Дело Города Между-Часами

Глава первая. В которой обнаруживается, что зефир и Вордсворт — идеальное сочетание

Полагаю, вы никогда не задумывались о том, что библиотека пахнет временем. Не метафорически, заметьте, а вполне буквально. Восемнадцатый век отдаёт кожей и воском свечей, девятнадцатый — типографской краской и амбрами, а двадцатый... ах, двадцатый пахнет разочарованием и дешёвой целлюлозой. Я, Реджинальд Фоксворт Третий (одно из моих имен в этой бесконечной вселенной), за столетия существования моей личной коллекции научился различать эти ароматы с закрытыми глазами.

Хотя закрывать глаза в этой библиотеке было бы преступлением.

Представьте себе зал — нет, собор — книжный собор, где вместо витражей высятся стеллажи из тёмного ореха, взмывающие к потолку на добрых шесть метров. Винтовые лестницы цвета старой бронзы обвивают колонны, словно металлические лианы, ведущие к верхним ярусам, где в полумраке дремлют особо ценные фолианты. Свет — а я терпеть не могу электричество в библиотеке, варварство чистой воды — льётся сквозь три огромных окна с южной стороны, разбиваясь на янтарные столпы, в которых танцует пыль. Старая, благородная, образованная пыль, от которой не избавишься.

Посреди всего этого великолепия стоит моё любимое кресло. Малиновый бархат, стёртый в некоторых местах до розового, подлокотники с когтистыми отметинами (да, виноват, но Байрон провоцирует на эмоции), и небольшой столик рядом. На столике — серебряный поднос с чайником, источающим божественный аромат бергамота, фарфоровая чашка в розочках и, разумеется, хрустальная вазочка с зефирками.

Розовыми. И не только розовыми.

Я устроился в кресле, закинув одну длинную лисью ногу на подлокотник (ещё один плюс личной библиотеки — никто не делает замечаний по поводу позы), и потянулся к полке с буквой «В». Оранжевый шёлк моего плаща соскользнул с плеча, но я не стал поправлять. В библиотеке меня никто не видит, а значит, можно позволить себе быть... расслабленным.

Хотя нет, вру. Расслабленным я не бываю никогда. Это противоречит моей природе.

Пальцы — изящные, с чёрными когтями, начищенными до блеска — скользнули по корешкам. «Блейк... Бодлер... Бронте...» Остановились на потрёпанном томе в зелёном переплёте. «Вордсворт. Лирические баллады.»

Ах, Уильям. Старина Уильям, который полагал, что природа — это ответ на все вопросы. Наивно, конечно, но по-своему очаровательно.

Я вытащил книгу, и она издала тот самый звук — мягкий вздох освобождения, который издаёт фолиант, простоявший на полке слишком долго. Устроившись поудобнее, я отхлебнул чаю (божественно!), отправил в рот зефирку (ещё божественнее!) и раскрыл книгу наугад.

И тут из неё выпало письмо.

Не закладка. Не засушенный цветок. Не чек из книжной лавки. Письмо. Настоящее, старомодное, запечатанное сургучом, на котором отпечаталась печать, которую я не видел добрую... сотню лет? Полтора?

Красная восковая печать с изображением совы, держащей в клюве ключ.

Морриган.

Сердце — если у лиса, прожившего столько, сколько я, ещё осталось сердце, способное на эмоции, — сделало странный кульбит. Я уронил зефирку прямо в чай (кощунство!), машинально подцепил её ложечкой и съел (вкусно!) и уставился на конверт.

Бумага пожелтевшая, но не древняя. Годик, не больше. Мой адрес выведен чернилами цвета сепии, тем самым почерком с наклоном влево, который я узнал бы в любом столетии:

«Мистеру Реджинальду Фоксворту Третьему,

Большая библиотека, западное крыло,

Поместье «Лисья нора»,

Там, где кончается осень и начинается правда.»

Последняя строчка — чистая Морриган. Она всегда любила эти загадочные формулировки.

Я покрутил конверт в лапах, поднёс к носу. Запах... интересный. Старая бумага, да, но ещё что-то. Корица? Дым? Нет, что-то другое. Что-то оттуда.

Из мира, который я покинул очень, очень давно.

Сургуч поддался легко — слишком легко для печати, которой больше года. Я развернул письмо, и почерк Морриган поплыл перед глазами:

* * *

Дорогой, невыносимый, ехидный Рыжий хвост,

Надеюсь, это письмо найдёт тебя за чашкой этого твоего бергамотового пойла и в окружении достаточного количества бумажного хлама, чтобы ты чувствовал себя счастливым.

У нас проблема.

Нет, поправлюсь — у НАС проблема. Той самой разновидности, которая начинается с исчезновения реальностей и заканчивается тем, что кто-то крадёт вторники.

Да, именно вторники. Целиком. Все.

Я знаю, что ты поклялся больше не пересекать Грань. Знаю, что у тебя там твоя библиотека, твой чай, твоя идеальная викторианская косплейная жизнь. Но, Реджинальд, если не ты, то кто?

Портал откроется на рассвете. Ты узнаешь где — просто посмотри на ту полку, где ты когда-то держал книгу о несуществующих городах. Захвати зефир. Здесь его не достать.

С любовью и отчаянием,

Твоя Морриган

P.S. Если ты не придёшь, я появлюсь сама. И поверь, ты не хочешь, чтобы я появилась в твоей драгоценной библиотеке. Я опрокину ВСЕ твои вазочки.

* * *

Я перечитал письмо дважды. Потом отпил остывающего чаю. Потом съел ещё одну зефирку.

Вторники. Крадут вторники.

Абсурд? Безусловно.

Морриган лжёт? Никогда.

Должен ли я, двухметровый лис в оранжевом плаще, бросить свою идеальную библиотеку и отправиться в мир, который поклялся забыть?

Я посмотрел на полку с буквой «Н». «Несуществующие города: антология невозможного». Книга, которую я не открывал... да сколько уже? Страницы наверняка слиплись.

А между страницами, я знал, лежит проход.

Я поднялся из кресла, оранжевый плащ взметнулся следом. Моё отражение мелькнуло в высоком зеркале между стеллажами — лис в жилете, с моноклем, с ехидной усмешкой на морде. И неизменном оранжевом плаще.

Глава вторая. В которой реальность оказывается дырявой, а зефир — валютой

Переход между мирами — штука неприятная. Не болезненная, заметьте, но «неудобная». Представьте, что вас выворачивают наизнанку, как перчатку, а потом складывают обратно, но не совсем правильно. Одно ухо оказывается чуть выше другого, хвост — левее, чем был, а монокль... монокль вообще непостижимым образом переместился на другой глаз.

Я материализовался в узком переулке между двумя зданиями, которые, казалось, стояли «слишком близко». Не архитектурно близко, а онтологически. Словно кто-то убрал между ними нечто существенное — воздух, пространство, саму возможность расстояния — и они сомкнулись, как страницы книги.

— Мерзость, — пробормотал я, поправляя монокль и отряхивая плащ. Оранжевый шёлк, к счастью, пострадал минимально, лишь пара складок легла неправильно. Я разгладил их с тем педантизмом, который вырабатывается за два столетия ношения одного и того же гардероба.

Переулок пах... странно. Не грязью, не помоями викторианского Лондона, к которым я привык. Он пах «отсутствием». Пустотой с лёгким привкусом корицы и пепла. Я принюхался внимательнее — определённо корица. И что-то ещё. Что-то, чего быть не должно.

Несуществование, если хотите знать, имеет вполне конкретный запах.

Я вышел из переулка на площадь и остановился, прищурившись.

Город Между-Часами встретил меня какофонией архитектурных стилей, столпившихся так тесно, что казалось, будто их просто швырнули в одно место и забыли рассортировать. Готический собор с остроконечными шпилями стоял бок о бок с домом в стиле модерн, чьи плавные линии и витражи совершенно не сочетались с брутальным бетонным зданием справа. А за ними высилась, клянусь моим хвостом, пагода. Трёхъярусная, красная, с колокольчиками, которые не звенели, хотя ветер явно был.

Но дело было не в архитектурной эклектике.

Дело было в «швах».

Я подошёл ближе к месту, где готический собор примыкал к модерновому дому. Между ними была... трещина. Не физическая, нет. Трещина в самой ткани пространства. Тонкая, почти невидимая линия, вдоль которой воздух дрожал и мерцал, словно там кто-то неаккуратно склеил два куска реальности. Я протянул лапу, и кончики когтей коснулись... пустоты.

Холод обжёг пальцы. Я отдёрнул руку и внимательно посмотрел на ладонь. Мех на подушечках покрылся инеем.

— Интересно, — пробормотал я. — Очень, очень интересно.

— Вы не местный, верно? — раздался голос за спиной.

Я обернулся и увидел человека. Среднего возраста, в поношенном сером костюме, с карманными часами на цепочке. Лицо усталое, глаза... глаза были странные. Они смотрели на меня, но в них было что-то отсутствующее, словно человек забыл, зачем он вообще смотрит.

— Откуда вы знаете? — вежливо поинтересовался я, опуская лапу в карман плаща. Зефирки на месте, хорошо.

— Вы смотрите на швы, — ответил человек. — Местные давно перестали. Мы... мы привыкли. Хотя я точно не помню, к чему мы привыкли. Меня зовут... — он запнулся, нахмурился. — Меня зовут... простите, как же меня зовут?

Он похлопал себя по карманам, словно там могла храниться подсказка. Вытащил блокнот, полистал и облегчённо выдохнул:

— Элиас. Часовщик Элиас. Я записал. Всегда записываю теперь. Иначе забываю. — Он посмотрел на меня с внезапной остротой. — А вы кто? И почему вы... лис?

— Реджинальд Фоксворт Третий, — я поклонился с тем изяществом, которое обеспечивало мне успех в обществе последние полтора столетия. — А почему лис... длинная история, полная плохих решений и одного особенно удачного заклинания. А вообще, мои родители были лисами, так что родись у них кто-то другой, это было бы странно. Скажите, мистер Элиас, вы случайно не знаете, где я могу найти Морриган? Женщина, сова, любит загадочные формулировки и портить людям, не людям и нелюдям настроение своими посланиями?

Элиас снова заглянул в блокнот.

— Морриган... Морриган... — он пролистал несколько страниц. — А, вот. «Если придёт лис в оранжевом плаще, отправить его в Кафе Незаконченных Разговоров. Угол Улицы Почти и Переулка Может Быть». Я записал три дня назад. Или это был... — он нахмурился. — Какой сегодня день?

— Среда, — ответил я, хотя не был до конца уверен. Время между мирами течёт своеобразно.

— Среда, — задумчиво повторил Элиас. — После вторника. Точно было что-то во вторник. Что-то важное. Но я не могу вспомнить. Никто не может. — Он поднял на меня глаза, и в них мелькнул страх. — Мистер Фоксворт, вы ведь не за этим пришли? Вы ищете вторники?

— Можно и так сказать, — я вытащил из кармана зефирку — розовую, идеальной формы — и задумчиво её рассмотрел. — Скажите, а вот это у вас в ходу? Или мне следовало захватить местную валюту?

Элиас уставился на зефирку так, словно я показал ему философский камень.

— Это... это же настоящая зефирка! — он сглотнул. — Откуда? Их не достать уже... сколько? С тех пор, как начались исчезновения. Кондитерская была на Улице Вторников, но теперь там... там ничего нет. Только шов.

Я протянул ему зефирку. Элиас взял её дрожащими пальцами, словно боялся, что она испарится.

— Считайте это авансом, — сказал я. — За информацию и сопровождение. Полагаю, вы не откажетесь проводить меня до этого кафе?

— Нет, конечно нет! — Элиас бережно завернул зефирку в носовой платок и спрятал в карман. — Я... я помогу. Хотя мне придётся записать, куда мы идём. Я забываю. Каждые десять минут забываю всё, что не записал.

Мы двинулись по улице, петляющей между зданиями. Элиас то и дело заглядывал в свой блокнот, сверяясь с записями. Я же изучал город. Изучал швы, которых становилось всё больше. Некоторые были тонкими, как волос, другие — широкими, как дверной проём. В одном месте я увидел целое «отсутствие» — пустоту размером с дом, аккуратно вырезанную из ткани реальности. Соседние здания подпирали друг друга, чтобы не рухнуть в эту дыру.