Дело «vиктория»: Неспящая красавица (i том)

Предисловие

Дорогой друг!

Дело «Vиктория» – вторая по хронологии масштабная история. Начав читать с неё, вам многое будет неясно, поэтому советую начать ознакомление с моей вселенной с «Без вины виноватых» (БВВ) (она есть на сайте)!

Всем приятного чтения!

Пролог

Даменсток, 15 апреля, 1045 год

Время неизвестно

Из записок следователя Рефлекто

Тело Аркадия Либидина пропало.

Мне это сообщил Лис сегодня утром. Удивительно, что его самоубийство поручили не мне, ведущему следователю по делу Модеста, потому что я думаю, оно напрямую с ним связано, но начальство на мои подозрения не отреагировало и дело поручили другому. Никаких сомнений быть не могло, что Либидин застрелился сам, поэтому расследование завершилось достаточно быстро.

По приказу, о смерти Либидина не было сказано ни слова. Конечно, после того как мы с Лисом вызвали полицию, любопытная толпа окружила «Асмодей» и бросилась сплетничать, а журналисты пытались дорваться до истины. В «Белладонне» даже появилась статья-теория от некой Карнине, что Либидина, наконец-таки, уличили в неких преступлениях и арестовали. Шестерёнка говорит, статья – клевета и совесть нашего самоубийцы была чиста.

Но, как и тело Модеста, труп Либидина бесследно исчез и теперь у нас на руках ещё одно дело о краже тела. Всё так же, как и тогда: никаких следов, никаких зацепок. Но если в моём деле вор оставил визитку, то здесь преступники не оставили подсказок.

В отделении все сошли с ума и выстраивают теории по поводу случившегося, но наши верха остаются спокойны и молчат. Кажется, им известно больше, чем нам, и говорить правду никто не собирается.

***

Даменсток,28 апреля, 1045 год

Время 04:44

Проснулся от очередного кошмара.

Последнюю неделю кошмары снятся каждую ночь, из-за чего постоянно просыпаюсь в четыре утра. Жаль сегодня не исключение.

Сон не отличается от вчерашнего. Я сидел в забегаловке и пил чай, по вкусу похожий на кровь. Напротив меня сидел Модест, живой и невредимый. У него на лице, как обычно, добрая улыбка, под глазами темнели круги, но не такие чёрными, как в нашу последнюю встречу. Его бледное, но живое лицо до сих пор маячит перед глазами, будто я его вижу наяву.

Он смеётся и пьёт кофе. Я говорю ему о том, что стоит больше спать и беречь сердце, но он лишь усмехается и отпускает новую шутку. С каждым сказанным анекдотом мне становится смешнее, а сдерживать смех с ним бывает очень трудно. Бывало.

Проходит время. Я смеюсь всё громче, настолько, что из глаз брызжутслёзы, а он неустанно шутит и шутит, пока не замолкает. Тогда я смотрю на него и спрашиваю: «Что случилось?». Он натянуто улыбается. Внезапно его лицо искажается: вместо глаз зияют бездонные дыры, лицо синеет и вытягивается. Раздаётся крик, пробивающий до мурашек. Всё вокруг надолго погружается в темноту и мне начинает казаться, что я сплю без сна, но нет. Проходит время и вдали виднеется силуэт Модеста, сидящего на земле среди зеркальных осколков. Медленно иду к нему и спрашиваю, почему он мне ничего не рассказывал. Когда я встал ему за спину, то видел только его обрезанные волосы и дрожащие плечи, будто бы он плакал или смеялся. Но он не издавал ни звука, лишь закрывал лицо руками.

Спрашиваю: «Почему ты ничего не сказал?»

Он в ответ: «Прости, Родион».

«Почему ты не обратился к врачу?»

«Прости, Родион».

«Почему ты не позвонил?»

«Прости, Родион».

«Зачем ты запер себя?»

«Прости, Родион».

«Почему ты никому не рассказал о своём плане? Почему вынашивал его так долго?»

«Прости, Родион».

«Пожалуйста, не извиняйся».

«Прости, Родион».

Он поворачивается лицом, и вместо лица я вижу чёрную дыру. На этом сон снова обрывается.

После кошмара я долгое время лежу и пытаюсь понять, было это реальностью или это очередной кошмар? К сожалению, правда ужасна: Модеста нет в живых, его тело украдено, а я ничего не могу сделать.

Рассказывал про кошмары Дантессу, а он всё шутит, что это «проклятье Винина» и мне стоит вызвать священнослужителя (к примеру, старшего консьюасора Перри Бака), но это полная чушь. Знаю его шутки, потому больше не обращаю на них внимания.

По правде говоря, смерть Модеста – это тот ужас, о котором я никогда не думал. Я не допускал и мысли, что кто-то из моих друзей или знакомых может оказаться на месте трупа, горы которых я вижу большую часть своей жизни. И только сейчас я осознаю всю горечь смерти и весь её ужас. Я привык к смерти и только сейчас понял, насколько это страшно.

Почти каждый день подхожу к дому Модеста, перечитываю его записи и задаю себе ряд вопросов:

1. Почему он не обращался за помощью?

2. Куда делось его тело?

3. Куда делось тело Либидина?

4. Связаны ли смерть Либидина и пропажа трупа Модеста, потому что это произошло в один день?

Глава 0: Аверс и Реверс – Стюарт и Родион. Часть 1: Винин, Жадин и Черникский

Даменсток, 28 апреля, 1045 год

Время 15:14

Жаркое и солнечное начало апреля к концу неожиданно сменилось холодом и пасмурностью. Всё переменилось так же резко, как и настроение горожан. Улицами час от часу овладевали жуткие январские морозы и проливные октябрьские дожди, отчего приходилось лишним грузом носить зонт, дабы не вымокнуть до ниточки. Ни синоптики, ни учёные – никто не мог сказать, почему настроение у весны ухудшилось. Они предполагали, что мог произойти некий природный сбой, а какой именно – не знали.

На сей раз небо затмевали тёмно-серые тучи, сквозь которые еле-еле прорывались тусклые солнечные лучи. Дождь то лил как из ведра, то капал редкими плевками; люди то вытаскивали зонты, то складывали всё обратно в сумки. Под тяжестью капель кивали листья, местами треснутый асфальт покрывался тёмными пятнами, омывались крыши зданий. В воздухе витал блаженный аромат влажной пыли.

Следователь Рефлекто, или, как его многие зовут в повседневной жизни, Родион, одетый в фиолетовую дублёнку с золотистым мехом, пережидал непогоду в тоннеле. Он то и дело вытаскивал карманные часы и наблюдал за нерасторопным движением стрелок. Под белой маской и жарким капюшоном, которые ни за что нельзя снимать, чтобы оставаться инкогнито, скрывался задумчивый лик, покрытый холодным потом от шальных нервишек и духоты. Тускло горела единственная лампа над головой, освещая рельефные стены, по которым растянулась тень следователя. Там, в полумраке, куда свет едва доходил, казалась чужая тень, – её Рефлекто улавливал краем глаза, но никак не мог рассмотреть, ибо, когда он обращал к ней пристальный взгляд, она пропадала. Вдали шуршала листва, и это шуршание медленно перерастало в тихий шёпот, но прислушаешься, – шёпот пропадает и «разговоры» более не разобрать.

«Странно, – думалось ему, – кажется, я кого-то слышу». Но он никого не слышал, потому что был один.

Рефлекто наблюдал за стихающим дождём, когда рядом замяукал крупный чёрный кот и потёрся о его ногу. С удивлением взглянув на ласкавшегося бродягу, следователь пошарил по карманам в поисках какой-нибудь вкусности, однако ничего не нашёл, сел на корточки и виновато погладил кота, замурчавшего от прикосновений подобно трактору.

– Извини, у меня ничего для тебя нет.

Кот посмотрел на него, облизал его руку в перчатке и мяукнул.

– Прощаешь?

В ответ ласковое «мяу».

Рефлекто под маской улыбнулся, почесал его за ушком и погладил большим пальцем носик; тот с охотой ласкался. В небольших карих глазках читалась странная любовь: кот глядел на него так, будто они были давно знакомы. Что-то дружеское проскальзывало в движении густого хвоста и это что-то вызывало в человеческом сердце, скрытом за слоями плоти, кожи и ткани, необъятную тоску.

Дождь ослаб.

Рефлекто пригладил дублёнку и, заглушив болезненные воспоминания мыслями о предстоящей встрече, побрёл к выходу из тоннеля. За спиной протяжно мяукнул кот; он смиренно сидел, махая хвостом из стороны в сторону, и провожал его взором. Следователь остановился, посмотрел на него и тяжело вздохнул.

Дальнейший путь до нужного дома он прошёл с котом на руках, мысленно вопрошая самого себя, почему взял бродягу с собой, хотя зарекался, что никогда не заведёт животное. Теперь ему будет совестно бросить кота на улице и придётся забрать его домой или отдать кошатнику – лейтенанту Дантессу. Однако только он об этом подумал, как взглянул в глаза пушистому другу и понял, что более не расстанется с ним, – непонятная близость в одно мгновенье растопило ледяное сердце и хладнокровный разум.

– Виня, да? – кот мякнул. – Значит, Виня.

Рефлекто прижал Виню к груди и, посматривая на его утомлённую мордашку, прошёл мимо однотипных многоэтажек.

Дом номер пять на улице Морте отличался от остальных цветом: среди коричнево-белых зданий (не считая дома покойного Винина) он, нежно-зелёного цвета, походил на пушок листьев на голом дереве. Поднявшись на шестой этаж, Рефлекто встал перед чёрной дверью и осторожно постучался, боясь как-то напугать Виню. Но кот преспокойно прикрывал глазки и зевал.

Из-за двери раздался женский голос:

– Кто там?

– Следователь Рефлекто.

Дверь отворила невероятной красоты девушка с собранными в хвост кудрями; от неё веяло ароматом душистых роз, да и сама она была похожа на великолепный цветок. Она была одета в лёгкое домашнее платьице. Рефлекто знал, что барышню зовут Гера Розовина, она же возлюбленная Энгеля Черникского и актриса Даменстонского театра, однако не видел её вживую. В реальности девушка оказалась намного красивее, чем представление его плохого воображения.

Гера пропустила гостя в квартиру, дала ему тапочки и, попросив быть тише, повела на кухню. Рефлекто, не снимая маски и капюшона, шёл за ней подобно призраку. Виня шагал рядом.

Квартира художника была небольшой, но плотно обставленной мебелью и декорациями: стены усеяли картины хозяина, среди которых доминировали портреты его возлюбленной и зимние пейзажи; на полках замерли мраморные статуэтки, стояли сувениры и пылились рамки. На нескольких фотографиях чёрным маркером был замазан лик покойного Винина. Вот друзья стоят возле театра, а здесь они фотографируются на фоне статуи Создателя; Энгель счастливо улыбается, а лица Модеста нигде не видно под черным квадратом. На маленькой кухоньке всё тоже забито: картины, фигурки, фотографии, расписные тарелки и сложенные на подоконнике обгорелые романы Винина.

Глава 0.2. Откуда они знают?

Даменсток, 30 апреля, 1045 год

Время 13:44

«Это был весьма... интересный день.

Встретился с Черникским. Всё ещё не могу понять его и смысл его поступка. Почему он предал Модеста? Они дружили 11 лет! Задумайся над этим числом и спроси себя: почему эти 11 лет внезапно стали ничем? Он сказал, что устал и хотел пожалеть свои нервы, но я его не понимаю! Как можно было устать от лучшего друга и оставить его в таком состоянии? А сейчас ещё и не хотеть говорить насчёт него, будто это запрещённая тема! Он почти сжёг все свои книги Модеста и закрасил его лицо на всех фотографиях! Если он считал себя другом, то почему так поступил? Я не могу его понять и, видимо, никогда не пойму. Но больше не хочу говорить про Черникского, как и он не хотел говорить про Модеста.

После разговора с ним в переулке наткнулся на драку Савелия Жадина и Тихона Винина и пытался её разнять. По итогу Жадин сбежал, а Тихон, видимо, лишился глаза. Его мы (Григорий Хамлов и Кира Винина) отвели в больницу, а после с Хамловым ушли в Б&У, где мне пришлось его успокаивать. Жадин оказался гораздо хуже, чем я думал. Раньше я считал, что они оба ненавидели Модеста за расу, а оказалось, что Хамлов был обманут Жадином. Узнал, что кошмары мучают не только меня, но и этих двоих, и Энгеля.

Ещё новость: у меня появился кот. Я его назвал Виней. Да, зарекался, что никогда не возьму домашнее животное, но что-то пошло не так. Мы с Виней встретились, когда я шёл к Черникскому: он тёрся о мою ногу и мяукал. Я не удержался и взял его с собой, а зачем взял? Не знаю. Теперь он живёт со мной и питается говядиной.

Знаешь, Виня мне очень Модеста напоминает: у них глаза похожие, взгляд такой же задумчивый и тоскливый. Представляешь, когда мы в первый раз уснули (он лёг у моей головы), я впервые за месяц не увидел сна. И во вторую ночь мне тоже ничего не снилось. Я не сильно верю в мистику, но, кажется, в этом коте обитает душа... Звучит как бред, да? Но других мыслей на этот счёт у меня нет.

Я не умею плавно переходить от одной части письма в другую. Прости за такую простую речь и сбитые мысли и попрошу тебя обратить внимание на русогоизвозчика с продолговатым шрамом на левой стороне лица. Если встретишь его, проследи за ним. Подозреваю, он может оказаться бесом. Также не забудь про встречу с Сэмюелем. Он хочет тебя с кем-то познакомить. Потом расскажи, как всё пройдёт.

Родион».

Стюарт Уик дочитал полученную от следователя записку и убрал её в карман своего виноградного плаща.

«Дурак ты, Родя, – мысленно обратился он к приятелю. – Думаешь, в коте действительно есть человеческая душа? Открой глаза: Модест мёртв, а труп находится неизвестно где, так зачем ты пытаешься себя обмануть? Я понял: тебя пугает смерть. Это один из тех редких случаев, когда смерть тебя напугала, когда она стала подвластна над твоими чувствами. А насчёт Энгеля соглашусь, я его тоже не понимаю. Зачем обещать и по итогу не сдерживать слов? Бессмысленно было так громко заявлять о вечной дружбе, а затем сбегать как трусливый пёс, поджав хвост, не сумев помочь «лучшему другу» справиться с безумием! Все вы дураки. Все».

Стоя под крышей ресторана, Стюарт постукивал наконечником белого зонта и выискивал среди серой толпы лицо, прерываясь от поисков из-за прохожих: старики спрашивали сигаретки, которых не получали, девушки лезли кокетничать, а некоторые индивиды язвили и грубо шутили над тем, что он темнокожий и скрывает правый глаз под повязкой. Стюарт ни на кого внимания не обращал.

Стоит отметить, что скрипач был красив лицом и выглядел весьма экзотично среди светлых лиц в тёмных одеждах, – он был их противоположностью, одеваясь всегда в чисто-белое, и даже повязка на глаз его была белой. Чёрные густые волосы длиной до плеч блестели лаком и были уложены так тщательно, что ни одна волосинка не вылезала из общей массы, и его силуэт всегда был чётким.

Все, кто был знаком со старшим Уиком, относили его к типажу «красавец-ловушка»: на вид он казался хладнокровным красавцем, но его истинную натуру выдавал высокомерный взгляд тусклого фиолетового глаза. Характер его был прескверный: чванливый и самоуверенный эгоист, не уважающий никого, кроме себя, – именно он, человек с таким тяжёлым нравом, был в центре внимания. Одеваясь с иголочки, щепетильно следя за своим внешним видом и большую часть времени проводя перед зеркалом, Стюарт не хотел, но постоянно притягивал посторонние взгляды. Вокруг него порхали разношёрстные девушки, дамы и девочки, а мужчины предпочитали таиться в стороне, молчаливо презирая его за излишнюю популярность и завидуя его успеху. Естественно, Стюарт знал обо всех нелестных отзывах в свой адрес и успешно игнорировал обидчивые слова, дерзкие насмешки и прочие пакости, на которые были способны умишки ущемлённых, но и на флирт отвечал равнодушием, не оправдывая своего прозвища «демона-соблазнителя». Ему было абсолютно всё равно на всех, кроме себя и близких ему людей, которых можно сосчитать на пальцах одной руки. К ним относились: его младший брат Уайт, матушка, бабушка (она же хозяйка забегаловки «Блэк & Уайт» Нарине Айа), Родион, Дантесс Айа и композитор Сэмюель Лонеро, с которым они познакомились совершенно случайно два года назад. Именно композитора он ждал в этот дождливый день, выискивая его улыбчивый лик среди угрюмых, но прошло уже двадцать минут – никто не приходил.

Стюарт раскрыл зонт, думая дойти до телефонной будки, когда его окликнули по имени. Обернувшись, он увидел Лонеро в чёрно-белом дождевике, сапогах до колен и тяжёлой сумкой через плечо.

Глава 0.3. Загадочное дело Порфирия Сыщкова

Даменсток, 6 мая, 1045 год

Время 06:04

«...Знаешь, как бы я ни любил господина Лонеро, он с самого начала нашей дружбы меня пугает. Я рассказывал, что в музыкальном мире его воспринимают как слишком сильного конкурента? Его всячески пытаются опозорить: порой вместо его оркестра на выступления ему выдают чужих неподготовленных музыкантов, пытаются уличить его в заимствовании и тому подобное. Но всё бесполезно: господин Лонеро всегда выходит сухим из воды. По итогу неподготовленные оркестры под его руководством взрывают залы бурными аплодисментами, никакого заимствования чужих работ у него и в помине нет, а завистники давятся при взгляде на его успехи. Не находишь это подозрительным? Ещё странно, что он часто дирижирует в маске. Если я твою маску зову странной, то его маска ещё страннее: она белая и покрыта мехом, как морда льва.

Когда он виртуозно сыграл на пианино свою пятую сонату, я был в шоке. До сих пор нахожусь в странном и неподвластном мне состоянии и сильнее мучаюсь от непонимания того, как сообщу Уайту о Винине...»

Сидя за столом в белом костюме и сливовой мятой рубашке с тёмно-фиолетовым галстуком на зажиме, Родион убрал записку под раскрытую книгу, когда в комнату зашёл лейтенант Дантесс Айа с кружкой чифира в перебинтованной руке. Он был одет в спортивки, чёрно-белую кофту и жёлтый шарф, обмотанный вокруг его ледяной шеи. Виня тарахтел, лёжа мрачным клубочком возле руки хозяина на столе.

Дантесс поставил кружку на стол и заулыбался во все зубы:

– Что прячешь?

– Ничего, – взволнованно бросил следователь.

– О! – мужчина пробежался взглядом по тексту на развороте книги. – «Начало»! Чего это ты с Винина на Байдовского пересел?

Родион даже не знал, под какой книгой прятал записку от Стюарта, а шутка задела его за живое. Он мрачно хмыкнул, захлопнул книгу, когда приятель влился в стезю чтения, поднял глаза и, испугавшись, столкнулся с пустыми, будто мёртвыми глазами Айа.

Дантесс, попивая чифир, перевёл тему:

– А я сейчас с Марси встретился.

– И как она?

– Сам и узнай! Я её на чай пригласил.

– Зачем?

– Тебе не хочется побыть в компании симпатичной леди? – ухмыльнулся он. – Она с минуты на минуту должна прийти.

Из прихожей раздался стук. Дантесс с благородной улыбкой отворил дверь и впустил соседку следователя – девушку двадцати четырёх лет Марселин Серро, одетую в обтягивающее тонкую фигуру чёрное платье до колен и туфельки на маленьком каблуке. Осанистая голубоглазая брюнетка с лёгкой проседью на коротких волосах и густых ресницах и с симметричными родинками на щеках, – один её вид вызывал у Родиона душевный покой. Девушка была журналистом скандально известной газеты «Белладонна» и писала под псевдонимом Мысль. Её статьи были в фаворитах у многих читателей, ибо, написанные изящным литературным языком, они вызывали бурю эмоций, чего не могли добиться её коллеги по перу. Множество раз за обедом Родион с ещё живым Винином обсуждал её статьи, находя их весьма занимательными, и долгое время думал, что под Мыслью скрывается мужчина; писатель же подмечал её необычный слог и уклонения в литературу, утверждая, что их автор – девушка, и оказался прав.

Следователь-музыкант и журналистка были знакомы лишь месяц, но успели сродниться и, казалось, знали друг друга всю жизнь. Родион узнал, что Марселин была Мыслью, изучил большую часть её привычек и характер, когда девушка не имела совершенно никаких представлений ни о его настоящей работе, ни об имени и фамилии, ни о настоящей жизни и чувствах, кроме лживого образа, поддерживаемого музыкантом, хотя он сам никогда не считал свою ложь ложью и склонялся к желанию оставаться инкогнито.

На пухленьких губах Серро всегда плясала ухмылка, когда во взгляде царило спокойствие, но в этот раз она выглядела задумчиво и нервно сжимала в руках раскрытое письмо. Родион поздоровался с ней, но, заметив её настороженность, заволновался.

– Что-то случилось?

– Доброе утро, – не обратив внимания на вопрос, ответила Марселин и вернула своему лицу привычно азартную, но натянутую улыбку. Музыкант знал, что ей нужно время и вскоре она сама всё расскажет, потому не налегал и предложил чай, на что та охотно согласилась.

Дантесс первым зашёл на кухню, опередив Родиона, налил Марселин чай и сел между ними. Ощутив витавшее в воздухе напряжение, он разрезал шоколадный торт, принесённый им с утра, затем ложкой отщипал себе большой кусок и воскликнул:

– Попробуйте: торт очень вкусный!

На его задорный голос из комнаты прискакал Виня, сел у его ног и протяжно мяукнул. Марселин сначала удивилась коту, но не начала при его виде умиляться, как обычные люди, а с простодушием спросила Родиона:

– Это твой кот?

– Да, это Виня.

– Поздравляю с новым другом.

Виня потёрся о её ногу усатой щекой и разлёгся под столом. Дантесс заметил на подоконнике новый выпуск «Белладонны» и обратился к журналистке:

– Кстати, читал твою статью о выступлении Лонеро третьего числа. Ты и вправду думаешь, что он манипулирует?

– Да, – чуть оживилась Марселин, – иначе быть не может!

Глава 1: Почему людям искусства вредно спать? Часть 1: Король Пик, Дама Пик и Дама Треф

Даменсток, 3 мая, 1021 год

Время 13:01

Это был тёплый солнечный май.

Лёгкое дуновение игривого ветерка проскальзывало в открытую форточку и незримой тенью прогуливалось по жёлтой мастерской, украшенной картинами в деревянных рамах, – то были живописные пейзажи изумрудных лесов, пенистых водопадов и золотых лугов, портреты лиц самой обычной или удивительной наружности, натюрморты округлых ваз с душистыми цветами, стопками книг, фруктами и ягодами, иллюстрации к литературной классике, мифам и легендам таинственной столицы Яоки Даменстока. Пробежав мимо недавно написанного «Господина Смерти», двадцатидевятилетняя художница Анита Бесоннова вскочила на табурет и протёрла пыль с полок и рам. Бегая по залу как белка в колесе, она тщательно оттирала засохшую краску со стола и заставленных тумб, перекладывала инструменты по ящикам и суетливым взором отыскивала любые погрешности во внешнем виде своей уютной мастерской.

К ней со спины, уперев кулаки в бока, подошла журналистка скандальной газеты «Белладонна», таящаяся под псевдонимом Карнине, – Надежда Дружбина. Деловитая и строгая на вид тридцатилетняя смуглая девушка всё поправляла очки в форме крыльев бабочки, медленно сползавшие с прямого носа, приглаживала ворот белой водолазки и наблюдала за подругой большими сладко-медовыми глазами. Она с ироничной улыбкой покачала кудрявой блондинисто-рыжей головой и звонко засмеялась:

– Ты только протёрла пыль, Анют! Ей Богу, успокойся!

– Да как тут успокоиться? Сюда вот-вот приедет сам Создатель! – воскликнула через плечо взволнованная Бесоннова, забралась на табурет и протёрла верхние полки, заваленные романами.

– Ой, да брось, он такой же, как и мы!

– Он не такой же! Он – величайший художник, так ещё и человек важный: и политик, и учёный, и приближённый правителя, и ответственный родитель, и!.. Создатель – гений и великий добродетель! Ты же знаешь, я могу часами восхвалять его! И как же я хочу произвести на него хорошее впечатление...

– Ты и так произведёшь на него впечатление своими работами и красотой, Анют.

Надежда подмигнула. Анита густо покраснела и махнула рукой.

– Надя, не смущай!

– Правда, Анют, ты зря так суетишься! Будь спокойней; все мы не идеальны...

– Первое впечатление можно произвести только раз в жизни, и сегодня я не могу не быть идеальной, иначе помру со стыда! Тем более Создатель сказал, что привезёт с собой друга...

– Да-да, помню.

Бесоннова, кончив с уборкой, отбросила тряпку в сторону и устремилась к зеркалу. Сняв светло-бирюзовый жакет с крючка, она накинула его на свои округлые плечи, причесала и уложила растрепавшиеся волосы, отдающие на свету багровым блеском, завязала длинные задние пряди в тонкий хвостик и подкрасила верхнюю губу тёмной помадой, придающей ей вид, словно она сама сошла с картины. Обладая необычной аристократической внешностью, художница, сама того не замечая, привлекала внимание своим нежным личиком, ласковым взглядом узеньких янтарных глаз и полуулыбкой на губах. Свою грациозность она подчёркивала тёмной помадой, закрашивая лишь верхнюю губу. Над нижней губой, под носиком и на подбородке у неё были родинки, выстроившиеся прямой линией на её лице.

Анита пригладила складки бирюзового платья с белыми кружевами, поправила манжеты и бросилась в объятия подруги; сердце её бешено стучало в груди.

– Надя, я не могу, я так волнуюсь!

– Ну-ну, всё будет замечательно! Поверь мне.

Обнимаясь, они посмотрели друг другу в глаза и засмеялись.

Улыбалось солнце. В небе воздушными овечками прыгали облака, а под ними размахивали угольными крыльями и кричали вороны, садясь на раскидистые ветви деревьев, провода и столбы; их крики сливались с шумом бесед и топота спешащих горожан. Не было ни жарко, ни холодно, – стояла наипрекраснейшая погода. Но наслаждение её душистой красотой обрывала невероятно длинная и пёстрая полоса из гудящих машин – пробка.

Джеро Акереле, темнокожий низкорослый извозчик в тёмно-синей поддёвке на белом поясе, впивался ногтями в руль и хмурил густую чёрную бровь; правая бровь и глаз скрывались под белой повязкой. Рядом с ним, сложив ногу на ногу, сидел с цилиндром на колене Создатель. В синем плаще и брюках, белой рубашке с жабо, бордовом галстуке с серебряным зажимом в виде усов и чёрных лакированных туфлях шатен с собранными в хвост длинными волосами, змеившимися на нешироком плече, с любопытством рассматривал людные улицы сквозь монокль на шнурке. Черты его лица поражали своей мягкостью и прелестью, контрастирующей с нездоровой худобой и тщетно скрываемой ото всех страшной усталостью, что волновало и его коллег, и приближённых. Но в глубине добрых узких глаз, похожих на рубины, тускнеющих от тёмных следов бессонных ночей, неустанно искрился жизнерадостный хоровод позитива, – единственное, что придавало жизни его измученной фигуре.

– Хороша погода! – восхитился Создатель и взглянул на сидящего позади Романа Немова – гладковыбритого тридцатилетнего музыканта с длинной каштановой чёлкой, падающей на левый глаз, и густым хвостом. Он бездушно глядел в окно, но ничего не видел из-за непроглядной пелены раздумий, и из-за своей отчуждённости выглядел точно античная статуя. Светлый лик с тёмными глазами, немного широким носом и острыми ушами, – всё в нём стыло в апатии.

Глава 1.2. Рандеву с портретом

Даменсток, 6 июня, 1021 год

Время 01:01

Прошёл месяц с первого визита Создателя к Бесонновой и встречи с Немовым после многолетней разлуки. Теперь же не проходило ни дня, когда музыкант не встречался с художницей: каждое утро они выходили в парк или прогуливались до библиотеки, проводя часы за разговорами. И сегодня в парке, находившимся неподалёку от их домов, они заняли ярко-изумрудную поляну: она – с мольбертом, красками и палитрой, он – с нотными листами, текстами и гитарой. Бесоннова в голубом платье с белыми кружевами и белом корсете под бренчание струн и лирическим тенором Немова, сидящего на траве, водила кистью по холсту, выводя шоколадную кору деревьев, склонённых над мутным прудом с горланящими утками; в другой руке она держала пёструю палитру. Когда Роман был занят настройкой гитары или чтением песни, она любовалась его прекрасным лицом, подмечая, что на смену мрачной одежде пришли разноцветные вещи. Дабы развеять наступавшую между ними тишину, она либо вспоминала прочитанные на досуге анекдоты, выбирая самые, на её взгляд, удачные, и вслушивалась в его смех, либо по его просьбам рассказывала про Надежду, либо, присаживаясь рядом, расспрашивала его о музыке, о чём он с удовольствием говорил. Но, к сожалению, она не понимала его слов, не знала ни устройства музыкального искусства, ни терминов, кое-как задавала наводящие вопросы, лишь бы он не умолкал.

Как и в школьные времена, гуляя по библиотеке, они обсуждали литературу, забавлялись со странных названий и обложек романов, «гадали» по строчкам, открывая случайные страницы и зачитывая их шёпотом, и улыбались, как дети. Бесоннова и тут находила вопросы для Немова, чтобы узнать его ближе, советовалась по поводу книг, и сама советовала свои любимые произведения, но говорила мало, дабы его не перебивать и не фокусироваться на себе, своих эмоциях и истинных чувствах.

Когда Роман становился задумчив, её это и завораживало, и пугало: завораживала красота серьёзного лица, а пугали тревожные мысли. «Вдруг я что-то не так сказала? Может, я его утомляю? Может, он не хочет больше говорить?» – кричали мысли, но испарялись с появлением улыбки на любимом лице.

За всё это время Бесоннова изучила лицо Немова вдоль и поперёк, знала каждую его морщинку, замечала мимолётное движение мускулов и запомнила всю его редкую жестикуляцию. По возвращению домой она в памяти воспроизводила его мелодичный голос, всё пыталась угадать его отношение к себе и краснела, когда внутренний голос говорил ей о возможности взаимной симпатии. Мучавшие тёплые чувства, подавленные много лет назад, никуда не делись и усилили свои чары, – она это понимала, но не хотела осознавать, ибо боялась отказа и собственного заблуждения. Разве он может быть влюблён в неё? Он – обладатель божественной красоты, он – истинный творец и родное дитя музыки, – разве он мог полюбить её, непримечательную и несовершенную? Не посчитает ли её странной, если узнает ближе? Ей почему-то казалось, что, если она кому-нибудь откроет душу, её непременно примут за ненормальную, ведь, по словам бабушки, у неё был «несносный характер».

В школе Анита, как и многие девочки её возраста, влюблялась в своих одноклассников, с которыми хорошо общалась, однако позже в одиночестве начинала нещадный анализ собственной души и приходила к тому, что на самом-то деле она никогда не была влюблена, а лишь симулировала чувства, чтобы ощутить это удивительное и ужаснейшее чувство влюблённости.

«Даже если я и вправду была бы влюблена, мои чувства будут не взаимны. Разве кто-то может полюбить меня, несносную, странную, со своими недостатками и ничтожными проблемами? Но ведь любят же совершенно потерянных людей, значит, и меня могут полюбить... Нет, никогда. Я никому не нужна. Я для всех лишь хороший собеседник, нет, скорее слушатель, который молчит, слушает, задаёт вопросы и делает вид, что интересуется темой разговора, только чтобы быть для всех хорошей... Им кажется, что они знают меня и мой характер, но они меня совершенно не знают. Им всё равно на меня; когда я начинаю что-то рассказывать, на меня перестают обращать внимание, потому что разговорчивая я им не интересна, а, значит, и полюбить меня не смогут.

Нет, может, меня полюбят, но я не смогу ответить взаимностью... Нет, не полюбят! Что ты такое думаешь, Анита? Тебя полюбят только от безысходности и отчаяния, когда не будет выбора, да и то любовь эта будет фальшивой... Посмотри вокруг! Оглянись и увидь, сколько боли приносит любовь! Разве мне это нужно? А что лучше: быть любимым или любить?..» – думала она и запрещала себе мечтать, надеяться на душевное и человеческое счастье, чтобы больше не страдать, но от собственных запретов страдала ещё больше.

Прекрасная, но бедная Анита! Она не была дурна лицом или фигурой, всегда одевалась красиво и была везде эффектна, даже экстравагантна. Её сразу запоминали за роскошные одеяния и за добрый нрав, к ней все относились с уважением, её любили, однако она не могла представить, чтобы её кто-нибудь любил по-особенному...

Надо признать, что в своих доводах Анита была отчасти права: её практически все воспринимали как хорошего друга и собеседника, но не как красивую девушку.

И странная, неясно откуда взявшаяся тревога постоянно терзала её. Она всегда боялась сказать что-то не так, обидеть или расстроить кого-то; боялась, что в ней разочаруются или невзлюбят, что её не так поймут и что она не так поймёт кого-то. Каждый день пребывание в обществе был для неё тяжёлым трудом. Держа себя в ежовых рукавицах, она, прежде чем что-либо сказать, обдумывала каждое своё слово; заводя разговор, подстраивалась под визави, всегда покрывала его расспросами о нём и молчаливо слушала увлечённый монолог, не смея сказать ни слова о себе, пока её не спросят или не поинтересуются её личностью. Но говорить о себе и своих делах ей было стыдно и сложно, хотя хотелось. Из-за того, что она делала вид искренней заинтересованности в собеседнике, к ней тянулись люди и рассказывали ей о себе и своих успехах больше, чем своим друзьям, – именно поэтому она знала много фактов о некоторых личностях и ловко пользовалась этими знаниями. Грубо говоря, она часто чувствовала себя в обществе, как в заточении. Порой всё доходило до такой степени, что она уставала от людей и становилась грустна, – тогда приходилось заставлять себя улыбаться и продолжать всех слушать и всем помогать, сгорая окончательно. Сгорев, сил её хватало только чтобы лечь под одеяло, закрыть глаза и, упрекнув себя в лени, смотреть в потолок.

Глава 1.3. Четвёртый

Даменсток, 8 июня, 1021 год

Время 06:01

Целый час Бесоннова неотрывно всматривалась в Немова и вносила правки, которые сторонний человек бы не заметил, но человек искусства заметил. Как бывают странны мастера, дочищающие свою работу до скрупулёзного идеала, словно всякий заметит у него совсем маленькую погрешность и будет смеяться над нею, но, честно, заметить погрешности может только ещё более опытный и дотошный мастер, а не всякий любитель, которому будет всё равно на погрешности, если общий вид хорош. Прикрыв рот ладонью, она зевнула и, продолжая любоваться портретом, села на диван, почувствовав, как энергия покидает её.

– Наверное, стоит поспать хотя бы пару часиков...

Она завела будильник на одиннадцать дня, укрылась прохладным одеялом, легла набок и подложила под подушку руку. Вскоре она провалилась в глубокий сон.

Когда Анита открыла глаза, то очутилась в дивном саду среди белых лилий. Трава блестела росой под ласковыми лучами солнца, что золотым ореолом кружил в васильковом небе между перьев облаков. Она провела по зелени ладонью, омочив пальцы их ночными «слезами», и, сидя около полукруглой беседки с нежно-розовыми колоннами, осмотрелась. От беседки вела каменная дорожка к небольшому домику. Поднявшись на ноги и отряхнув своё белое платье, Бесоннова, дабы не задеть цветов, ступала по траве и вскоре вышла из сада к закрытым дверям дома. Его окна были зашторены изнутри, но открыты нараспашку: ветерок игрался с белоснежными шторками, и девушка без труда смогла заглянуть внутрь. В доме она увидела стоящего к ней спиной человека с длинными серыми волосами под цилиндром, вешавшего на стену портрет молодого мученика. Слуха едва касался тихий напев:

Кружилась и пела, как горсточка пепла

Вздымается ветром в высоту,

Прекрасная дева при свете блестела,

Пока не вгляделась в пустоту...

Узнав родного человека, Бесоннова ободрилась, распахнула двери и воскликнула: «Четвёртый!». Мужчина запнулся, обернулся и поймал кинувшуюся к нему в объятия девушку, закружив с ней по залу с громким раскатом добродушного смеха.

– Анюта, девочка моя! – Четвёртый одарил поцелуем тёплый лобик и растрепал бордовые волосы. – Как же мы давно не виделись!

– Да, но чья это вина? Я всё время ложусь спать, каждый раз ожидая тебя увидеть, а тебя всё нет и нет! – приврала Бесоннова и опустилась в красное кресло. Спать она ложилась достаточно редко, но когда сон одолевал её, встречи с Четвёртым не происходило, что расстраивало её.

– Ну-ну, прости, папа был занят! Ты же знаешь, мы, Ловцы Снов, обязаны каждому человеку подарить хороший сон, и, если надо, провести с ним психологическую «тэрапию»! Конечно, нам никто не заплатит за нашу сломанную психику, – он оторвал кусочек от жёлтой стены, превратившийся в его руке в платок, театрально промокнул выступившие слёзы и вновь заулыбался, – но мы не унываем!

Анита счастливо вздохнула:

– Как же я по тебе соскучилась, Четвёртый!

– А я по тебе, Анюточка!

Этот чудаковатый старик, зовущийся Четвёртым, для художницы заменил настоящего отца и стал её первым преданным товарищем, которому она могла доверить любой секрет и с которым могла обсудить абсолютно всё, начиная от солнца в небе и заканчивая вопросами всемирного масштаба. Четвёртый был Ловцом Снов, а, как всем известно, Ловца не назовёшь человеком, ибо он не живёт в реальном мире, но общается с реальными людьми и помогает им задушевными беседами или поддержкой; его не назовёшь мистическим существом, ибо Ловцы – не мистика, в них большая часть человечества верит, и они на самом деле существуют, но лишь во время сна, чтобы подарить часы или минуты блаженного наслаждения в царстве временного забытья и защитить от кошмаров. Люди не обсуждают Ловцов Снов, – они знают, что они существуют, а те, кто в них не верит, всего лишь не помнят, что Ловец приходил к ним во сне и говорил с ними, ибо не каждый запоминает сны, говоря, что ему ничего не снилось. Снилось.

Проскользнув по полу, как по льду, Четвёртый плюхнулся в фиолетовое кресло, собрал свои длинные волосы в хвост, сложил ногу на ногу и поднял правую руку. Из-под сиреневого пончо показалась берёзовая коробочка.

– Итак, солнышко, какой чай будешь? – и далее треща, как будильник, он затараторил и начал вытаскивать из коробки хрустальные штофы с различными сортами чая. – Есть чёрный, чёрный с сахаром, чёрный с молоком, со сливками, зелёный, зелёный улун, каркаде, каркаде с сахаром, каркаде без сахара, матча, цейлонский, имбирный, лимонный, банановый, клубничный, малиновый, ягодный, овощной, ржавый, осенний, весенний, летний, зимний... – вобрав в лёгкие воздуха и подняв левую руку, под которой показалась другая коробка, он продолжил в такт своим словам доставать уже из второй коробки штофы. – Может, хочешь горячий шоколад, коктейль алкогольный, коктейль безалкогольный, газированную воду, негазированную воду, красное вино, белое вино, сухое вино, виски с ванилью, пиво, коньяк, лошадькорову, бренди, ликёр, воду, воду горячую, воду со льдом, воду тёплую, кофе горячий, кофе тёплый, кофе со льдом, кофе без кофеина...

– Я буду холодное молоко, – прервала его Бесоннова, едва сдерживая смех.

– А я думал, что в этот раз ты попробуешь что-то другое! У меня же такой большой выбор, – любой бариста, бармен и-и-и сомелье обзавидуется!

– Предлагаешь взять овощной или ржавый чай или лошадькорову? Нет, спасибо!

– Это ещё ничего по сравнению с тем, что я предлагаю другим...

– А что ты предлагаешь?

– Чай с отравой... ой, с травой... В общем, разное!

Взмахнув рукой, Четвёртый достал из воздуха маленькую серебряную статуэтку коровки, постучал ей по краю круглого столика и, когда коровка издала протяжное «Му-у!», потянул её за хвостик, – статуэтка превратилась в белую чашечку, до краёв заполненной холодным молоком.

Глава 1.4. Надежда (Часть 1)

Даменсток, 13 июня, 1021 год

Время 20:01

Приступы истерии после пробуждения были нередкими гостями у Бесонновой. У неё был крайне сбитый режим сна: спать она ложилась, если повезёт, в три или четыре утра, наказывая будильнику разбудить её часов в десять или одиннадцать дня, а просыпалась по итогу ближе к вечеру, часов в пять или шесть, что шло в разрез с её планами. Она изнашивала саму себя и прекрасно это понимала, однако понимание не избавляло её от жутчайших припадков истерии. Из-за переутомления пропуская вопли будильника и просыпаясь позже запланированного, Бесоннова ещё около получаса сидела в объятиях с подушкой и пыталась усмирить бушевавшую в её душе панику.

«Спать больше пяти часов нормально. Человеку в среднем нужно восемь часов сна. Ничего страшного, что ты пропустила будильник, но тебе надо восстановить режим. Прекрати ложиться спать под утро, ложись в десять или девять вечера, просыпайся рано и работай!» – говорила она себе самой, но наперекор здравомыслию выступал голос извне: «Но как можно спать ночью творцу? Ночь – идеальное время для работы, тем более сон – удел слабых, удел тех, кто тратит время на бессмыслицу. Вместо сна можно работать. Можно спать и четыре часа в сутки, лишь бы не заниматься бессмыслицей».

«Ты износишь свой организм. Тебе нужен сон. Спи спокойно и не тревожься», – отвечал разум.

Однако Анита и вправду ненавидела свой сон, ненавидела свой режим и свою глухоту, появившуюся от чрезмерной усталости. Она прекрасно понимала важность сна, соглашалась с доводами разума, но всё чаще предавалась обольстительным речам чужого голоса и пренебрегала сном, чем платила ещё бóльшей потерей времени и душевными и физическими силами. Успокаивать саму себя с каждым разом становилось всё трудней, ибо голос разума доносился уже откуда-то издалека. Тогда на помощь пришла Надежда.

Дружбина, одетая в чёрное платье, подчёркивавшее её великолепную фигуру, сидела возле дивана, где кусала губы недавно проснувшаяся Бесоннова и подавляла бушевавшие мысли. Когда на языке закислил вкус крови, она прижала ладонь к губам, чтобы больше не терзать их зубами, и с отчаянием обратилась к подруге:

– Надя, прости, я и вправду дурная... Ты сидишь и выслушиваешь мои бредни, помогаешь мне успокоиться от тревоги, причина которой глупа и... – она с отвращением к самой себе отмахнулась. – Как всё это глупо! Пустяк! Зачем я трачу твоё время?..

– Во-первых, моё время ты не тратишь; во-вторых, это вовсе не пустяк! Анюта, это – проблема, которую надо решать.

– У меня нет проблем – вот, в чём дело!

– Есть и серьёзные! Тебе срочно надо восстановить режим.

– Я не могу! Ночь меня так и манит, я не могу отказаться от этого удовольствия...

– Да даже не в ночи проблема, а во времени! – разгорячилась Дружбина. – Ложись хоть в шесть утра, но давать себе спать больше четырёх часов ты обязана! Ты даже когда ложилась в десять вечера просыпалась в четыре утра, лишь бы не тратить время!

– Я не могу иначе...

Журналистка насупилась, поднялась со стула и забродила по мастерской, но вскоре остановилась и, сияя от пришедшей ей на ум идеей, бросилась к подруге:

– Я поняла: тебе нужен терапевт!

– Что? Терапевт?..

– Да, психотерапевт! Если ты сама не можешь справиться с проблемой, то не зазорно попросить помощи у специалиста! Тем более я знаю одного человека... Помнишь, я рассказывала про Невесела?

Дружбина посмотрела на Бесоннову, ожидая, что та вспомнит, о ком она начала речь, но, сколько бы художница не вскрывала сундуки воспоминаний, не могла припомнить этой фамилии.

Надежда вернулась на место и продолжила:

– Я пару месяцев назад брала интервью у психотерапевта Невесела и до сих пор держу с ним связь, – мало ли что случится. Вот, случилось! Я вас познакомлю, я могу устроить вам встречу! Тебе может показаться, что он мрачен и угрюм, но это вовсе не так: он лишь кажется таким, а на деле сердоболен и добр! Невероятный джентльмен, вежлив, учтив, умён и притом симпатичный! – с последними словами её смуглый лик озарила лисья ухмылка.

– Ты как всегда, Надя!

– Сначала подумай над моим предложением! Мы с Невеселом знакомы уже достаточно, и я слышала о нём только хорошее, как о враче, да и тебе надо много что с ним обсудить, помимо сна.

Надежда прекрасно знала, что подругу беспокоила влюблённость в Немова и питание. Помимо того, что Бесоннова мучила себя бессонными ночами и коротким сном, её терзал внезапно появляющийся голод и странное чувство сытости. Она могла пару дней прожить на одном кофе или воде, перекусывая время от времени печеньем или чем-то ещё, что нельзя назвать полноценной едой, ибо порой на неё находили приступы другого расстройства – расстройство от внешнего вида. Ей одновременно и нравилась своя наружность, и не нравилась. Особенно её мучили неидеальная осанка и лишний вес. Она не была ни толстой, ни худой – у неё было среднее телосложение, но ей до жути не нравились свои бока, плечи и округлость лица. Расстройство посещало её изредка, однако, являясь, мучило несколько дней, в которые художница постоянно крутилась перед зеркалом в неглиже, высматривала свои внешние недостатки и осуждала себя за них. Когда расстройство проходило, она переставала обращать внимание на своё тело, и её питание приходило в норму.

Глава 1.4. Надежда (Часть 2)

Когда Анита ушла, Тамара сурово посмотрела на Фридриха и процедила сквозь зубы:

– Теряешь планку, Фридька! Ты чё уступаешь какому-то обросшему музыкашке? Анютка с ним почти каждый день гуляет, не дай Бог скоро и в постель юркнет!

– Не говорите так! Анита вовсе не...

– Я не договорила, балбес; сначала до конца дослушай! Она в этого Немова влюблена, – поверь мне, я знаю, как она на него смотрит, – а Немов этот явно с подлецой! Кто знает, что у этого музыкашки на уме? Наверняка одни пошлости да наркота, потому и говорю: голову ей запросто вскружит!

– Не вскружит. Она, в отличие от других, умеет здраво мыслить и видит людей насквозь!

– Да даже такого человека можно на раз-два обвести вокруг пальца! Если бы ты видел, как он на неё смотрит, какие речи ей говорит...

Раздражённый Фридрих ударил кулаком по столу, напугав старуху, и гневно сверкнул стёклами пенсне:

– Прекратите! Анита не такая, и вы не имеете права говорить о ней такие гадости!

– А чё бесишься-то? Я ведь говорю по факту: ты можешь опоздать! Сейчас её сердце перехватит этот мальчик-загадка и загадит её жизнь к чертям, а ты и дальше будешь в сторонке мяться!

– Не буду!

– Ты по ней вздыхаешь уже два года!

– А вы по господину Либидину больше десяти лет!

– Тоже мне, сравнил зад с пальцем! У меня совсем другая история и, вообще, не лезь не в своё дело! Ну чё ты яйца мнёшь? Подошёл, уверенно признался и она твоя! А коли опоздаешь, я тебе сопли подтирать не буду!

– Я не опоздаю!

– Уже как два года опаздываешь; тебя поезд удачи ждать не будет!

– Я!..

– Что тут за дискуссии?

Фридрих застыл на месте, в растерянности поднял глаза на Хамлова и усыпил в себе разбушевавшуюся злобу. Нет, ему нельзя злиться, – он был страшен в гневе и утрачивал над собой контроль, пока не уставал от пульсирующих головных болей. Те, кому не посчастливилось застать Гальгена в дурном настроении, описывали его «кошмаром наяву»: космос в добрых глазах превращался в свирепое пламя, ласковый бархатистый голос срывался на страшный крик и внешне он становился похож на разъярённого зверя. Тяжесть его кулака на себе испытали только два человека и после лгали окружающим, что синяки заработали по «случайности». Опоминаясь после буйства, Фридриху становилось совестно, – тогда коробки успокоительных опустошались в одночасье, кое как сдерживая незримыми цепями буйного монстра в душе. Всплески гнева у директора происходили крайне редко, но среди театрального персонала активно гуляла фраза: «Не злите господина Гальгена!» Единственными, кто был не в курсе проблем с гневом у Фридриха, была его семья, не считая младшего брата, – они даже не догадывались, что у их доброго Фридри могли быть какие-то трудности.

Казир с прищуром оглядел два удивлённых лица и, остановившись на Тамаре, воскликнул:

– О, тётя Тамара, и вы тут!

– Ути, козявка моя пришла!

– Я Казир! – поправил футурист и крепко обнялся со старухой.

– Ой, ну ты ещё обидься! Я ж любя.

Фридрих не сводил круглых глаз с Казира и мысленно бился в попытках угадать, кем было это новое странное лицо. Казир в ответ посмотрел на него, прищурился и заулыбался:

– Фридрих, ты, что ли?

– Да, я. А вы кто такой?

– Не узнаёшь? А, конечно, не узнаёшь, мы ж с тобой особо не общались. Что ж, время вновь познакомиться, дорогой одноклассник: я Казир Хамлов!

– Что?! – Фридрих вскочил с места и поморгал, дабы убедиться, что ему не кажется.

Анита и Тамара удивлённо переглянулись и враз спросили:

– Вы знакомы?

– Конечно! – кивнул футурист и сел напротив директора. – Мы с первого класса знакомы, правда, все те девять школьных лет почти не общались: характерами не сошлись, зато были единственными круглыми отличниками в классе! – и он обратился к бывшему однокласснику. – А ты сильно изменился! Встреться мы на улице, я бы тебя даже не узнал!

Гальген вспыхнул и покрылся стыдливым румянцем, а Бесоннова ещё изумлённее переспросила:

– Изменился?

– Ну да! Он в своё время тем ещё кабанчиком был, а сейчас посмотри, какой стройный стал; не мужчина, а мечта!

– Казир... – сдерживая нарастающее раздражение и смущение, прошептал Гальген и закрыл лицо рукой, но его никто не услышал.

Хамлов продолжал ковырять прошлое:

– Куда же ты, Фридька, свои щёки потерял? Бока-то я тебе прощаю, а щёки твои мягкие где?

– Щёки? – Анита смотрела то на Казира, то на Фридриха и с умилением представляла второго подростком.

– А у него в своё время щёки были большие, мягкие, – все девчонки нашего класса хотели их потрогать! Только Фридька всегда неприступным был: засядет где-нибудь в углу с книжкой и читает перемены напролёт. Честно, Фридька, я всегда тебя считал заурядным занудой, вот и не подходил, а сейчас, думаю, общий язык найдём и наверстаем упущенное! Ты же директор Даменстонского театра, да?