Deja vecu

Судья без лица

Мать назвала его в честь святого Далмата Персидского.
Он хорошо помнил её руки и тёплые, тонкие аристократические пальцы, всегда пахнувшие лавандой и чернилами. Мать любила цветы и оставлять крохи своих мыслей на пергаменте. Пока отец был занят грязными сделками, она тайком учила сына читать между строк — не только книги, но и людей.
— Видишь эту фреску? — её бледные пальцы скользнули по библейской сцене в домашней часовне. — Каин убил Авеля не из зависти. Он просто слишком поздно понял, что брата нельзя будет вернуть назад.

Детство прошло в тени мраморных залов, где детский смех считали неприличным. Родителей часто не было рядом, воспоминания смазались и забылись. Единственное, Далмат запомнил на всю жизнь, что слёзы — слабость, недостойная их рода. Главными наставниками для него стали розги учителей. Латынь входила в сознание вместе с болью — стихи Вергилия запоминались под свист кожи и удары по спине. «Amor vincit omnia» — твердили губы, пока мальчишка пытался найти безболезненное положение для сна. Любовь побеждает всё. Ирония, которую он оценит лишь годы спустя.
Мать была по-своему слепа, многое пропускала сквозь пальцы, отводила глаза. Однажды отца поймали на лжи. Его уличили в махинациях, а он во всём обвинил её чары и злые умыслы. Судьи назвали её ведьмой. Она, в своей святой простоте, даже не опустилась до оправданий. Через неделю её не стало. Лихорадка, — говорили слуги. Яд, — шептались на кухне. Отец приказал сжечь все её книги. Но Евангелие, её последний подарок с золотым обрезом, мальчик спрятал. Это было единственное напоминание - его когда-то любили. Они молились за её грешную душу, но недолго. Вскоре его сослали в монастырь. Отец даже не подошёл к повозке, когда слуги увозили его, просто бросил через плечо:
— Бог сделает из тебя достойного мужчину. Я — нет.
Далмат не плакал и не расстраивался. Со скромной сумкой на коленях он просто отвернулся к окну. В дороге его укачивало, но главное что он прижимал Евангелие к груди, а на пожелтевшем форзаце дрожали её последние слова:
«Бойся не грешников, сынок. Бойся тех, кто уверен в том, что абсолютно прав.»

***

Далмат верил, что его семья — святая и непорочная, но реальность оказалась совершенно иной. Там, где раньше сияли позолоченные зеркала, висели лики святых, следящие со стен. Они следили за ним ранним утром, провожали взглядами по пути на трапезы, осуждали перед вечерней молитвой. Без отражения растерялось осознание собственного "я", а на место отца встал мрачный настоятель, чей голос звучал как приговор: «Ты — нож в руке Господа. Ножи не плачут, и не жалуются. Они служат высшей воле.»
Первое «чудо» случилось с ним в 10 лет. Когда мальчик, дрожа, поднёс факелу к соломе у ног еретика, пламя взвыло так, будто горел он сам. От первого до последнего позвонка в затылке холодило, в глазах темнело, а пальцы оцепенели, будто всё ещё держали древко факела. Настоятель впервые погладил его по голове. Новый «он» родился в пепле очищающего костра.

С годами чужие догмы врастали в его сознание, точно стальные прутья погружаются в плоть несчастных, обречённых на смерть под пытками. Сомнений не было: лучше уничтожить дорогого душе брата, чем допустить его грехопадение даже в помыслах. Он стал совершенным орудием. Потому что никто не потрудился научить его быть человеком.

Тени подобрались ближе, когда Верховный Инквизитор положил костлявую руку на его плечо.
— Что я должен сделать?
— Что должно, Далмат. Они начинают поднимать на нас головы и скалить зубы.
Далмат склоняется в почтительном поклоне. Пальцы сами сомкнулись на эфесе меча — холодная сталь, видевшая слишком многое и ни разу его не предавшая.
— Страх — милость Бога, сын мой. А боль — Его язык. Ты всего лишь буквы в Его приговоре, так пусть не настигнут тебя сомнения.

Ведьма без имени

Она росла в избушке, что летом пряталась в низкой кроне старого дуба. Мудрое дерево, чьи ветви столетиями тянулись к небу, теперь близилось к земле - дуб укрывал дом в своих объятиях, словно малое дитя. Её семья веками жила здесь: когда-то нескладная и простая хижина с каждым новым поколением крепчала, обрастала новыми комнатами. Стены, когда-то кривые и скрипучие, с годами закаменели от времени и забот жильцов. Окна обзавелись резными наличниками на которых так любили резвиться солнечные зайчики, ненароком проскочившие через листву. Но самой любимой частью избы оставались дверные проёмы: на каждом косяке золотились зарубки — история семьи, вымеренная в локтях и ладонях. Дом — родной. Любимый, тёплый и живой. Он дышал смолой и мхом, согревал нуждающихся печным теплом, общался скрипом ступеней и хранил тайны крепче любых замков.
Дни Морены текли в бесконечном круговороте дел – здесь никогда не было тихо, никогда не было спокойно, не оставалось свободной минуты. Утро начиналось со стука косы о точильный камень – отец уходил на покос еще до восхода, когда трава была влажной от росы и легче поддавалась лезвию. Мать доила корову Зорьку, а бабушка выгоняла стадо гусей на реку, где они, шипя, гонялись за мальчишками. Девушка привыкла к шуму, привыкла к людям, что вечно приходили в их дом. Соседка-Арина заглядывала за травой от бессонницы, кузнец - посоветоваться, как уберечь новую сбрую от злых глаз, а мелкая ребетня любила послушать страшные сказки у печи. Никто не звал бабушку ведьмой. Морена себя тоже такой не считала – лишь помогала. Шептала над водой, вязала узлы-обереги, клала травы под порог. Просто делала то, что знала и умела. А после – возвращалась к прочим семейным делам.

Родители часто уезжали торговать. Вместе - ведь так было легче. Потому провела Морена большую часть своей юности на окраине небольшой деревушки, не мечтая даже мельком увидеть столицу и большие города. Зачем? Здесь солнце грело также, здесь были знакомые люди. Главное чтобы был хороший урожай и родные не болели. Летом, когда родители в очередной раз уезжали торговать, бабка учила её плести венки из девяти трав: Зверобой укрывал от помыслов всякой нечисти и защищал от порчи, как сильная трава он начинал венок. Потом шла полынь и помогала сохранить чистоту помыслов, защищала от дурного глаза. После вплетались мята, папоротник, Иван-чай и чабрец. Особенно девушке нравилось, как завершали венок ромашка, тысячелистник и лаванда. Запах от венка разносился на всё помещение, впитывался в кончики пальцев и щекотал нос. Но всё не так просто: собирать травы Морена должна была сама, обязательно до восхода солнца. Бабка учила, что за цветами сильными и действенным всегда должно ходить одной, в белой рубашке и босиком. Волосы обязательно распускать — так легче чувствовать природу. Каждое растение срывалось с особой молитвой или заговором, нужно было не забыть поблагодарить землю за дары. Для девчонки это сложным не было: всё детство она провела в окружении природы, близлежащий лес знала как отчий дом, травы различать начала раньше, чем имена соседских мальчишек.

«Слушай, внученька, да запоминай хорошенько, покуда я ещё жива» — присаживалась бабка на скрипучий порог, доставая из передника пучки заранее засушенных трав. Её мозолистые пальцы бережно перебирали стебли, отбирая самые крепкие. «Начинать надо со зверобоя — он первый, он главный,» — ворчала она, ловко скручивая жесткий стебель в кольцо. «Кровь земная в нем, сила от ста хворей. Без него в венке— как в доме без замка на двери.» Пальцы двигались по солнышку, слева направо, будто повторяя путь дневного светила. «Смотри, чтобы ни узелка, ни перелома — всё ровно да гладко,» — строго наставляла бабка, поправляя неудачный завиток. «Травы — они как мысли: перекрутишь — и вся сила уйдет. А ты вплетай да приговаривай...» И шепотом, чтобы только ветер да внучка слышали, начинала напевный наговор:
«Как травы в кольце сплелись, так и защита вокруг меня свилась. Ни зверь, ни человек, ни дух лихой — не разорвут, не тронут живой.»
«Вот и весь секрет,» — хлопала она по коленям, вставая и вручая внучке почти готовый венок. «Теперь ты доделай, да с душой, не торопись. Помни: что в мысли вложишь, то и работать будет.»

***

Это было последнее лето, когда Морена её видела.
Воздух над полями дрожал, как перед грозой, но дождя так и не случилось. Бабка собралась, как обычно - будто шла не дальше огорода.
— Не кисни тут без дела, ступай полынь суши.

Морена ждала дотемна. Потом до утра. Днём девушка обошла все возможные места, но не нашла и следа. Будто прямо за калиткой бабушка ступила в тень между двумя лучами солнца — и растворилась.

Она не умерла. Морена точно знала.
Она — ушла.
А в их мире так не бывает.

Когда родители вернулись, в избе случилось странное: все скрыньки с травами распахнулись сами собой, будто невидимые руки торопились показать Морене то, что она так и не успела перенять. Морена встречала посреди хаты — усталая, с солёными слезами на щеках, с косой, что растрепалась непозволительно сильно для такой молодой. По ночам, когда луна заглядывала в окно, она кликала бабку через старое зеркало, завешенное её любимым, оставленным платком. Но отражение молчало, и только ее собственное лицо, испорченное залёгшими под глаза тенями, смотрело на неё из глубины. По возвращении родителей стало немного легче, но ещё с неделю Морена плела венки — из любимых бабкиных трав. Каждый стебелёк ложился под пальцами, будто сама бабушка направляла ее руки. Но когда девушка бросала венок в реку, тот не тонул, не плыл по течению — а упрямо шел против воды, словно хотел вернуться к ней в ладони.