моей безопасности. А в его. Потому что если он решит напасть — даже голыми руками — я не стану долго думать. Я не закричу. Я не побегу. Я перережу ему горло тем, что найду под рукой. И этот момент будет не про слабость, а про принципы. У меня не дрогнет рука. У него не будет шанса.

Я стояла перед дверью с тарелкой в руках и не могла не задать себе вопрос: а может, стоит бояться его? Не физически. Не как угрозу. А глубже. Как вируса. Он тихий. Он холодный. Он знает, как говорить так, чтобы слова ложились не на уши, а под кожу. Он знает, как смотреть. Не просто прямо. А в тебя. Он знает, когда молчание звучит громче приказа. И если я позволю себе слабость — любую — он это заметит. И использует.

Я сделала вдох, выпрямила плечи, прижала тарелку к ладони, будто держала оружие. И толкнула дверь.

Дверь открылась с глухим щелчком, и я, не оборачиваясь, жестом велела охране остаться снаружи. Они настаивали — в голосе одного даже мелькнуло что-то похожее на тревогу, но я не дала им времени спорить. Возможно, отец приказал следить, чтобы я не осталась с ним одна. Хотя я почти уверена: он просто не считает это необходимым. Он знает, на что я способна. Знает, что если я решу — он умрет. Без шума. Без истерики. За считаные секунды. Это у меня отработано, как дыхание. Ровно. Чисто. И, черт возьми, он верит в это. Иногда даже больше, чем я.

Дверь за моей спиной закрылась, и щелчок замка отрезал нас от всего остального мира. В комнате было полутемно, одна лампа свисала прямо над ним, очерчивая резкие линии его тела и отбрасывая тени, как будто кто-то специально режиссировал этот момент. Я остановилась на пороге. Он сидел на том же чертовом стуле, будто трон для заключенного. Цепи на запястьях блестели тускло, врезались в кожу, но не оставляли ссадин — он не дергался, не сопротивлялся. Прикован был не телом. Выдержкой.

Он не похудел, но тело словно стало другим. Меньше воды, меньше покоя, больше оголенных, четких мышц, как будто голод и злость точили его изнутри, формируя что-то резче прежнего. Спина ровная, грудь слегка приподнята — он сидел так, будто не в цепях, а на собственных условиях. Свет скользил по коже, по татуировкам — и я поймала себя на том, что смотрю. Не просто гляжу в его сторону, а всматриваюсь. На груди — темные линии, рисунки, словно набитые в спешке, как память или боль. Где-то на ключице — символы, которые я не могла расшифровать. Рукава не было, татуировки гуляли по телу хаотично: на плечах, по рукам, шея. Некоторые были размыты, другие — свежие, будто он начал забивать себя только после того, как потерял что-то. Или кого-то. Все в нем говорило не о показухе, а о смысле. Даже если он сам его уже забыл.

Я подошла ближе, и взгляд скользнул по его предплечьям — венам, вздутым и четким, как у бойца, который готов сорваться с места. Его ладони лежали на подлокотниках — широкие, жесткие. Они казались слишком большими. Не просто больше моих — будто способны сомкнуться на моей шее, и мне даже не пришлось бы задыхаться. Я бы сдалась сама. Остановилась. Позволила.

Черт.

Я сглотнула. Глухо. Почувствовала, как пересохло в горле. И тут же заставила себя поднять взгляд. Его глаза уже были на мне. Конечно, были. Он смотрел прямо. Спокойно. С тем выражением, которое я ненавидела — легкая усмешка в уголке губ, взгляд будто скользнул по мне, прочитал все, что происходило в голове, и теперь просто наблюдал, как я это пережевываю. Он заметил. Заметил, что я рассматривала его. Заметил, куда смотрели мои глаза, как замедлилось мое дыхание. Увидел это так же точно, как я ощущала собственное раздражение от того, что вообще позволила себе хоть одну мысль не о деле.

Он улыбался. Не открыто. Не ласково. А с тем мерзким, самоуверенным спокойствием, которое сводило с ума. Улыбался, как человек, который знает: я смотрела. И, возможно, не в первый раз.

Я взяла стул, не торопясь, медленно, с такой деликатной расчетливостью, будто сам процесс — уже часть разговора. Поставила его напротив. Не слишком близко, но достаточно, чтобы наши колени почти соприкасались. Расстояние, где легко притвориться, что ты контролируешь ситуацию, но при этом ощущаешь чужое тело, тепло, дыхание. Я села, зацепив его взгляд и не отвела глаз. Он ждал. Не дернулся. Не опустил подбородок, как делают те, кто боится. Он смотрел на меня, как будто я — это просто новая переменная в задаче, которую он все равно решит.

Глава 7

Диана

Он произнес это холодно. Ровно. Без игривости. Без флирта. Но в его голосе была тень — не сексуальности даже, а контроля. Игра, в которой он ставит правила. И мне не оставляют выбора, кроме как либо выйти из нее, либо подчиниться — хотя бы внешне.

Я смотрела на него, на его рот, на его глаза, на его прикованные руки — и чувствовала, как где-то под ребрами все перегорает. Я пришла сюда не за этим. Я пришла за словами, за истиной, за признанием. Но сейчас в комнате пахло только напряжением. И моими сомнениями.

Ладно… Руки я ему развязывать не собираюсь. Ни за улыбку, ни за истину, ни за то, как его взгляд будто пробирается под кожу, будто знает, как я дышу, прежде чем я это осознаю. Я села на стул прямо напротив него, держа тарелку на коленях. Мы были слишком близко — расстояние между нашими телами давило, как горячий воздух в слишком узком пространстве. Его колени почти касались моих. Цепи звякнули, когда он чуть пошевелился, просто чтобы подстроить спину, но даже это движение выглядело, как будто он примеряется ко мне.

Я взяла вилку. Чистое, простое движение, но мне пришлось делать его спокойно, медленно, чтобы не выдать, что в этот момент я больше злюсь на себя, чем на него. Злюсь за то, что снова пришла. Что снова смотрю, снова даю ему власть там, где все должно было быть под моим контролем.

— Что предпочитаешь? — спросила я, сдержанно, глядя ему в глаза.

Он чуть наклонил голову, как будто не услышал. Или просто хотел, чтобы я повторила. Чтобы услышать мой голос еще раз. Я не повторила. Просто ждала.

— На твой вкус, — ответил он наконец, тем же холодным, будто насмешливым тоном. Как будто ему без разницы, что я предложу.

Я наткнула на вилку кусочек картофеля, подняла над тарелкой. Медлила. Не из страха — из расчета. Он наблюдал за мной, не мигая, будто выслеживал момент, когда я оступлюсь. Когда что-то в голосе дрогнет, в жесте дернется, в дыхании собьется. Но я не позволила.

— Попробуешь укусить — я вгоню вилку тебе в глотку, — ровно сказала я, просто предупреждая.

Он усмехнулся. Уголок губ дернулся вверх, глаза чуть сузились.

— Нервничаешь? — хрипло бросил он. — Или возбуждает идея, что я могу перегрызть тебе пальцы, даже с цепью на шее?

Я не моргнула. Хотя внутри все сжалось, как от затяжного удара под ребра.

Медленно подвинула вилку ближе к его рту. Он не отводил глаз, как будто готовился не есть, а взять ее губами, языком, зубами — неважно. Главное — дотронуться. Чтобы почувствовать, как я отреагирую.

— Меня эта идея не возбуждает, — бросила я резко, может, даже слишком быстро.

Он не ответил сразу. Просто посмотрел. Прямо. Долго. Как будто сквозь. А потом, очень медленно, склонил голову чуть вбок, его губы дернулись в насмешке, и в следующую секунду в комнате стало на несколько градусов жарче.

— Ложь, — спокойно сказал он, не повышая голос. — Ты уже представила это.

Я почувствовала, как мышцы на шее чуть дернулись. Я не собиралась моргать. Не собиралась отводить взгляд.

Его взгляд медленно скользнул по моему лицу, по шее… и остановился. Я заметила это позже, чем он начал смотреть. Сначала не поняла, что его зацепило. Только потом — уголок его губ едва заметно дернулся, как будто он увидел то, что я сама еще не осознала.

— Нравится, когда на тебе оставляют следы? — медленно произнес он. Я не сдвинулась. Просто уставилась на него.

Что ты несешь?

— Я говорю… — он продолжал смотреть в одно место, не поднимая глаз, — ох, ты даже не заметила. Разгуливаешь тут с открытым засосом.

Он ехидно усмехнулся. Громче, наглее. Прямо мне в лицо. Как будто только что сдернул с меня что-то большее, чем ткань.

Я дернула рукой, почти инстинктивно подтягивая горлышко свитера вверх, к шее. Пальцы сжались, тряслись. И в голове — вспышкой. Алексей.

День. Офис. Его ладони. Его рот. Этот момент, который я тут же вычеркнула из памяти, как ошибку. Как слабость. Слишком грубо. Слишком быстро. И — без чувств.

Я не хотела, чтобы кто-то знал. А он увидел.

Он делает это специально. С каждым словом. С каждым взглядом. Он не просто разговаривает — он тащит нас в болото. Словами, фразами, паузами. Он ведет диалог, как капкан: медленно, с нажимом, заманивая не туда, куда ты шла. Он сводит его в ненужное русло. В его случае — в грязное, абсолютно неуместное и чертовски намеренное. Я не дура. Я понимаю, что он испытывает границы. Не просто мои — все. Психологические, моральные, личные, телесные. И он делает это с мерзкой, выверенной точностью.

Я опустила вилку обратно на тарелку, слыша, как она стукнулась о фарфор. Осторожно. Но резче, чем нужно. Мое дыхание стало глубже. Горло будто пересохло, хотя я не говорила больше секунды.

— Тебе это нравится, да? — спросила я, не громко, но в голосе прозвучал нажим, слишком резкий, чтобы остаться незамеченным.

Он не сразу ответил. Сначала просто посмотрел. И это “просто” уже было слишком. А потом — ухмыльнулся. Медленно. Как будто моя злость — это его чертово топливо.

— Ты сама пришла. Села ближе. Кормишь с рук. Что, думала, я поблагодарю тебя и послушно буду смотреть в пол?

Я прищурилась.

— На что ты рассчитывал? Что это смутит меня?

Он чуть склонил голову, лениво, почти с издевкой.

— Разве не поэтому ты покраснела?

Я замерла. Грудь тяжело поднялась на вдохе. А потом снова. Еще глубже. Он не мог быть прав. Это чертова неправда. Я не краснела. Тут просто душно. ОН ДУШНЫЙ!

— Знаешь что? Ужин окончен, — выдохнула я, резко отодвигая стул и вставая. Моя спина выпрямилась, и я посмотрела на него сверху вниз, как будто могла этим взглядом прожечь дыру в его груди. Он, конечно же, не шелохнулся. Только глаза чуть сузились, губы скривились в своей мерзкой ухмылке, и голос потек в пространство, как яд, обволакивая мягко, но противно.

— Все? Вечер пикника подошел к концу? — наигранно разочарованно протянул он, с таким выражением, будто искренне жалел, что наш «маленький праздник» закончился.

Глава 8

Ратмир

Неделю назад

Я вышел из аэропорта — ни следа усталости, ни признака спешки. Вернулся в страну после двух недель «учебы за границей» — как и было предусмотрено. Все выглядело безупречно: паспорт со свежей отметкой, полет с пересадкой, багаж — отсутствует, потому что якобы вернулся на пару дней. За документами, вещами, может, просто навестить отца. В этом не было ничего подозрительного. Все выглядело скучно. И именно в этом — идеальная защита.

Я не стал брать охрану, не стал заказывать машину заранее. Не потому что не мог. А потому что не должен был. Заметность — это привилегия живых, когда тебе нечего скрывать. Сейчас я не должен был быть живым в привычном смысле. Я должен был быть — обычным. Ни взглядов в спину, ни зевков у прохожих. Прозрачный, как прохладный воздух между терминалами.

Машина стояла на парковке, нейтрального цвета, не из моего гаража, оформлена на третий круг лиц — как и требовалось. Я сел, завел мотор. Ехал, как будто просто еду. Спокойно. Без музыки. Внутри — тишина. В голове — только маршруты. Только шаги. Только структура.

Все уже было решено неделей ранее. Мы с отцом сидели внизу, в зале, где обычно проходят встречи, которые не фиксируются. На столе — никакой еды, только кофе, почти остывший, и несколько документов, от которых не исходило никакой ценности. Он сидел, откинувшись назад, говорил ровно. Его голос — как всегда: ни одной лишней эмоции, ни одного вопроса. Только инструкции.

— Ты должен вести себя, как будто все по-старому. Ни одного взгляда через плечо. Никакой паранойи. Ты не прячешься, потому что тебе нечего скрывать. Вернулся ненадолго — причина не важна. Забрать документы, навестить меня, забрать чертов костюм.

Я молчал. Просто слушал, не перебивая. Он знал, что я все понимаю, но все равно повторял. Потому что точность — не избыточна. Она обязательна.

— Не выходи на связь, — добавил он, глядя в чашку. — Ни звонков. Ни сообщений. Никаких намеков. Даже если все пойдет по…

— Не нужно, — перебил я спокойно. — Если что-то случится, я не напишу. Даже если будет нечисто. Это очевидно. Мой телефон уже давно не мой.

Он кивнул. Медленно. Одним движением, в котором не было ни беспокойства, ни прощания. Только согласие. Это не был разговор отца с сыном. Это был расчет. Холодный, обоюдный, осознанный.

— Кейт тоже не станет тебе писать. Я с ней уже поговорил, — голос отца был спокойным, как всегда. Холодным. Продуманным. Без эмоций, только факты. — Я пообещал ей, что ты сам объяснишь, когда приедешь.

Я сжал челюсти. Зубы стиснулись так сильно, что в висках зазвенело. Объяснюсь. Обязательно объяснюсь. Прошипел про себя, не вслух. Не потому что стыдно — стыд давно вытравлен. Потому что ненавижу вынужденные обещания. Особенно те, что давались не мной, но которые придется исполнять мне.

Отец медленно отпил виски. Не спеша. Он никогда не пил быстро — как и не действовал. Все по граммам. По времени. По выверенной схеме.

— Все остальное на мне, — сказал он. — Тебе главное — попасть в подвал. Меньше общайся с Виктором. Минимум диалогов. Ты не для него там.

Я усмехнулся без веселья.

— Думаешь, я проговорюсь? Думаешь, он меня разговорит?

Сказал это спокойно, но с нажимом. Не потому что хотел доказать свою стойкость — а потому что меня чертовски раздражал сам факт, что меня рассматривали как возможный риск.

— Виктор — не твоя задача, — отозвался отец, слегка криво усмехнувшись. — Ты общаешься с девчонкой. Справишься. Уверен. Тут уж ты на сто процентов эффективен.

Уголок его рта дернулся, он снова поднес стакан к губам, но я уже не слушал. Меня резануло. Не от слов — от сути. От этого снисходительного: девчонка. Я знал, что это не будет просто. И все же он говорил так, будто вручил мне конфету, не взрывчатку. А ведь если у нее хоть половина характера отца — меня ждет ад в человеческом обличии.

— С девчонкой проблем не будет, — устало бросил я, откидываясь на спинку стула. — Ты дал мне самую легкую задачу.

Я знал, что вру. Себе, ему, всей ситуации. Это звучало почти спокойно, почти лениво, но под кожей все уже дрожало — чутье. Оно не подводило. И сейчас оно вопило.

Отец поставил стакан на стол. Мягко. Без звука.

— Ты сначала сделай, — сказал. — А потом обсудим, насколько легкой она была.

И в его голосе не было сарказма. Только расчет.

Только чертова уверенность, что все уже просчитано.
Кроме нее.

Но и это было неважно. Ни разговор с отцом, ни недоверие в его тоне, ни чужие догадки о том, кто кого переиграет. Важно было одно — я сделаю все, чтобы добиться своего. Даже если придется пройти через ад, который носит имя Диана Аверина. А может, именно ради этого и стоит пройти.

Я отъехал от аэропорта спокойно, не торопясь. Вел машину так, будто возвращаюсь домой. Как будто ничего особенного. Уверенно, размеренно, без паники. В голове — маршрут. Все, как планировали: мне «нужно» было заехать в ателье на окраине, якобы за костюмом. Старый заказ, черт знает откуда — просто причина быть там. Просто повод оказаться в нужном месте в нужное время. Место было выбрано не случайно. Это не я туда ехал. Это информация уже была слита. Мы с отцом сделали это намеренно. Потому что, если ты хочешь, чтобы тебя поймали — нужно бросить правильную наживку. Только не настолько жирную, чтобы испугала. И не настолько убогую, чтобы пропустили. Все было выверено. До минут, до метров, до слов.

Я припарковался у нужного здания, открыл дверь, сделал шаг — и через несколько секунд все началось. Быстро. Жестко. Без лишних слов. Один из них сыграл на удивление неплохо — не перебрал с агрессией, но и не был слишком мягким. Я отбивался. Умеренно. Дал пару ударов. Одному из них выбил зуб — чисто, резко, между словом и дыханием. Для правдоподобия. Меня скрутили. Жестко. Без шума. Профессионально. И усадили в черный бус, как в сценарии. Только не по сценарию был удар. В солнечное сплетение. Сильный. Подленький. Тот, которому я выбил зуб, отыгрался красиво. Я захлебнулся воздухом, но не вскрикнул. Просто согнулся, закашлялся, как будто слишком реалистично вошел в роль. А на деле — просто сохранял нужную линию. Если бы я дал им почувствовать, что мне действительно плевать — они бы насторожились. А мне это было не нужно.

Глава 9

Диана

Я ворвалась в кабинет отца без стука. Не потому что хотела оскорбить его границы или бросить вызов — просто в какой-то момент напряжение стало невыносимым. Оно скопилось внутри слоями, пропитало все: мою кожу, голос, мысли. Я больше не могла держать в себе этот чертов ком, который жег горло и давил изнутри, будто если я не выскажусь — начну задыхаться.

Отец даже не поднял голову. Пальцы уверенно бегали по страницам, взгляд сосредоточен на черных строчках. Только его голос — холодный, почти ледяной — отразился от стен и врезался в меня с силой пули.

— Ты вынуждаешь меня поднимать на тебя голос.

Он говорил это без эмоций, будто констатировал факт. Без угрозы. Без раздражения. Но именно так он всегда действовал: холодно, точно, стратегически. И тем страшнее это звучало.

Я молча подошла к стулу напротив его стола и села. Слишком резко. Почти швырнув себя в это кресло, чтобы не начать метаться по комнате.

— Ты поручил мне Ратмира, — начала я, стараясь, чтобы голос звучал твердо, даже если внутри все крошилось. — Потому что он с тобой не разговаривает. А со мной — да. Ты сам сказал, что решение за мной: убить или нет.

Он не перебивал. Слушал. Тихо. Как всегда. Только бумага шуршала под его рукой, пока он не остановился, не поднял глаз. И этот взгляд... в нем не было гнева. Только выверенное ожидание. Он смотрел на меня, как на отложенную деталь в сложном механизме. Ту, которая должна встать на место.

— А еще ты сказал, что его нужно разговорить. И я пыталась, — я резко выдохнула. — Но когда нет конкретной цели, четкого вопроса, вряд ли я получу конкретный ответ.

Я видела, как он наклонился немного вперед, сплел пальцы перед собой. Теперь он действительно слушал. Без маски. Без отвлечения. И это, черт возьми, только злило еще сильнее. Почему только сейчас?

— Планы поменялись, — спокойно произнес он. — Мы пока не будем его убивать.

— И что мне с ним делать?! — сорвалось у меня. — О чем мне говорить с ним? К какому разговору ты хочешь, чтобы я его подвела? Ты не можешь дать мне задание без плана. Это бессмысленно.

Молчание повисло между нами на несколько долгих секунд, пока он не заговорил снова — уже спокойнее. Нет, не мягко. Но... ближе.

— Ты говоришь верные вещи, милая. И понимаешь все правильно.

Я провела ладонью по волосам, резко, с раздражением. Как будто это могло вытащить из головы все, что мешало думать.

— Пока ты просто знакомишься с ним. Наблюдаешь. Улавливаешь. Ты видишь, что он за человек — это важно. Это пригодится дальше. Но ты не можешь позволять себе срывы. Ты должна держать себя в руках, Диана.

Я отвела взгляд, опустила руки на колени. Говорила тише, почти вполголоса.

— Я просто... ничего не понимаю.

Он вздохнул и откинулся назад.

— Нам нужен Вадим. Но ты не можешь прямо говорить об этом с Ратмиром. Все должно быть иначе. Ты должна вести его. Медленно. Через доверие. Через слабости. Через личное.

Он прочистил горло. Резко. Будто слово застряло.

— И еще мне нужно выяснить, кто стоял за тем, что произошло тогда. Все. Кто вырезал наш городок. Кто убивал. Кто прикрывал. Кто дал приказ. Мне нужны имена каждого ублюдка, кто приложил руку к смерти твоей матери и брата.

Эти слова вошли, как скальпель. Без боли. Слишком точно, чтобы сразу чувствовать. Но внутри что-то содрогнулось, рухнуло, проснулось — я не знала, что. Только поняла, что до сих пор держала в себе эту боль так глубоко, что уже не замечала, как живу с ней.

Он продолжал.

— Мне мало убить только его. Он не был один. Такая операция не делается в одиночку. Я это знаю. Мне нужна вся информация. И если была третья сторона — а она наверняка была — я хочу ее вытащить. До последней тени.

Он говорил все это уже иначе. Не как глава семьи. Не как стратег. А как мужчина, который потерял. И который не забыл.

Я сидела молча. Не знала, как дышать. Только сердце билось глухо, глухо, будто в воде.

— Я отомщу каждому, кто стоял за тем, что случилось. Каждому. До последнего.

Я не сказала ни слова. Только кивнула. Почти незаметно. Он видел. И этого было достаточно.

— И я ударю в ответ, — добавил он, уже холоднее, — больно и хладнокровно.

Он говорил о Ратмире. Он говорил об их семье. И я знала — он не отступит. Он не даст мне права на жалость. Он дал мне выбор только для вида. В конце — будет кровь. Его или наша. Его смерть или наша месть. И если никто не сделает этого — сделаю я.

— Почему сейчас? — вопрос вырвался сам собой, тихо, почти беззвучно, как будто я не хотела, чтобы он действительно прозвучал. Я стояла перед отцом, внутри все гудело, как перед бурей, но снаружи — абсолютная тишина. Только голос. Только ледяной контроль.

Он не сразу ответил. Сначала посмотрел. Прямо. Ровно. Как всегда. Без намека на сомнение, без капли сожаления.

— Потому что это моя битва, Диана. Моя и Вадима, — сказал он. Его голос был тяжелым, спокойным, но внутри слов пульсировала ярость, такая старая, что стала холодной. — У него есть сын. У меня — ты. Наследники. Следующая кровь. Мы оба знали, что этот день настанет. Ты просто должна была дорасти до него.

Я молчала. Что-то внутри меня сжалось, вдавилось в кости. Я знала, что это не выбор. Что все это — не про «хочу» или «не хочу». Это — про долг. Про роль. Про цену, которую назначили за мое имя еще до того, как я начала ходить.

— Он тратил годы, чтобы вырастить того, кто продолжит его дела. Двадцать пять лет, — продолжил отец, глядя в никуда, будто через меня. — Достаточно, чтобы ни в чем не сомневаться. Чтобы вложить в него все. Веру. Боль. Свои грязные правила. Но в один момент… он останется без ничего. Совсем. Ни силы. Ни крови. Ни имени.

Он сделал паузу. И в этой паузе, тишине между его словами, я почувствовала, как все внутри становится ледяным. Он говорил не о войне. Он говорил о мести. Хладнокровной. Долгой. Металлической.

Глава 10

Диана

Я шла по коридору подвала босиком, чувствуя, как пол под ногами отдает ледяной пустотой. Было тихо — настолько, что казалось, даже воздух боится шелохнуться. Один из охранников спал, привалившись к стене, опустив голову на грудь. Второй прохаживался туда-сюда, без особого рвения, будто давно устал от этого дежурства. Они даже не посмотрели на меня. Вопросы были бессмысленны, они знали: если я иду — значит, мне нужно. И вмешиваться в это никто не станет. Смешная, почти абсурдная картина — два вооруженных охранника, следящих за комнатой, где сидит мужчина, прикованный к стене. Но все было не ради него. Эти двери охранялись не для того, чтобы он не вышел. А чтобы никто другой не вошел.

Я подошла к двери, взяла ключ. Замок щелкнул тихо. Я приоткрыла дверь, и сразу почувствовала, как за спиной шагнул охранник. Высунулся в проем, будто я — девочка на экскурсии в зоопарк. Проверил все взглядом, обвел Ратмира с головы до ног, будто тот мог каким-то чудом перегрызть цепи, сломать стены и выломать чертов пол. Кивнул мне, как будто давал разрешение на разговор с волком, которого сам же и заковал. Я дождалась, пока он выйдет, и захлопнула дверь за собой.

Комната была темной, освещенной только одним тусклым фонарем под потолком, который не светил — а давил. Воздух был густой, будто пропитан чем-то тяжелым и влажным. Ратмир сидел у стены. Матрас под ним был сбит, ткань немного смята, на лице — ни одного движения. Его руки спокойно лежали на согнутых коленях, пальцы свободно разомкнуты. Голова откинута назад, глаза закрыты. Он выглядел... нет, не спящим. Спокойным. Расслабленным. Как будто в этой клетке он не жертва. А часть интерьера.

Я знала, что он слышал, как я вошла. Он всегда слышит. Он слышал дыхание, замок, шаги. Возможно — даже мои мысли. Я медленно прошла вперед и села на пол, напротив него. Прямо. Без подушек. Без попытки создать хоть малейший комфорт. Между нами было расстояние — вытянутая рука. Не ближе. Не дальше. Я просто сидела. Смотрела. Он не двигался. Даже ресницы не дернулись. И все равно я знала — он не спит.

— Не боишься, что сидишь довольно близко, а длина моих цепей позволяет мне за секунду схватить тебя? — его голос прорезал тишину, как будто он все это время копил его специально для этого момента. Хриплый, глубокий, с отголоском чего-то нехорошего. Он говорил, не открывая глаз.

Я почувствовала, как внутри сжалось все. Где-то между желудком и горлом. Не от страха. От напряжения. От того, как он произносил слова. Так, будто каждое из них было крючком, на который он хотел меня поймать.

— И что ты сделаешь? — ответила я так же тихо, не давая себе права дрогнуть. — Задушишь меня?

Сарказм вышел почти естественно, но внутри все же скребло. В следующий момент он распахнул глаза — резко, уверенно, точно. Его взгляд врезался в меня, как будто я сказала не вопрос, а приговор. И вдруг я поняла, что смотреть на него прямо — это как шагать босиком по стеклу. Медленно. Без права остановиться.

Я сглотнула. Нервно. Он заметил.

— У нас с тобой разные желания, храброе сердце, — произнес он спокойно. Без угрозы. Просто как факт, который должен лечь мне под кожу. — То, что ты хочешь убить меня, не значит, что это взаимно.

Мурашки прошлись по телу. Быстро. Как ледяной плетью. И не потому, что это прозвучало опасно. А потому что... мне не казалось, будто он говорит правду. Я была почти уверена — он хочет убить меня. Просто не сразу. Не здесь. Не так.
Сначала он хотел сломать.
А уже потом — решить, оставить ли меня живой.

— И какие… какие же у тебя желания? — спросила я, стараясь держать голос ровным, но предательская дрожь все-таки прорвалась в окончании фразы. Не страх. Напряжение. Он это почувствовал. Он всегда чувствует.

Уголок его губ дернулся. Не совсем улыбка — скорее, опасный тик. Щелчок перед выстрелом. Его взгляд стал темнее, тяжелее, будто в комнате погас свет, хотя лампа над головой продолжала тускло гореть.

А потом — движение. Резкое. Настолько быстрое, что я не успела даже вскрикнуть. Он схватил меня за щиколотки, и одним мощным, выверенным рывком потянул на себя. Я соскользнула с пола, и прежде чем успела осознать, мои бедра оказались у него на коленях. Я не сидела на нем — еще нет. Я все еще была на полу, но настолько близко, что могла различить тончайший запах кожи, металла, и его дыхания, выдыхаемого в тишину.

Мои ладони автоматически ушли назад, упираясь в бетон, чтобы не потерять равновесие. Я смотрела на него широко раскрытыми глазами, дыхание перехватило, в груди застыло — не от страха. От того, как дерзко он это сделал. Как легко.

Он не отпустил мои лодыжки. Пальцы крепко сжимали их, не больно, но ощутимо. Так, чтобы я почувствовала, что даже в цепях он все еще хищник. И он это знал.

— Удивительно, как многие верят в безопасность только потому, что на ком-то металл, — сказал он негромко, ни капли агрессии в голосе. Только холодная наблюдательность. — Но ты уже в пределах моей досягаемости, Диана. И это — факт. А не теория.

Пока говорил, его пальцы почти лениво двигались — едва касаясь кожи большим пальцем, будто по привычке. Почти рассеянно. Но каждое движение ощущалось, как ток, проходящий под кожей.

— Без охраны. Ночью. Без ножа. — Он просто перечислял. — Ты задала мне вопрос про желания, думая, что я отвечу. Но на самом деле ты хотела, чтобы я задал его тебе. Почему ты пришла? Сейчас.

— Мне не нужно объясняться. — Я старалась, чтобы голос звучал жестко. Чтобы он не услышал дрожь, которую сама же только что ощутила внутри.

— Конечно, не нужно. — Он кивнул. — Но ты все равно объяснишь. Если не мне — то себе. Ты же не идиотка. Ты прекрасно понимаешь, что вопросы про «желания» задают не тем, кого ненавидят. И не в такое время.

Он отпустил меня — мягко. Просто разжал пальцы. И откинулся назад к стене, как будто разговор был исчерпан. Но нет. Он еще добивал. Без повышения голоса. Просто — добивал.

Глава 11

Диана

Мое сердце колотилось, будто вырывалось наружу. Не из-за слов. А из-за того, как близко я подошла к черте, которую не собиралась пересекать. А теперь — уже пересекла. Воздух в комнате будто стал плотнее, тяжелее, как перед бурей. Я выровняла дыхание, старалась не выдать дрожь, не выдать скачок в груди, но... все равно чувствовала, как пульс отдается в висках, в горле, под ребрами.

— Что произошло в тот день, когда наши семьи разругались? — спросила я резко. Слишком резко. Словно вырвала фразу у самой себя, прежде чем страх смог ее задушить.

Он не ответил сразу. Просто... замер. Как будто отключился от реальности на секунду. Ни один мускул на его лице не дрогнул, но я увидела, как чуть напряглась челюсть. Как едва заметно задергался нерв у виска. Ратмир не был из тех, кто выдает эмоции вслух. Он прячет их под кожей, в жилах, в глухом взгляде.

Я медленно соскользнула назад с его колен, вернулась на то же место, откуда начала разговор. На бетон, в ту безопасную точку, которую сама же разрушила. Теперь между нами снова была дистанция. Мнимое спокойствие. Но воздух — все еще гудел.

— Думаю, ты и твой отец обсуждаете это каждый день. По кругу. Схемы, версии, ненависть. — Его голос был ровным, без эмоций. Даже слишком ровным. — Тебе не нужен мой ответ. Ты его уже выбрала. А я исчерпал лимит откровенности на сегодня.

Холод. Как нож. Сухой, точный, без намека на раскаяние. Я сжала челюсть, заставляя себя не срываться, не говорить слишком много — но я пришла не за отговорками.

— Потому что вопрос резкий? — спросила я, медленно, осторожно, но с напором. — Или потому что ты надеялся, что я его не задам?

Он ничего не сказал. Только посмотрел. Взгляд, от которого хотелось вскочить и ударить. Или закричать. Или — что хуже — опустить глаза.

— Ты сидишь здесь, весь такой собранный, уверенный. Не дрожишь, не ломаешься. Даже не злишься. Знаешь почему? Потому что у тебя есть план. Он у тебя есть, Ратмир.

Он наконец шевельнулся. Наклонился вперед, не пугающе, не резко — просто выравнивая линию между нами. В глазах у него был ледяной стальной блеск.

— Конечно, есть, — сказал он спокойно. — Только я достаточно умен, чтобы не говорить о нем с человеком, который каждый день решает — убить меня или использовать.

Пауза. Как щелчок.

— И достаточно терпелив, чтобы дождаться, когда ты сама раскроешь, зачем приходишь сюда на самом деле.

На этом все и закончилось. Он не сказал больше ни слова, а я не захотела слушать. Больше нечего было выдавливать друг из друга. Следующим утром я пришла в офис — рано, слишком рано, чтобы кто-то что-то спрашивал. Села в пустом кабинете.

Передо мной лежали какие-то отчеты — движения выплат, подписи, цифры, четкие, стерильные, как все, что связано с отцом. Я смотрела на них, пыталась сосредоточиться, но строки разъезжались перед глазами. Мысли уползали обратно, туда, где я давно запретила себе быть.

Я пыталась вспомнить. Вспомнить тот день.

Память — рваная, грязная пленка, то идет, то сгорает. Я знаю, что тогда сильно ударилась головой. Отец не говорил деталей, да и сам редко к этому возвращался. Я помню запах дыма. Пожар в летнем домике — красное небо в окнах. Мама хватает нас с Левой за руки, тащит в основной дом. Я плачу. Мне семь. Ему — шесть. Он орет не от страха, от злости. Он не хочет, чтобы мы прятались. Он хочет обратно. Сильный. Маленький. Такой живой.

Мое сердце сжалось. Внутри что-то хрустнуло. Я не позволяла себе думать о них — ни о нем, ни о маме. Слишком больно. Слишком опасно. Мне нельзя распадаться. Нельзя.

Но они приходили. Каждый раз, когда я одна. Каждый раз, когда я слишком долго молчу.

Картинки. Обрывки. Вспышки.

Кровь. Мама на полу. Отец что-то орет, но голос будто в воде. Лева вырывается и убегает. Затем — вспышка. И снова пустота.

Я моргнула — и заметила, что дыхание сбилось. Частое, резкое, будто после бега. Рука сжата в кулак. Шариковая ручка трещит под давлением пальцев.

Он был младше. Только на год, но младше. Мой Лева. Радостный. Вечно с ссадинами, с пыльными коленками, с этими глазами, в которых не было ни страха, ни злости, только — жизнь. Я часто думаю, каким бы он стал сейчас. Каким был бы его голос. Улыбка. Как бы он шутил, спорил, ругался со мной. Может, защищал бы. Может, я бы защищала его. Кто знает?

Сердце кольнуло. Я чувствовала, как по щекам катятся слезы, без разрешения, без предупреждения. И впервые за очень долгое время — не остановила. Потому что уже не могла. Потому что больше не хватало сил прятать их. Я не рыдала. Просто сидела. Молча. Пока из глаз вытекало то, что я хранила за броней столько лет.

Я не позволяла себе оплакивать их. Это ведь слабость, да? Мы не плачем. Мы держимся. Мы сжимаем зубы, делаем свою работу, вычищаем мир от боли — чужой и своей. Но кому я врала?

Мне нельзя быть слабой — но я есть. Я человек. И у меня была семья. Мама. Лева.

А теперь — тишина.

Я ни с кем не делилась этим. Ни с отцом. Ни с кем. Девушки в моем окружении презирают меня — та, которая не носит платья, не улыбается мило, не строит глазки. Та, которая выбирает бойцовский зал вместо шопинга. Та, у кого кулаки — крепче, чем их парень. У меня нет подруг. Нет “разговоров по душам”. Потому что мне нельзя говорить, что у меня болит. В этом доме есть только одна боль, и она принадлежит отцу.

Но как быть с моей?

Куда деть то, что я ношу внутри себя — как снаряд с выдернутой чекой?

Мне некуда это выговорить.

И я боюсь, что если еще немного — я начну говорить не словами.

А кулаками.

И уже не смогу остановиться.

Все, что я знаю — это то, что слышала от отца. Городок был только приманкой. Те пожары, что вспыхнули тогда, были не главной целью. Отвлекающий шум. Дым, чтобы затуманить настоящую охоту. Они шли не за улицами. Не за складами. А за нами. За семьей.

Глава 12

Диана

Я откинулась на спинку кресла и медленно закрыла глаза, позволяя телу на секунду провалиться в пустоту. Документы на столе давно отсортированы, подписи стоят, отчёты готовы. Работы больше нет. Только тишина. За окном сгущаются сумерки, стекло будто затянуто сажей — день закончился, и вместе с ним села моя энергия. Я сидела, чуть раскачиваясь на стуле, когда экран телефона на столе резко вспыхнул, а вибрация пронзила эту тишину, как укол в шею. Отец.

Я нажала на зелёную кнопку и поднесла трубку к уху.

— Да, — коротко, ровно. Я уже заранее чувствовала, что разговор будет не тем, чего я хочу.

— Ты закончила с документами два часа назад, — его голос был как всегда сдержан, сухой, но в нём звучала та самая пассивная строгость, от которой становилось душно.

Я вздохнула и, не отрываясь от потолка, ответила:

— Рада, что твои люди держат тебя в курсе. Почти все.

— Только в том, что мне важно, — отрезал он, не дав мне добить сарказм.

Я замолчала. Он знал, как поставить точку. Но я знала, как её не признать.

— Как успехи с Ратмиром?

Вот и всё. Один вопрос. И у меня внутри всё резко сжалось. Успехи? Какие, мать его, успехи? Он что, серьёзно? Что я должна была сделать — выбить из Ратмира правду кулаками? Вколоть сыворотку? Поставить перед выбором: говорить или не дышать? Он сидит передо мной с каменным лицом, с ехидной ухмылкой, сдержанный и холодный, как будто в цепях не он, а я. Он сводит разговоры в сторону, он ускользает, он держит равновесие. И я... я не знаю, как его сломать. Я не знаю, как вытащить из него хоть что-то. Он как запертая комната без дверей — даже окна фальшивые.

— Всё хорошо. Я на правильном пути, — спокойно солгала я. Плевать, если он услышит в голосе фальшь. Пусть. Я уже устала быть правильной. Устала быть дочерью, которая всё делает безупречно. Устала быть той, кто должна сдерживать весь чёртов дом.

— Ещё немного, Диана, — сказал он после паузы, его голос был мягче, но не легче. — Ещё немного, и мы выйдем на Вадима. Тогда всё закончится. Все проблемы — исчерпаны.

Я закрыла глаза. Медленно запрокинула голову назад, чтобы слёзы, собравшиеся в уголках глаз, не потекли. Они просто жгли. Под веками. Без права вырваться.

Я молчала.

Потому что если сейчас открою рот — я скажу не то. Или не так. Или... не смогу остановиться.

Я хотела закричать ему: «Я не справляюсь!» Хотела сказать: «Я не судья, не следователь, и тем более не палач!» Хотела выдохнуть: «Ты дал мне невозможное — взломать человека, которого ты ненавидишь!» Но всё, что вышло, это:

— Поняла. Буду на связи.

И я сбросила вызов.

Тишина снова вернулась в кабинет. Холодная. Знакомая.
Я села прямо, медленно, будто возвращаясь из другого мира.

Но на самом деле я всё ещё там.
Где ничего не понятно.
Где я больше не уверена, кто из нас в цепях.

Я не чувствовала, как встала из-за стола. Просто в какой-то момент ноги понесли меня вниз, в бар на первом этаже, где на полках по алфавиту стояли бутылки, каждая — как часть репутации отца. Я не искала чего-то особенного. Взяла первую, что попалась под руку. Виски. Прямо из горла.

Горло обожгло, но я не остановилась. Не хотелось льда. Не хотелось стакана. Хотелось просто — чтобы внутри стало хоть на минуту тише.

Охрана молча отступила, когда я вышла на улицу. Я позвонила водителю — напрямую. Без секретаря, без расписания, без вопросов. Пусть знает, что сегодня я еду сама. И без объяснений.

Он подъехал быстро, чёрная машина блеснула фарами, я села на заднее сиденье, не дожидаясь, пока он откроет дверь. Захлопнула. Плевать. Хватит формальностей.

Виски снова у горла. Один глоток. Второй. На третий уже стало теплее. По телу разлилась тяжесть — не пьяная, нет. Просто расслабление из отчаяния. Потому что я устала держать спину прямо. Устала следить за каждым словом, за каждым взглядом, за тем, чтобы ни один человек не догадался, что мне просто — плохо.

Машина тронулась. За окном всё было смазано — фонари, улицы, чужие лица. Как будто кто-то крутил кадры фильма, но не моего. Я снова сделала глоток. Уже не думала. Просто — пила, потому что хотела забыть хоть на полчаса, что я вообще существую.

Голова чуть откинулась назад, кожа щекотала от жара, который шёл изнутри. Не от алкоголя. От напряжения. От боли, которую я не могу себе позволить. Никому не рассказываю. Никогда.

Я — дочь человека, который держит город за горло.
И мне нельзя быть слабой.

Но сегодня внутри всё кричало.
Поэтому я молчала.
И просто делала глоток за глотком.

Дом встретил меня тишиной. Густой, мёртвой, как в морге. Ни шагов, ни голосов. Всё спит. Даже стены будто уснули. Я шла, вцепившись в бутылку, как в поручень спасения, но это не спасало. Виски тянул по пищеводу как наждаком, язык онемел, и я не чувствовала вкуса — только тепло и гнев. Не пьяна. Просто… отстранена. Уже всё равно. Уже можно.

Я не разулась. Не сняла куртку. Просто прошла по холлу, ботинки отбивали глухой ритм по полу. Как стук пульса. Как обратный отсчёт. И я знала, куда иду. Не в комнату. Не в душ. Не к себе. К нему.

На каждом шаге тело чуть покачивало, но я не останавливалась. Мне не было стыдно. Не было страшно. Было нужно. Просто — нужно.

Коридор к подвалу был полутемном. Лампочки под потолком мигали, как будто сами не были уверены, стоит ли освещать мне дорогу. Я держала бутылку в правой руке, не крепко, просто… как продолжение ладони. Горло обжигало. Грудь щемила.

Когда я спустилась, они уже были там. Двое. Всегда двое. Стражи у его двери. Один — крепкий, с квадратной челюстью, второй — молчаливый, с глазами, которые всё запоминают. Я шла прямо, не сбавляя шаг. Они заметили, как я качнулась, и переглянулись.

— Мисс Диана, вы… — начал один, но я даже не посмотрела в его сторону.

Глава 13

Диана

Когда я вошла, Ратмир уже сидел. Прикован к стулу, как будто мы собирались допросить его официально, с протоколом и кофе на столе. Он не выглядел сломленным. Ни капли. Его спина была прямая, взгляд — собранный. Слишком собранный. Когда дверь за мной закрылась, он сразу посмотрел на меня, как будто ждал. Как будто знал, что я приду. И, может быть, это злило меня даже больше всего остального.

Я не была уверена, насколько четко его вижу. Образы расплывались, а воздух в комнате казался толще, чем обычно. Может, из-за того, что выпила слишком быстро. Может, из-за того, что просто устала. Я все еще держала бутылку в руке, пальцы соскальзывали по стеклу, но я не отпускала.

Мой взгляд скользнул по его телу. Ни синяков, ни следов боли. В смысле — ничего нового. Он выглядел так, будто сидел здесь не неделю, а заглянул случайно, по пути с тренировки. Я фыркнула, резко, и чуть не потеряла равновесие. Поймала себя на полушаге. Смеяться было нельзя, но я все равно усмехнулась — истерически, как будто смех — это тоже оружие, просто не точное.

— Какого черта ты выглядишь так, будто не в подвале неделю сидишь, а из какого-то спа только что вышел? — Я с трудом держала равновесие, но голос звучал, как надо. С иронией. С уколом.

Он медленно приподнял бровь. Усмешка поползла по губам.

— Хорошо выгляжу?

Голос ровный, теплый и ядовитый одновременно. Как будто дразнил, но не отпускал. Я заметила, как его взгляд — мимолетный, но точный — скользнул по бутылке в моей руке.

— Выглядишь так, будто оказался тут по собственному желанию, — пробормотала я, прищурившись. — А не потому что мы тебя заперли.

Он не ответил сразу. Просто посмотрел. Долго. Плотно. Глаза сузились. А потом он снова ухмыльнулся, чуть криво, с тем самым углом губ, который будто специально выводит меня из себя.

— Что заставило тебя так напиться, храброе сердце?

И от этих слов внутри все сжалось.
Словно он прошелся пальцами по внутреннему синяку.
Словно он знал. Все.

Как же он меня бесит. Не просто выводит из себя — бесит до ломоты в зубах, до спазма в животе. Я стояла посреди его бетонной камеры с бутылкой в руке и ощущением, что если сейчас не скажу хоть что-то, если не нарушу эту гробовую, мерзкую тишину между нами — я взорвусь.

Я сделала еще шаг ближе. Меня качнуло, но я удержалась. Черт, я не была пьяной до безумия — просто расслабленной, опасно расслабленной. Стерлось все лишнее. Осталось только раздражение и он.

— Почему ты прикован к стулу? — бросила я со смешком, повернув бутылку в руке. — Плохо себя вел, Ратмир? Слишком непослушный для моего отца?

Он молчал пару секунд, как будто обдумывал, насколько грубо стоит ответить. А потом просто провел языком по нижней губе — не театрально, а лениво, зная, что я на это смотрю. Зная, что я не отвожу взгляд.

— Возможно, — проговорил он низко. — Или кто-то слишком хорошо знал, что рядом со мной спокойней, когда я не могу двигаться.

Я рассмеялась. Не звонко — хрипло. Это даже не был настоящий смех. Скорее — нервный выдох.

— Это все? Только это? — Я подошла ближе, встала перед ним, так, чтобы видеть каждую линию его тела, каждую татуировку, каждую цепь, впившуюся в его запястья. — А я думала, ты скажешь, что боятся, что я тебя… собью с пути истинного. Или захочу поиграть в воспитательницу. Знаешь, такую… с ремнем.

Он усмехнулся. Я ненавидела эту его улыбку — не потому что она фальшивая, а потому что в ней было слишком много спокойствия. Он знал, что делает. Знал, как это выглядит. И, возможно, знал, что это начинает мне нравиться.

Нравится? Нет, так думаю пьяная я.

— С ремнем? — переспросил он, взгляд скользнул по моим бедрам, задержался чуть выше. — Тебе, конечно, видней. Но, по-моему, ты пришла не наказывать. Ты пришла смотреть.

Я сделала еще шаг ближе. Мы не касались, но расстояние между нами уже не имело значения. Оно пульсировало, как живая ткань.

— И что же я, по-твоему, смотрю?

— На силу. На слабость. На контроль. — Его голос был едва слышен, почти шепот. — И на то, что сейчас вся она у тебя. Я прикован. Ты нет. Ты можешь делать что захочешь.

Я посмотрела на его руки. Крепкие, запястья в цепях, сухие пальцы, вены — четкие, напряженные. Он сидел спокойно, но мне казалось, что под этой внешней ледяной маской идет сжатая до предела энергия. Как будто стоило сказать одно слово — и все разлетится к черту.

— То есть я могу… — начала я медленно, обводя пальцем горлышко бутылки. — …плюнуть тебе в лицо. Или…

— Или сесть мне на колени, как в прошлый раз, — перебил он, и я замерла. Его голос был как выстрел. Медленный. Холодный. Точный. — И тогда уже не сможешь притворяться, что тебе неинтересно, что будет, если я начну дышать слишком громко.

Я медленно сглотнула.
Он не двинулся.
Он даже не улыбался. Просто смотрел. Смотрел так, как будто я — на ладони.
И мне стало жарко.

От алкоголя. От злости.
Или от его слов.

Не имело значения.

Я молчала. Просто стояла перед ним, чувствуя, как в голове пульсирует кровь. Алкоголь уже сделал свое — не снос башни, нет. Наоборот, все стало слишком четким. Слишком отчетливым. Каждое его слово, каждая тень на теле, каждая деталь его цепей. Он прикован. Он должен быть уязвимым. Но, черт возьми, почему я чувствую, будто именно я стою на краю?

Его последняя фраза все еще вибрировала у меня в груди, как удар, от которого не осталось синяка — но хотелось.

Медленно сделала шаг вперед, бутылка в руке едва слышно качнулась, стекло теплое от моих пальцев. Он не шевельнулся. Только смотрел. В упор. Как будто знал, что я что-то задумала, но не понимал — что.

Встала ближе. Так, что между нами остался только воздух. Открытый, густой. Его грудь — прямо передо мной. Легкие движения — как у зверя, что дышит спокойно, потому что не боится. Еще нет.

Я подняла бутылку и чуть наклонила ее. Не резко. Медленно. Точно.