Дебют

Дебют

Рабочий день Мировича длился уже больше двенадцати часов, и он мечтал оказаться в квартире с кондиционером, а не допрашивать малолетку в душном кабинете. Еще и под контролем ледяного взгляда женщины-психолога, который, к сожалению Мировича, не мог заменить даже самый плохонький вентилятор. Мирович зевнул, почесал свежий комариный укус, хотел было приспособить худенькую папку дела под веер, но глянул на психолога, потом на малолетку, и не позволил себе расслабиться.

Девчонка выглядела напряженной, как если бы желе стало каменной глыбой. Семидесятикилограммовой пятнадцатилетней глыбой в запачканной кровью футболке с оскаленным черепом.

— Татьяна, постарайтесь сейчас успокоиться и восстановить в памяти все события. — начал Мирович без, как он это про себя называл, ухаживаний.

— Я и не нервничаю, — ответила девчонка, но тело выдавало ее. Она дрожала, водила пальцем по разводам крови на футболке, будто бы соединяя их в какой-то особенной последовательности. Не будь Мирович законченным атеистом, реалистом и скептиком, то подумал бы, что эта Татьяна черепу на футболке послание передает. — Я бы сказала, что это закономерное развитие событий.

— Вы хотите сказать, что давно знали, что это случится? — Мирович подался вперед, но психолог жестом остановила его.

— Не давите на ребенка. — Мировича пронзили морозные интонации женщины-психолога, но тон ее смягчился, стоило ей обратиться к подростку, — Таня, я понимаю, у вас шок, вы пытаетесь храбриться, сдерживаете эмоции. Но этого не нужно. Здесь безопасно, и мы здесь, чтобы вам помочь и вас выслушать.

— Да что вы заладили: шок, нервничаю. Нет у меня шока! Брат всегда был слабаком и тупицей, а мать… Ну, мать была просветленной тупицей.

— То есть, вам их совсем не жаль? — несмотря на усталость, в Мировиче проснулся азарт охотника.

— Нет. Мне себя жаль. — подросток подняла темные глаза на Мировича. Своих детей у следователя не было, с подростками он имел дело редко, но даже он знал, что не бывает у пятнадцатилетних такого глубокого осмысленного взгляда. — У Лёньки нет жизни дальше, у матери — тем более. Чего их жалеть? А мне они жизнь испоганили. И я вам еще раз повторю: это было закономерно. Я просто злюсь, что не сделала ничего раньше.

Мирович и психолог переглянулись, и в этот раз он даже не почувствовал холода неприязни с ее стороны.

— Хорошо, Таня, — вздохнула психолог, — допустим, это закономерно. Но с чего началась цепочка закономерностей?

— Лёня хотел осуществить свою мечту идиота: поступить на истфак. Есть ли более бесполезная профессия?..

***

Лёня содрогнулся всем телом последний раз и вытер липкую ладонь о простыню. Кот, осуждающе следивший за подергиваниями парня, подошел обнюхать свежее пятно. Этот пушистый ревизор каждый раз осматривал и обнюхивал пятна от рукоблудий хозяина.

— Ну не смотри на меня так, Граф, не мое было решение тебя кастрировать. А я, вообще-то… Ну, взрослый уже. Мне надо, понимаешь? — оправдывался перед котом Лёня.

Графу были неинтересны стыдливые человеческие отговорки и, гордо демонстрируя отсутствие яиц, он пошел к двери. Парню пришлось одеваться и выпускать кота — не графское это дело, двери самому открывать.

В соседней комнате мама медитировала на плетеном коврике между кухней и столом, который служил одновременно обеденным для всех троих и рабочим для сестры. Младшая сестра Лёни жила в одной комнате с матерью, рабочий стол там не помещался. Мама считала, что мужчина — а Лёня после пубертата стал взрослым мужчиной — должен иметь свою комнату, а девочки могут и в одной ужиться. Сестра же считала, что взрослые мужчины должны жить отдельно от матерей и младших сестер. И Лёня обязательно будет, как только поступит на истфак, комнату в общежитии получит, и с какой-нибудь девушкой начнет мутить…

Мама нарочито громко пропела “омм” сквозь сжатые губы, но дочь не шелохнулась, как будто не понимала, что это “омм” предназначалось ей и означало: “сделай свою адскую музыку тише”. Лёня был солидарен с мамой. Он не мог взять в толк, как можно слушать эти грохоты в наушниках, да еще на такой дикой громкости, что окружающим мешает! Но это его сестра, Таня, Танк… Попробуй скажи ей что-нибудь, так она может и ударить. Даже за то, что он называл ее Танк однажды стукнула, мол, избитая кличка, придумал бы получше. Но Лёня не собирался ничего придумывать, а Тане со временем даже понравилось прозвище, и она рассудила, что и впрямь такая же сильная и непробиваемая.

Лёня по длинной дуге обошел маму, её нельзя было отвлекать от медитаций, и открыл холодильник. Граф, которому было плевать на медитации, заголосил, требуя еды. Мама резко выдохнула, открыла глаза, со вторым вдохом надела широкую улыбку и размазала безмятежность по лицу.

— Доброе утро, птенчики.

— Доброе. — автоответчиком отозвался Лёня, а поняв, что в холодильнике чего-то не хватает, продолжил обиженно, — мам, а где мои йогурты?

— Я думаю, их Таня съела.

— Но они мои!

— Могу отдать, но не совсем в том виде, в котором ты их запомнил, — Танк вытащила один наушник, не упуская ни одной возможности поддеть брата.

— Это нечестно! Я есть хочу, а тебе вообще худеть надо.

— А тебе съехать от мамки, поступить на бюджет, перестать быть нытиком и дрочилой. Могу тебе ежедневник подогнать, чтобы ничего не забыл.

— У меня всё получится, а ты так и останешься злой толстой готкой!

— На твоём месте я бы не стала портить отношения с “готкой”. Ну знаешь, может я тут черчу не параллелограммы, а пентаграммы? — Танк язвила с упоением.

— Хватит! — взвизгнула мама. Ее лицо на секунду скомкалось морщинами, но один глубокий выдох спустя снова расцвело улыбкой. — Птенчики мои, ни к чему ссориться из-за какого-то йогурта. Вся еда — лишь топливо для наших оболочек. Мы — больше, чем желание поесть. Не потворствуйте своим животным инстинктам, откройте в себе любовь и смирение.

Танк закатила глаза и хотела уже снова заткнуть уши наушниками, но вздрогнула от вопля Графа, который, будучи животным, просто не мог не потворствовать своим инстинктам.