Дежавю

«Я уже стал частью дна»

Я давно перестал что-либо ждать.

Не потому что не мог — просто не видел смысла.

Надежда? Жалкое утешение для тех, кто сдался.

Цели? Фальшивые приманки для тех, кто боится остаться наедине с собой.

Смыслы? Все выдуманы — чтобы не свихнуться от правды.

А правда вот она — в глаза:

Мир — гнилой.

Люди — фальшь.

Семья — не святое, а просто слово, которым прикрывают травмы.

Я жил не из слабости, а из упрямства.

Каждое утро — как драка.

С собой. С прошлым. С улицами.

Будильник орал — я орал в ответ.

Город давил — я давил в ответ.

Я шёл через толпу так, будто дрался.

Кофе — чёрный, как мои мысли.

Сигарета — как пуля в лёгкие.

В зеркале — взгляд, от которого хочется отвернуться.

Восемнадцать.

Я не просто ушёл — я сбежал, плевал на них всех.

На отца, у которого вместо крови текла водка.

На мать, которая любила свои таблетки больше, чем меня.

На их проклятые истерики, ночные вопли, синяки — не только на теле.

Я вышел в ночь, и она приняла меня, как своего.

Никто не звал. Никто не держал.

И слава чёртову небу за это.

Пять лет как я один.

И знаешь, что?

Жив. Работаю. Выгляжу прилично.

Галстук, рукопожатия, улыбка через силу.

И холод — во всём.

Я острый, как бритва.

Стервозный, хлёсткий.

Люди шарахаются — и правильно делают.

Я не ищу тепла.

Я не верю в него.

Я знаю цену любым “обнимашкам” — сначала тебя гладят, потом режут.

Не надо мне этого.

Девушки? Были.

Слишком нежные, слишком добрые — как будто я нуждался в спасении.

Не нуждался.

Я не тонул — я уже стал частью дна.

Секс — это просто. Это механика.

Действие. Без смысла, без чувств.

Шаг — ход — фигура — ночь.

Люди — пешки.

Игра, в которой я никогда не оставляю свидетелей.

Во мне нет пустоты.

Во мне — злость.

Спрятанная, сдержанная, тщательно подогнанная под костюм и галстук.

Но она там.

Как пепел под ногтями. Как дым за глазами.

И нет, я не прошу прощения.

Ни за холод. Ни за отстранённость. Ни за то, что не верю в “светлое”.

Я — результат.

Тех, кто бил.

Тех, кто молчал.

Тех, кто смотрел мимо.

И теперь — я бью первым.

⸻

«Мир внутри меня дал трещину.»

Тот вечер начинался, как тысяча до него.

Поздняя смена. Механическое «до завтра» коллеге, имя которого я так и не запомнил.

Пыльные лампы города. Сухость в горле.

Последний автобус, где пахнет старостью, сыростью и чужими жизнями.

Я сел у окна. Там, где темнее.

Чтобы не видно было лица, не слышно дыхания, не чувствовалось, что ты здесь вообще есть.

Откинулся, прикрыл глаза.

Не спать — отключиться.

Обрезать звук. Стереть кадры. Исчезнуть из собственной жизни хотя бы на тридцать минут.

И тогда — всё изменилось.

Когда я приоткрыл глаза, она уже сидела напротив.

Сначала — тень в уголке зрения.

Я подумал: показалось. Подсознание выкинуло очередной фокус.

Но нет. Она была реальна.

Слишком реальна, чтобы быть случайной.

Слишком живая, чтобы смотреть на неё как на прохожую.

Тёмное пальто. Волосы, разбросанные по плечам.

Наушники, из которых, наверное, звучала музыка, которую никто не понимал.

Её взгляд не был направлен — он тек.

Сквозь стекло. Сквозь улицы. Сквозь меня.

А лицо…

Не милое. Не глянцево-красивое.

Настоящее. Чёткое. Резкое.

Такое, которое запоминается с первого взгляда и не забывается потом — даже если не увидишь снова.

И вдруг она повернулась.

И всё стало неважным.

Все чужие голоса, шум шин, усталость, голод, город — исчезли.

Глаза.

Серые, как дым от старой печки.

Не тусклые — наоборот. Слишком глубокие.

В них было что-то, от чего я, впервые за много лет, не захотел отвернуться.

Я не прятался.

Она — тоже.

И вдруг… чуть улыбнулась. Как будто знала, что я скажу.

— Часто ездишь этим маршрутом? — спросила она.

Голос — как винил. Тёплый, с щербинками. Не идеальный. Настоящий.

— Каждый день, — ответил я. И сам удивился, что не съязвил, не огрызнулся, как обычно.

— Матвей?

Я дёрнулся.

— Ты откуда знаешь?

Она чуть кивнула на мой рюкзак.

— У тебя бирка. С именем. Похожа на школьную.

Я бросил взгляд на рюкзак.

Да. Она всё ещё была там.

Та самая бирка. Потёртая, выцветшая, с маминым почерком.

Слова: “Матвей. 6Б”, написанные тонко, старательно, с любовью.

— Мама повесила. — Голос мой прозвучал ниже, чем обычно. Медленнее.

— Чтобы не потерялся? — спросила она, почти шепотом.

Я усмехнулся.

— Да. Тогда это казалось глупым. Сейчас… не знаю. Оставил как есть. Наверное, чтобы хоть что-то осталось от тех времён, когда всё было… не так хреново.

— Когда было светлее?

Я кивнул. Не сразу.

— А потом всё потемнело.

Она смотрела не в глаза. В меня.

Словно видела больше, чем я говорил. Или хотел говорить.

— А ты не думал снять её? —

— Много раз. — Я провёл пальцем по бирке. — Но потом понял: без неё рюкзак просто вещь. А с ней — как будто кусок прошлого ещё держится.

— Твоё прошлое не определяет тебя, — сказала она тихо. — Но его нельзя игнорировать. Его надо прожить. И прожечь.

Я смотрел на неё, как будто впервые.

Не как на девчонку с красивыми глазами.

А как на ответ, которого не искал — и всё же нашёл.

— Ты странная.

— А ты закрытый. Осторожный. Но не равнодушный.

— Ошибаешься. Я не чувствую. Уже давно.

— Нет. — она улыбнулась чуть-чуть. — Ты просто устал чувствовать безответно. И потому закрылся.

— Откуда ты всё это берёшь? — Я не выдержал.