Дар императора

Пролог

Наступил день, которого ждали все — от придворных в мраморных залах до торговцев на пыльных улицах. День коронации Пятнадцатого Императора.

Эпоха его предшественника останется в истории как время великих свершений и тяжких потерь. За без малого двадцать пять лет правления старый император расширил границы империи до невиданных пределов. Но цена за эти новые земли была высока, они пролиты кровью целого поколения. Последние же годы его правления прошли под знаком затишья. Для кого-то — долгожданного, для кого-то — томительного. Государство, привыкшее к битвам, замерло в ожидании. В ожидании нового правителя, новой эпохи. И этот день настал.

***

Улицы столицы кишели народом, а воздух гудел от песен, смеха и говора на десятках наречий. Пахло жареным мясом и пряными сладостями, которые раздавали с щедрых рук. Сегодня каждый мог почувствовать себя гостем императора. На праздник съехались купцы из самых отдалённых провинций, а также заморские послы. Все они ждали кульминации — «Великого шествия» нового повелителя.

Но за высокими стенами дворца царила иная, гнетущая атмосфера. Здесь не было ни песен, ни щедрых угощений. Здесь все, от дрожащего юного слуги, поправляющего свечи, до седовласого министра и родственников императора, были скованны одним чувством: лихорадочным, почти паническим волнением. Каждый понимал: сегодня решится не только судьба короны, но и их собственная.

***

Звон колоколов Храма Нефритовых Врат возвестил о начале. Долгожданный момент настал, и шумная столица погрузилась в гробовую тишину. Теперь было слышно лишь то, как стражники, звеня сталью, встают в строй по обеим сторонам пути, по которому должен пройти новый император.

Тяжелые дубовые врата храма медленно распахнулись, и на верхней ступени возник император. Затаив дыхание, народ смотрел, как он начинает медленный спуск по беломраморным ступеням. За ним двинулась целая процессия: по обе стороны от правителя бесстрастные гвардейцы в сияющих латах и монахи в багряных одеждах, а в хвосте — вереница слуг.

Пока император спускался, на площади царила гробовая тишина, нарушаемая лишь мерным скрежетом доспехов. Тысячи глаз, полных немого ожидания, были прикованы к нему, к олицетворению будущего великой страны.

И лишь когда сапог императора коснулся брусчатки главной улицы, тишину разорвал пронзительный крик старого монаха. Его голос, старческий и дребезжащий, набирал мощь, взмывая к небесам, а иссохшее лицо было обращено вдаль, словно он взывал к самим богам. Когда последнее эхо его клича замерло в воздухе, император ступил на дорогу, именуемую «Великое шествие».

В тот же миг монахи подхватили низкое, гортанное пение мантры, чей ритм слился с шагом процессии. И словно прорвало плотину, из толпы робко, а затем все громче послышались первые поздравления, где-то вдали кто-то крикнул: «Да здравствует император!».

В воздух взметнулась горсть бронзовых дисков. Слуги щедрой рукой бросали их в толпу, и счастливчики ловили их на лету. Это были жетоны, отчеканенные в лихорадочной спешке. На грубоватом оттиске угадывался профиль молодого правителя и дата: «Год Грифона 1615». Для собравшихся это был не просто сувенир, а вещественное доказательство: началась новая эра.

***

Зал Высшего Совета был высечен из единой глыбы белого мрамора, усеянного прожилками золота, словно застывшими молниями. Высоко под куполом сияла гигантская мозаика Грифона-Провидца — мифического покровителя страны. Тело могучего льва, отливающее золотом, и орлиная голова с пронзительным взором. Крылья выложены из лазурита, а аметистовые глаза, загоравшиеся при свете солнца, пронзительно смотрели на собравшихся.

Воздух был густ и сладок от дыма бронзовых курильниц, стоявших между колонн, столь толстых, что их не могли обхватить и пятеро. В этом священном сумраке даже усталые позы министров на их креслах казались частью древнего ритуала.

Внезапно зал замер. Верховный Патриарх поднялся на амвон, и его низкий, вибрирующий голос наполнил пространство, обращаясь прежде всего к знати, чьи сердца должны были очиститься.

«Чада верные! Вельможи и хранители престола!

Приклоните ухо сердца своего и вслушайтесь в тишину, что предваряет гром. Всмотритесь в сумрак, что рождает рассвет.

Ибо на пороге нашем стоит не просто юноша, облеченный в пурпур. На пороге нашем — само Будущее.

Будущее нашей Империи, что ныне, как влажную глину, возьмет оно в свои руки. И от того, каким будет сей сосуд — прочным, прекрасным, или же хрупким и безобразным — зависит жизнь каждого подданного.

Сей день — не о власти. Сей день — о бремени. О тяжести короны, что не украшает чело, а вдавливает его в землю смирения. О тяжести скипетра, что не символ славы, а прут, коим отгоняют хищников от стада.

И потому я спрашиваю не его, грядущего, — я спрашиваю вас, уже стоящих здесь: готовы ли вы? Готовы ли вы сменить усталость на ревность? Готовы ли вы отринуть мелкие распри и забыть обиды, дабы плечом к плечу стать за спиной того, кому суждено вести нас?

Ныне рушится одна эпоха и дышит на ладан другая. Мы стоим в этом зале, на острие времен. И прежде, чем переступить эту грань, очистите помыслы свои. Ибо грядет не просто правитель. Грядет испытание для всех нас.

Да услышат небеса сей миг! Да приготовит каждый душу свою к встрече с Историей!»

***

Мощь речи Верховного Патриарха парила под сводами, заставляя даже уставших министров забыть о тяготевшей на них усталости. Каждый слышал в его словах свое: старые царедворцы — грозное предупреждение, молодые — призыв к действию. Но для семьи императора его слова были бальзамом на душу. Они, затаив дыхание, ловили каждое слово.

Императрица-мать сидела неподвижно в своем темно-фиолетовом платье, цвета наступающих сумерек, расшитом серебряными ветвями плакучей ивы, символом памяти и стойкости. В её высоко убранных волосах, тронутых первой сединой, мерцала скромная корона вдовы. Но всё это величие меркло перед выражением её лица.

Глава 1. Почести и дары

Я никогда не видел себя на месте отца. Это место по праву крови и старшинства долгое время принадлежало другому. А потом — никому. Пустота, которую я должен был заполнить.

И вот я здесь.

Вокруг — министры. Уже выстроились в стаи, уже щёлкают зубами на тех, кто подошёл к трону на полшага ближе дозволенного. Их улыбки — оскал. Их поклоны — расчёт.

А там, чуть поодаль, — семья. Если это можно так назвать. Мой дед был щедр на наследников, и теперь здесь толпятся дяди, троюродные братья и сёстры, чьи лица я видел в жизни от силы дважды. Они смотрят на меня не как на родную кровь. Они смотрят на шахматную фигуру, которую только что водрузили на доску.

И все они ждут. Ждут, когда я ошибусь. Ждут, когда я дрогну. Ждут, когда можно будет отщипнуть свой кусок от империи, которую я даже не успел как следует ощутить.

Мне уже самому интересно, чем это кончится.

Буду я как отец? С его пустым взглядом и безразличием к тем, кто был ему предан?.. Нет. Я не позволю этому случиться. Я не стану его тенью.

Пока мне неизвестно, что принесёт завтра. Какие заговоры созреют за ночь, какие просьбы и угрозы прозвучат у трона. Но я знаю одно: это завтра настанет. И я сделаю всё, чтобы оно оказалось лучше всех моих вчера. Чтобы каждый новый день приносил империи не страх, а порядок. Не произвол, а закон.

Пусть они ждут моей ошибки. А я приготовлю им сюрприз.

***

Да, эти две недели в храме были тяжелыми. Пустота в желудке сводила с ума, а тело слабело с каждым днем. Будь моя воля, я бы сметал всё с этого стола за полсекунды.

Но даже там, среди благовоний и молитв, нашлись подхалимы: «Ваше Величество, никто не узнает... Буженины... Кусочек сыра...». Они думали, что покупают будущую милость, нарушая древний обряд. Они не поняли, что, предлагая мне предать свой долг в первую же ночь, они навсегда лишились не милости, а моего уважения.

Голод закалил не только тело. Он открыл мне глаза. На искушение, на ложь, на истинную цену слов тех, кто клянется в верности.

Пусть завтра они придут ко мне с речами о преданности, а я буду смотреть на них и видеть жалких лицемеров.

Но всё-таки трапезу нарушать нельзя. Пир — это не просто еда. Это ритуал. Пока я не подниму первую чашу, никто в этом зале не прикоснется к пище. А они все смотрят на меня. Я вижу в их глазах знакомую усталость. Ведь этот день был испытанием для всех, и каждый из присутствующих заслужил свою долю вина и хлеба.

Меня утешает одно: этот бесконечный день близится к концу. Речи стихнут, разойдутся по покоям самые настойчивые просители, и затихнет, наконец, этот гул притворного веселья. Мне останется лишь формально принять подарки.

А потом... потом я смогу выдохнуть. Увидеться с матерью и сёстрами. И, может быть, если повезёт, наставник найдёт минутку для беседы с глазу на глаз. Без церемоний. Без свидетелей.

Сегодня — праздник, спектакль, который все мы обязаны были отыграть. А завтра... Завтра начнётся моя работа. Первый совет с министрами. И я должен буду говорить с ними на их языке — языке силы, расчёта и власти. Но пока что я дам им всем поесть.

***

Один за другим передо мной проходили дары, а с ними и их дарители. Каждый подарок был их кристаллизованной сущностью, посланием, в котором не было ни единой случайной черты. Одни, желая блеснуть умом, преподносили древние свитки с забытыми пророчествами. Другие, стремясь продемонстрировать богатство, вручали тяжёлые украшения, чья ценность измерялась лишь веслом золота. И в каждом таком даре я видел одно-единственное, подлинное намерение: не служить империи, а купить себе место возле трона.

Единственный подарок, который был чистой формальностью — это подарок от матери. Мы оба знали, что нам не нужны никакие доказательства верности, чтобы полагаться друг на друга. Её дар, хоть и ритуальный, имел иной вес среди прочих, ибо дарителем была сама Императрица-мать.

Она вручила мне кинжал. Лёгкий, отточенный, с рукоятью, усыпанной сапфирами — холодными, как её публичное выражение лица, и твёрдыми, как её воля.

«Чтобы ты никогда не чувствовал себя безоружным», — произнесла она тихо, и только я уловил в её голосе ту самую ноту, материнской заботы.

Все видели лишь драгоценную безделушку, очередной символ статуса. Но я-то знал: это была не формальность. Это была просьба. Просьба выжить.

За матерью подошли сёстры со своими мужьями. И здесь формальность смягчилась, уступив место чему-то более тёплому, хоть и не менее сложному. Средняя сестра, всегда бывшая мне ближе других, с улыбкой вручила мне пару ястребов для соколиной охоты — напоминание о днях, проведённых вместе в детстве. Её муж, добродушный и неамбициозный человек, стоял чуть позади, и его дар — редкая книга по соколиному искусству был подарен явно по её совету. В отличие от них, подарок младшей сестры и её честолюбивого супруга был холодным и безупречно дорогим, кричащим об их статусе, но не о душе. Они преподнесли пару кубков из цельного горного хрусталя, оправленных в золото и усыпанных сапфирами. Чаши были так искусно отполированы, что в них искажалось и дробилось моё отражение. Пить из них было бы неудобно, да в этом и не было смысла — их истинной ценностью была не функциональность, а демонстрация того, что они могут позволить себе владеть такой красотой, не используя её.

И вот настала её очередь. Интересно, что же приготовила она — моя тётушка?

Среди всех, скованных церемониалом, лишь она одна позволяла себе лёгкую, почти дерзкую игривость в столь серьёзный момент. Да, ей многое прощалось. Не зря же она была любимицей деда, он ценил в ней тот самый огонь, что пылал теперь в её взгляде, бросающем мне немой вызов. Её походка была полна театральной наигранности, каждый шаг отмерял ритм собственного спектакля.

— Великая княжна Сафина! — возвестил слуга.

И она двинулась ко мне, неся свою хитрую улыбку, как штандарт. Гордая, уверенная, неотразимая. Теперь мне было предельно интересно — какие сети плетёт эта лиса на сей раз.

Глава 2. Крушения и созидание

Лёгкие мелодии, пойманные ветром, переплетались с ароматом цветущего сада. Шёлковые шторы шатра трепетали на ветру. Детский смех, радостные возгласы, большая семья за одним столом — вся эта картина твердила: «Смотрите, мы счастливы!». Но под слоем этого сияющего лака скрывалось иное: тихая скорбь, укоренившаяся боль и притворство, возведённое в привычку.

Император Эйнар праздновал свои пятьдесят четвертые именины. Но в этом году событие не носило прежних грандиозных масштабов. Ни послов из заморских царств, ни военных парадов, ни раздачи золота толпе на площадях. Лишь закрытый ужин в кругу семьи и самых доверенных сановников в дворцовом саду.

— Государь, какая же сегодня приятная погода! — пролепетала средняя наложница, тщетно пытаясь поймать его взгляд.

Император медленно повернулся к ней, его глаза были устремлены куда-то вглубь себя.

— Много лет в мой день рождения лил дождь, — произнёс он задумчиво, и в его глазах на мгновение отразилась память о тех штормовых днях. — Я видел в этом знак небес, обетование обильного года. Но нынешнее лето выдалось на редкость тёплым...

Он обвёл взглядом собравшихся, и в уголках его губ дрогнула тень улыбки.

— Поэтому я решил не гадать, а просто посмотреть, что уготовила мне судьба в этих лучах солнца.

Собравшиеся смотрели на него, и в этом взгляде читалось полное понимание. Все знали, почему в этом году дворец погрузился в тишину. Но произнести эту горькую правду — значило разбить хрупкое стекло приличий, за которым пряталось общее горе.

— Ваше Величество, в следующем году отмечает юбилей, — пропела сестра императора, великая княжна Сафина, и её голос зазвенел, словно хрустальный колокольчик, призванный развеять тягостное молчание. — Вот тогда-то мы и устроим настоящее веселье. С фейерверками, балом и толпами гостей.

Она произнесла это с лёгкостью, но её слова повисли в воздухе неуместной нотой.

Император посмотрел на сестру, и в уголках его губ дрогнула едва видимая, усталая улыбка.

— Об этом рано говорить, — произнёс он тихо, но так, что слова прозвучали чётко в наступившей тишине. — Давай сначала доживём до того дня.

Стоило императору сказать это, как с его же собственных уст сорвался короткий, хрипловатый смех. Его тут же подхватила княжна — её звонкий, почти девичий смех прозвучал как разрешение на всеобщее веселье. Напряжение, висевшее в воздухе тягучим туманом, мгновенно рассеялось, уступив место оживлённому гулу голосов, вновь наполнившему сад.

Но пока гости, успокоенные, возвращались к своим беседам, юный принц, наследник, чей титул всё ещё казался ему чужим, вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Не мимолётный, не случайный, а тяжёлый и пристальный. На него смотрел император.

***

«Я не могу игнорировать его», — промелькнуло в голове Ариана, и в следующее мгновение он уже гордо вскинул голову, чтобы встретиться со взглядом отца.

Воздух между ними сгустился. Взгляд императора, холодный и оценивающий, был устремлён на сына. Ариан чувствовал его тяжесть, но не отводил глаз, принимая безмолвный вызов. В этом молчаливом поединке решалась не только судьба наследника, но и будущее всей империи.

«Мне нельзя отводить глаз, отец этого не простит».

Мысль пронеслась огненной полосой, заставляя Ариана замереть. Он чувствовал, как под этим взглядом замирает сама вечность. Император смотрел на своего «нового» наследника, будто на непрочитанную книгу, написанную на незнакомом языке. В его пристальном, анализируем взгляде читалось слишком многое, чтобы быть безразличием. Интерес? Страх? Или сожаление?

Увы, Ариан так и не узнает, какой вердикт вынес ему отец в тот миг. Лёд во взгляде императора растаял на мгновение, сменившись тихим принятием. Уголки его глаз дрогнули в намёке на улыбку, которую видел лишь его сын. А следом — всё кончено. Он уже отвернулся, с лёгкостью возвращаясь к роли гостеприимного правителя, отвечая на вопрос одного из сановников.

Не отдавая себе отчёта, Ариан поднялся. Он помнил, как механически склонил голову перед отцом, помнил изумлённые взгляды, провожавшие его. Но это доносилось будто сквозь воду — глухим, искажённым гулом.

Ему отчаянно нужен был воздух. Ноги сами понесли его вглубь сада, под сень сплетающихся крон, прочь от удушья, сжимавшего горло. Удушья, что пахло несправедливостью.

Несправедливостью мира, где кровные узы рвутся по воле трона. Несправедливостью участи — вечно быть запасным игроком в чужой игре. Несправедливостью, что пропитала каждый камень этого дворца.

Его шаги учащались с каждой новой мыслью, пока он не осознал, что уже бежит. Бежит, как будто за ним гонится нечто ужасное, что живёт у него в голове. Это было необходимо — двигаться, чувствовать, как земля уходит из-под ног, лишь бы не оставаться наедине с этим ужасом.

Сердце колотилось где-то в висках и горле, ноги одеревенели и не слушались. Когда он остановился, опершись о холодный ствол дерева, его вырвало тихим, прерывистым дыханием. Горло сжимали невидимые тиски, и с каждой секундой они сводились всё туже. А самое страшное началось потом, когда он осознал, что не может контролировать даже это. От этого понимания стало только хуже.

Он ударил кулаком по шершавой коре, чувствуя, как боль пронзает костяшки и на мгновение затмевает собой всё.

«Он столько лет видел лишь его! Его одного он держал на руках при рождении. Ему одному он отдавал всего себя. В нём одном он видел своего приемника!»

Ещё удар, уже окровавленными суставами.

«И он… он так поступил с ним. Со своим первенцем. С золотым сыном».

Третий удар, уже почти беззвучный, от которого дрогнули ветви.

«А со мной он как поступил? Лучше бы и дальше не замечал».

Сознание плыло. Мир сузился до борьбы за глоток воздуха. Тогда его взгляд упал на собственную руку, сжатую в кулак. Ариан разжал пальцы и медленно, с невероятным усилием, прижал ладонь к груди. Он чувствовал, как под пальцами бьётся его безумное сердце. И ему оставалось лишь считать удары. Пять... Десять... Пятнадцать… И с каждым ударом ритм дыхания выравнивался, подстраиваясь под этот навязанный порядок. Он не успокаивался — он возводил новую стену из обломков собственного контроля.

Глава 3. Уроки долга и глоток свободы

Пир переместился из сада в приёмную повелителя, и теперь здесь присутствовали лишь мужчины. Однако весь вечер я думал о той девушке и не мог отогнать мысль о том, как бы встретить её снова. И тут мне в голову пришла идея: если девушка — служанка, значит, она приставлена к одной из дворцовых дам. Я вышел раньше других, ведь мне больше не было смысла там оставаться. У женщин тоже идёт пир, и я могу зайти пожелать доброй ночи матери — это будет прекрасным предлогом.

Но, к моему разочарованию, женщины разошлись по своим покоям гораздо раньше мужчин. В общей зале гарема находились лишь служанки, убирающие последствия празднества.

Значит, не судьба, — подумал я и направился в свои покои. Зачем мне это? Может, мне просто нужно было переключиться, и этот образ стал для меня спасением?

Пока я шёл по коридорам дворца, моё внимание притягивали причудливые тени, пляшущие на стенах от света факелов. Впереди показался женский силуэт, направлявшийся мне навстречу, а за ним — целая вереница служанок. Лишь сблизившись, я разглядел в этой даме мою тётушку Сафину. Я уже собрался молча кивнуть и пройти мимо, но вдруг мой взгляд уловил букет цветов в её руках. И в этот миг она заговорила:

— Дорогой племянник! — тётушка широко развела руки, приглашая к объятиям. — Ну, как тебе праздник?
Она смотрела на меня, и я видел: даже такая жизнерадостная женщина к концу дня устаёт от непрерывных улыбок, но всё равно держится.

— Всё было на высшем уровне, — с лёгким поклоном ответил я.

— И я так считаю, — поддержала тётя. А я в это время краем глаза пытался отыскать ту девушку. И за спинами двух придворных дам мне удалось её разглядеть.

Она стояла, не поднимая глаз, среди других служанок. Густые чёрные ресницы были опущены, а лицо застыло, словно выковано из стали. И всё же в его чертах сквозили мягкость и нежность.

Меня вывел из наблюдения голос тётушки.

— Надеюсь, скоро увидеться с тобой, — произнесла она на прощание.

И тут я будто очнулся.

— Вы уже уезжаете?

— Завтра на рассвете мы выдвигаемся в путь, — спокойно ответила тётя. — Приезжай как-нибудь ко мне в гости.

Сказав это, она мягко, но недвусмысленно дала понять, что разговор окончен. Тётя склонилась в почтительном поклоне, следом за ней склонились и слуги, и вся процессия двинулась дальше. А мне оставалось лишь смотреть им вслед.

***

Прошёл месяц, и я уже забыл думать о той девушке. Всё моё время поглотили государственные дела и подготовка к переезду в свою губернию, где мне предстояло начать правление.

Помимо этого, у меня появилась новая наложница. Её выбрала матушка — девушка из знатного рода, лояльного нашей семье. Её семья, видимо, давно прочила её мне в супруги, поэтому снарядила богатым приданым. И хотя девушка эта, бесспорно, красива, она не вызывает во мне ни малейшего интереса. Пока что она остаётся у меня в ранге любимицы. Я не желаю допускать дворцовых интриг и, даже взойдя на престол, не позволю фракциям меряться силами.

Ирония судьбы: едва обзаведясь парой фавориток, я уже наблюдаю, как между ними зарождается вражда. Если две женщины в ограниченном пространстве гарема не могут ужиться, какие же страсти кипят на просторах всей империи? Что уж говорить о целом государстве, где ставки намного выше.

А потому — всё лишнее в сторону. Думать мне стоит лишь о моём долге.

***

Дорога в губернию оказалась долгой и утомительной. Измученный трудным переходом, я вспомнил, что путь мой лежит мимо поместья тётушки Сафины, и решил воспользоваться случаем нанести ей визит. Чтобы не обременять её свитой, я оставил придворных и слуг в лагере, а к её порогу направился в обществе двух гвардейцев — мы свернули с дороги, чтобы немного поохотиться и размять кости.

Едва мы подъехали к поместью, слуги доложили о нашем прибытии. Когда мы переступили порог, нас уже ожидал весь двор — прислуга замерла в почтительном поклоне, а во главе её стояла моя тётушка.

Тётя широко развела руки и совершила глубокий, почти театральный реверанс. Тотчас же, будто по незримой команде, в унисон склонились в поклоне и все её слуги — казалось, невидимая сила заставляла их вторить каждому её движению. Но едва она выпрямилась, как стремительно направилась ко мне, обняла и воскликнула:

— О, мой дорогой! Ты осветил мой день.

— Ну что вы, тётушка! — смущённо улыбнулся я, отвечая на её объятия. — Это я должен благодарить вас за тёплый приём.

— Я невероятно рада твоему неожиданному визиту! — тётя одарила меня сияющей улыбкой и легким движением руки указала в сторону приемной. — Пройдем, не будем стоять. Так чем же я обязана такой чести, мой дорогой?

Мы направились по коридору, и с первых же шагов становилось очевидно, кто истинная хозяйка поместья. Стены, затянутые шелком и увешанные гобеленами, могли бы показаться безвкусными, будь они чуть пышнее. Но здесь каждая деталь — от старинной вышивки до скромного пейзажа в позолоченной раме — была подобрана с такой безупречной точностью, что это выдавало в хозяйке не просто ценительницу, а настоящего знатока.

— И только не говори, что ты соскучился! — воскликнула она, и в её голосе снова зазвенели те самые игривые нотки, что были так заметны в саду.

— Я очень рад вас видеть, тётушка, — вежливо поклонился я.

— О, не будь таким чопорным, племянник, здесь не дворец, — она снова рассмеялась и, подойдя ближе, окинула меня с ног до головы. — Позволь на тебя взглянуть. Ты так похож на своего отца в свои годы... — её взгляд на мгновение смягчился, став тёплым и задумчивым, но почти сразу же в нём вновь запрыгали озорные искорки. — Но куда красивее, конечно!

Мы устроились на кушетке, и тут меня наконец охватило легкое волнение. Я с ясностью осознал всю нелепость своего положения: поддавшись сиюминутному порыву, я примчался к тётушке, с которой много лет не имел ничего, кроме светских бесед на официальных приёмах. Конечно, она всегда была добра ко мне и, в отличие ото многих, не делила императорских детей на «родных» и «чужих». Но теперь в воздухе повис невысказанный вопрос, и я поймал на себе её проницательный взгляд. Мои поступки вызывали подозрения — и это понимали все в этой комнате.

Глава 4. Перстень и кнут

Меня разбудил настойчивый стук в дверь покоев.

— Ваше высочество, пора вставать. Позволите начать утренние приготовления? — из-за двери донёсся голос слуги.

Голова гудела, во рту стоял противный привкус, и всё моё нутро было против подъёма.

— Входите, — пробормотал я в подушку. К моему удивлению, слуги сквозь дверь всё услышали и бесшумно вошли.

Пока они суетились, раскладывая одежду и готовя умывальные принадлежности, я позволил себе ещё несколько драгоценных минут под одеялом. Но долго отлёживаться было нельзя, сборы в путь никто не отменял.

Завершив утренние процедуры, я отправился в столовую, наскоро проглоченная похлёбка и глоток вина так и не смогли до конца прогнать остатки сна. В зале меня уже ждала тётушка, сидевшая во главе стола с видом полной собранности, столь контрастной моему утреннему разбитому состоянию.

— Доброе утро, дорогой! — как всегда, встретила меня тётя с лучезарной улыбкой.

«Это утро точно не доброе», — мелькнуло у меня в голове, когда я заметил среди служанок Нур.

Тётя отхлебнула из своего кубка, жестом изящно приглашая меня к столу. Стоило мне занять место за столом, как возле меня тут же возник слуга. Он ловко и почтительно поставил передо мной тяжёлое блюдо с завтраком: дымящуюся овсяную кашу с мёдом, груду свежих ягод и тёплый хлеб.

Я принялся за еду, но аппетит мой был не чета тётушкиному. Может, секрет её прекрасного настроения — в этом умении наслаждаться простыми радостями вроде плотного завтрака?

Пока тётушка ела, она не произнесла ни слова, да и у меня не было настроения поддерживать светские беседы. Мы завтракали в тишине, и лишь звон приборов о фарфор нарушал её.

Мне было до жути стыдно за вчерашнее нелепое поведение, и я всеми силами пытался выбросить из головы и тот вечер, и особенно — Нур. Но чем упорнее я старался забыть, тем отчётливее всплывало в памяти её лицо, не ледяная маска служанки, а то самое, первое, с распахнутыми от удивления глазами и венком из полевых цветов.

Я уставился в свою тарелку, чувствуя, как жар стыда разливается по щекам. Самое нелепое, что я даже не мог толком объяснить, за что мне стыдно: за то, что поддался импульсу, или за то, что отступил, испугавшись её холодности.

А она стояла позади тётушки в ряду других служанок. Я отчаянно старался не смотреть в её сторону, но всякий раз, когда мой взгляд скользил по столу, он натыкался на неё. На этот раз её волосы были убраны в строгую причёску, а одежда выглядела куда скромнее вчерашнего наряда. Видимо, тётя разрешает прислуге вольности лишь по праздникам — распускать волосы и надевать что-то яркое. В обычные же дни всё возвращалось на круги своя: чопорность, строгая форма и незыблемая дистанция между нами. От этой мысли стало вдвойне горько.

Я уткнулся взглядом в тарелку, стараясь сосредоточиться на еде, пока тётя наконец не нарушила молчание:

— Ну как, дорогой, тебе нравится?

Я поднял глаза, чтобы ответить, и в тот же миг поймал на себе взгляд Нур. Но прежде, чем я успел его осознать, она смущённо отвела глаза, уставившись в пол. Это мимолётное движение выдало её с головой — значит, она тоже наблюдала за мной всё это время.

Этот внезапный, украдкой брошенный взгляд выбил меня из колеи. Я почувствовал, как по щекам разливается предательский жар, и поспешил собраться с мыслями, прежде чем ответить тёте.

— Вс… кхм-кхм, — я сдавленно прокашлялся, пытаясь вернуть своему голосу привычную твёрдость. — Всё очень вкусно, тётушка.

В этот момент тётя прикрыла рот изящной ладонью, но сдержанный смех всё же выдал её по глазам, в которых заплясали весёлые искорки. И тут я увидел нечто, от чего сердце на мгновение замерло: стоявшая за её спиной Нур тоже улыбнулась. Её улыбка была мгновенной, едва заметным изгибом губ, который она тут же попыталась скрыть, опустив взгляд. Но этого мига хватило, чтобы я снова почувствовал себя тем самым смущённым юнцом, а не наследным принцем.

Она медленно подняла глаза и встретилась со мной взглядом. Мы смотрели друг на друга всего мгновение, но лёгкий румянец на её лице был красноречивее любых слов.

— Благодарю вас, тётушка, за вашу заботу и гостеприимство, — я откашлялся, стараясь придать голосу официальную твердость.

«Мне не нужно быть таким безрассудным. Я наследник», — будто мантру, повторил я про себя, снова и снова возвращаясь к вчерашнему обещанию.

А Нур, будто опомнившись от той же внезапной искры, что и я, поспешно опустила взгляд. В тот же миг на её лице вновь застыла привычная ледяная маска — ровная, бесстрастная и совершенно непроницаемая. Будто той мимолётной улыбки и румянца никогда и не было.

Перед отъездом я попрощался с тётушкой, и на этот раз наше прощание было лишено прежней церемонной холодности. Она обняла меня чуть крепче и задержала в объятиях на мгновение дольше положенного.

— Помни о моих словах, — тихо сказала она так, чтобы больше никто не услышал.

— Помню, тётушка. И снова благодарю вас.

Наши отношения всё ещё оставались игрой в намёки и полутона, но после вчерашних откровений в этой игре появилось новое, тёплое — взаимное уважение и понимание, которого не было прежде.

Я уехал, так и не бросив последнего взгляда на ту, чей образ не покидал моих мыслей — а может, уже и сердца все эти недели. Хотя я знал, что она где-то там, среди остальных слуг, я сознательно отвернулся, сжав поводья. Иногда сила правителя проявляется не в том, чтобы что-то взять, а в том, чтобы суметь вовремя отступить. Даже если это причиняет боль.

***

Как и советовала тётя, я въехал в Первую Провинцию с подобающей наследному принцу торжественностью. Под звуки колоколов и приветственные крики горожан я медленно двигался верхом на лошади по главной улице, улыбаясь и кивая толпе. Но за этим скрывалось иное: десятки глаз, изучающих каждый мой жест. Одни смотрели с восхищением и надеждой, другие — с холодным расчётом или откровенной враждой. Здесь, в городе, где когда-то начался мятеж моего брата, каждый взгляд словно спрашивал: «Кто ты? Благословение или очередная кара небесная?»