Деревенские мы

Часть 1 Гордые

Гордые

Гордые люди живут в деревне.

-Да, отойди, ты! Пусти, я попробую.

Два пацана вот уже минут 10 пытаются безуспешно скачать через шланг бензин из бака моей «Гранты» в пластиковую полуторалитровую бутылку из-под пива, найденную ими только что в сенях соседнего заброшенного полуразвалившегося бывшего колхозного барака.

Я, сидя на корточках рядом с машиной, с интересом наблюдал за ними, не предпринимая даже попытки помочь пацанам. Не потому, что не хотел, просто я не представлял, как это делается.

Нет, конечно, в детстве так же скачивали с друзьями для мопедов у добрых дяденек через черный резиновый шланг, даже вкус бензина вспомнил. Но повторять эту процедуру, когда у тебя полный рот бензина и ты плюёшься им, стараясь не наглотаться, желания никакого не было.

Парни пришли уже потемну. К дому. Постучались в окно. С этими деревенскими пацанами, проводящими целые дни на единственной проходящей через деревню дороге, которая, собственно, и являлась главной улицей, мы знакомы уже года три.

С тех пор, как начали ездить сюда восстанавливать и ремонтировать дом, купленный семьёй сына непонятно для каких целей. Дань моде, наверное. Повсеместное увлечение молодёжи покупать дома в деревне удивляет. Покупать-то дома покупают, а ухаживать за ними ни опыта, ни желания, ни толку, ни времени нет.

Местные пацаны любопытные. С первых же дней их разновозрастная ватага пришла ко мне в дом, осмотрели все, как идёт ремонт, солидно так, как маленькие мужички, порасспрашивали нас, кто мы, откуда, как оказались в их краях.

Я им тогда отдал на всю ватагу парочку полусломанных автоматов и сломленный пластмассовый пистолет. По деревенским меркам это, видимо, щедрый подарок. И с тех пор, едва завидев мою машину, вся ватага махала руками и громко кричала на всю деревню:

-Привет, дядь Саш!

Как я мог им отказать, когда они пришли с просьбой выручить их отца, который буксовал, буксовал и израсходовал весь бензин, а ему срочно ехать на работу в другую деревню, а это не рядом.

-Выручай, дядь Саш, вот так нужен бензин, - проводит он указательным пальцем по горлу.

-А что отец сам не идёт?

-Да он нас послал.

Я прекрасно знал, что никакому отцу эти пять литров бензина, который они клятвенно заверяли отдать тут же, завтра же утром, не нужны.

Знал, что отец их по рассказам соседки, пьёт, давно лишён прав, и нигде не работает, пьёт и мать этих сорванцов, пьёт и бабушка, и никогда эти пять литров бензина они мне не отдадут, и что бензин им нужен, чтобы только погонять несколько дней на своих мопедах, да на собранном старшими парнями из металлолома мотоцикле неизвестной самодельной деревенской марки.

Знал я это. Ну что? Надо же пацанам на мопедах кататься. Что ещё в деревне делать?

Не мог я отказать. Отлил из канистры себе в культиватор литра полтора. Прикинул, хватит мне сотки три картошки окучить. Взял канистру с оставшимися тремя литрами бензина и пошли к моей машине, стоявшей из-за повсеместной непролазной грязи в самом начале улицы, у дома Мишки, местного рыбака.

Он уже старый. На пенсии давно. Но, как ни странно, все в деревне зовут его Мишкой.

Он интересный мужик, Мишка, маленький такой, чёрненький. Стоим как-то у его забора, машину мою осматривает.

Он и говорит:

- Знаешь, Саш, я ведь не Мишка, я Мойша. Жид я.

Я даже опешил. Слов-то таких не слыхал. Может, на уроках истории, когда-то в школе. Гришка называет себя жидом. Я и слова — то такого в городе не слыхал, а он, всю жизнь проживший в этой деревне, с этакой какой-то даже гордостью себя жидом назвал.

Без всякого смеха. Так и назвал.

Сидим как-то с маленьким черноглазым и черноволосым Мишкой, которому уже далеко за 65, под 70 точно, разговариваем о рыбалке, о пруде, о карасях, куда он меня обещал сводить, и вдруг Мишка неожиданно так говорит:

- Я ведь Саш из этих, из жидов. – философски произнёс он, затягиваясь густым дымом папироски. И как – то иронично улыбается.

Не печально, не радостно, не гордо, но и без всякого сожаления.

А я и правда, слов – то таких не слыхал. Может в школе, в первый раз, да в институте, во второй раз, когда Россию начала ХХ века изучали, черносотенцев всяких.

И надо же какое чудо. Здесь в деревне , в 21 веке, в захудалом районе бедненькой области услышал в третий раз.

Кое-как парни откачали полбутылки бензина, все уплевались, жевали траву, чтобы перебить вкус бензина, видимо, даже спустя десятилетия, не очень приятный.

— Это у меня 95, - хвастаюсь.

- Нет, - говорит один, — это 92-й, тёмный какой-то.

- Не, не, - вытирая губы то ли травой, то ли рукой, - спорит второй. – Это 95-й. Точно. По вкусу знаю.

Пожалел парней.

-Да бросьте мучиться! Давайте, я вам из канистры налью, как раз две бутылки и будет. Три литра хватит вам.

Пацанам, похоже, тоже надоело мучиться, с этим шлангом. Переглянулись. Подумали. Согласились.

-Ладно, давай.

Заполнил им из канистры две полторашки. Довольные ушли.

А я с пустой канистрой побрёл обратно, размазывая по траве грязь и глину, думая про себя, что зря я и переживаю, что кто-нибудь, когда-нибудь, где – нибудь украдёт бензин из бака моей «Гранты». (Крышка – то бака у меня без замка будет). Зря, значит, я переживаю за свою машину, когда оставляю ее одну ночевать здесь, одну, ночью, на незнакомой дороге. Не так это просто, скачать бензин из бака. У парней вот ничего не получилось, а уж у пьяных мужиков и подавно.

На следующий день уже поздно вечером те же два паренька стучат в окно. Так принято в деревне, стучать в окно, или в дверь, или, если есть палисадник и сразу к окну не подойдёшь, то просто кричать.

- Дядя Саша, - кричат пацаны, - выйди.

Так принято в деревне, никогда не заходят гости ни во двор, ни в избу, пока хозяин не пригласит. Хорошая традиция. Стоят и терпеливо ждут за калиткой.

Выхожу. Их уже трое. Один большой, полный высокий, лет 20.

Часть 2 Бабушка Пелагея

Бабушка Пелагея

- Порог у тебя ржавый совсем, Вася! - по привычке сделал он замечание водителю, захлопывая дверь старенькой «Волги».

- Да знаю, Семён Васильевич, знаю, не даёт завгар денег. Нет, говорит, пока.

Семён захлопнул дверь.

- Ладно, Василий, - он посмотрел на часы, - Ты меня часика через два забери отсюда. Вот тут я тебя и буду ждать, где вышел. Понял?

- Да, ясно, Семён Васильевич!

Скрылась в пыли просёлочной дороги его старая, проверенная километрами непроезжих дорог и объездившая всю область «Волга». Что-то защемило в груди. Остеохондроз проклятый, покрутил он головой и развёл плечи. Туда-сюда. Не помогает. Не проходит никак. Махнул рукой и, не обращая внимания на привычную боль, медленно побрёл в сторону леса по еле заметной в траве тропинке, туда, куда он вот уже много лет хотел вырваться, добраться, да не получалось никак.

И только сейчас, став персональным пенсионером союзного значения, нашёл денёк и решил навестить наконец-то места свои, родные.

Хорошей добротной избы, где он родился, вырос уж точно не осталось, как, собственно говоря, и самого хутора. Да ведь он и сам приложил к этому руку, активно в шестидесятые, да и после, внедряя в области программу по укрупнению хозяйств.

Но побывать здесь, на родине своей, хотелось, особенно в последнее время, когда появилась возможность и с удочкой посидеть, и о жизни поразмышлять. Пусть и нет уже родного уголка, пусть и хутора давно нет, да хоть на пороге родном посидеть бы, пусть на пороге, да посидеть, осмотреться, вспомнить, поразмышлять. И то душе полегче.

Легкие редкие тучки и какая-то туманная дымка между ними закрывали солнце. И светило оно как-то лениво и неярко. И ветерок тоже не баловал своей свежестью в этот душный летний день и лишь слегка пошевеливал листья и тонкие веточки берёзок, скучающих по обочинам старой сельской дороги.

Дороги старой, давно, видимо, не езженной, дороги, полностью заросшей травой. Трава была свежая и ярко зелёная от влажности и лесной сырости. Не такой, как в городе, истоптанной и блеклой. А эта, сочная, густая, давно уже не только колёс грузовиков деревенских не знала, но и, похоже, нога случайного грибника совсем не бывала тут. Все здесь, в этих краях, затихло, смирилось с запустением, одичало.

Семён остановился. Задумался. Огляделся. Давно не был. Но где-то тут, а где и не найдёшь сразу, но где-то тут, похоже, вроде вот у того пригорка, на самом его верху и должны быть уже видны бы и хутор, а там дальше с километр другой и Кабаны ещё были. Соседний хутор так назывался. Должны быть уже видны вообще-то, забеспокоился Семён, пристально вглядываясь вперёд.

- Должны, - вздохнул он, - должны, - повторил своё любимое когда-то слово. Слово, которым вколачивал своим беспутным подчинённым простые управленческие истины.

- Вы, должны! - начинал он свою нотацию, и загибал пальцы на левой руке, - во-первых, во-вторых, в-третьих.

Вспомнил Семён и свою институтскую преддипломную практику, когда самоуверенным без пяти минут инженером пришёл на завод и громким голосом потребовал материалы к своему диплому у какого-то старичка — архивариуса, хранителя всех заводских технологических тайн.

-Должны? - тихим вдумчивым голосом переспросил старичок, - и не глядя на Семена и как бы даже не указывая молодому и прыткому студенту, а так, тихо, про себя, как бы, рассуждая, произнёс задумчиво:

- Должны? Запомните , молодой человек, в этом мире никто никому ничего не должен.

Почему он вспомнил именно сейчас этого мудрого, седого, спокойного старика?

Тихо шумел перелесок, которого в те далёкие годы и в помине не было, и отсюда, с опушки, и увидал он свои родные края. И холм далёкий, и три почти упавших старых тополя, и основательно разросшийся за эти годы старый дуб.

Он вспомнил предание, связанное, как верили все хуторяне, со стариной. Верили и молва говорила, что так и было. Бабушка ему рассказывала. Откуда их хутор и род их пошёл. Хутор стоял на стоял на склоне большого холма. Некоторые дома стояли у самого подножия. Рядом с холмом и был пруд. Вода ключевая. В нем по большей части купали лошадей, и бабы белье полоскали. Так белье полоскать даже с соседних деревень приходили. Били ключи. Вода в них чистейшая, студёная. Руку в неё только опустишь, сразу немела. Вот какой была холодной.

Даже хозяева кожкомбината из соседнего большого посёлка, прославленного по всей России в то время, незадолго до революции присылали прислугу к этим родникам для того, чтобы «чайку попить». Воду эту они очень ценили за особый вкус и чистоту. Не только местных помещиков, заводчиков и крестьян баловала природа своей кристально чистой водичкой. В тех местах часто были замечены кабаны. Кабаны водились в большом количестве. Может быть, даже не одни кабаны ходили, лоси и другие животные имели тут свои тайные тропки.

Семён присел на упавшую берёзу, достал таблетку, проглотил. Она помогала ему всегда, когда вдруг сдавливало в груди. Бывало, заканчивал очередное областное совещание, а Нина Петровна, секретарша его преданная, с которой он уже лет 20 работает, уже готовила чашечку чая и таблетку эту чудодейственную. Вот и сейчас рассчитывал он, что поможет, что снимает эту неприятную ноющую боль в груди.

А пруд и ныне там, посмотрел Семён в даль, удивившись и яркости картин детства, осязаемо вдруг промелькнувших перед ним. Раннее утро. Маленький Семён потянулся и, ещё не проснувшись, наклонился в полатей, посмотреть, где там бабушка Пелагея. Где ж ей быть. Конечно, у печки. Потрескивали дрова, по дому разносился аппетитный запах любимых блинчиков. У окна на скамейке сидел рыжий кот, Васька. В глиняной кринке стояло молоко. За столом уже никого не было. Отца, деда и мамки уже не было.

-Скирдуют уже, - оценил время Семён, - макая горячий блинчик в сметану.

-Баб, а давно хутор наш тут?

Бабку слушать он любил. Ни мамке, ни папке некогда было с ним говорить, а бабка Пелагея, хотя и была всегда занята каким-то срочным делом, всегда с ним разговаривала, никогда не кричала, не ругала.

Часть 3 Бабушка Пелагея

Бабушка Пелагея любила рассказывать про жизнь сельскую прошлую И все между делом. А Семёну интересно все это было, как это раньше — то люди жили у них в деревне. Все это он представлял, про времена вроде древние, но вроде и близкие, потому что раньше происходило было и здесь у него на глазах тоже. И все он к бабушке приставал с вопросами.

- И что, бабуш, и печек не было? - удивлялся Семён, - поглаживая тёплый нос коровы Пеструшки.

- Да печки — то были. - говорила бабка, продолжая доить Пеструшку, - Печки были, Труб не было. И долго были дома такие. Я ещё застала. Многие дома топились «по-дымному», не было кожухов, окна в доме были перекрыты брюшиной. Не было стекла-то. Это только у богатых.

- А предок наш с тобой был грамотный. Помогал и в строительстве и обустройстве домов. Многому научил. Нам ведь, Сеня чем заниматься-то в деревне? Конечно, сеяли садили, жали, держали скотину. Вот там, где дома дяди Гриши и дяди Николая были поля, там сеяли рожь, ячмень, пшеницу, лен, гречиху даже. Лен обрабатывали здесь же, на хуторе, растирали, ломали, теребили.

Семён поморщился. Вспомнил, как в самый разгар агитационной работы по укрупнению сельских поселений и сокращению числа неперспективных деревень, многие сопротивлялись, не хотели быть «неперспективными». Как-то на сходе в сельском клубе выступил противный мужик, махал руками, тыкал пальцем, еле успокоили его, говорил возбуждённо и громко, почти кричал:

- Вы своей программой укрупнения преднамеренно уничтожаете именно русскую деревню. Русскую. Жизнь нашу русскую. Уклад наш исконный. Нас уничтожаете, а не сельхозотрасли развиваете.

И все в пример какую-то совесть народную приводил, на писателя какого-то ссылался, все цитировал его. Особенно разозлило Семена слова, которыми тот мужик вредный всю работу его назвал «дикой и непродуманной борьбой с неперспективными деревнями» и ещё добавлял не раз "Преступлением против крестьянства". Так и назвал эту программу.

А мужика этого, а он сразу тут же, сразу после схода, просьбу кому надо и направил, запекли его в психлечебницу местную, областную. Нервный очень. Пусть подлечится слегка. Пусть соображает, как надо, как положено.

Семён дошёл уже до пруда. К нему, пруду, конечно, не подойдёшь близко, но постоять, посмотреть, вспомнить, можно. Тихая зеркальная гладь воды манила редкой синевой неба, свинцовыми корабликами облаков, словно тонущими в ней, и зовущими за собой в тёмную тихую гладь омута, в спокойствие и тишину.

Семья у Семена по деревенским меркам была не самой многочисленной. Трудиться приходилось всем. Трудная жизнь у крестьянина, чего уж там скрывать и романтику розовую наводить. В дерьме жили, в навозе.

Разве не для этого, разве не для облегчения сельской этой тяжёлой крестьянской доли он так самозабвенно с огромным партийным энтузиазмом боролся вместе с партией за крупные сельхозпроизводства, совхозы создавал вместо маленьких колхозов о колхозников.

То ли дело совхоз на 150 сел. Махина. Масштаб. Громадье. Разве не для селян мы это делали и он, верный винтик партии?

Семён вытер испарину, вдруг проступившую на лбу. Что-то жарко стало. Но ничего, до тех развалин, что, когда-то были его хутором, его родиной, где он не бывал за занятостью лет да ровно сорок лет и ровно сегодня, сорок лет назад был он здесь. На модном в те годы собрании бывших хуторян.

Да и собралось — то их тогда человек немного, человек с десяток, всяких: и уже не молодых, и совсем старых, а кто и с внуками. Дам их в то время стоял ещё. Тогда стоял ещё. Но уже один оставался на том самом холму.

Семён посмотрел на вершину холма. Туда. Увидел. Груда сгнивших и черных издалека брёвен. Тоску какую-то ощутил. И хотя не планировал в этот раз дойти до дома своего, все-таки Семён решил, дойти хоть на пороге, да посидеть. Да, трудной была деревенская жизнь насыщенной. Научила она его крестьянской выносливости, силу дала.

Он и по жизни также прошагал, никогда не ленился, не отлынивал, а всегда по-деревенски засучивал рукава и вкалывать, вкалывать, вкалывать. На всех должностях, где бы ни приходилось трудиться, куда бы партия ни направляла.

Хотя и не из бедняков он. Взять хотя бы их не самую многочисленную семью в родных этих Харинцах.

Хозяйство даже по тем меркам было зажиточным, и, если бы не дед, сразу возглавивший комбед, были точно раскулачены. Но ведь все своим трудом наработано, нажито. хозяйстве под одной крышей были, а амбар, и кратеник (лошади), хлев (тёплый), сеновал, чулан, да и клеть большая. Заготовлено и толокно, и горох в огромных деревянных бочках, и зерно в амбаре. Муку же хранили в чулане. Муку, крупу, толокно все делали сами. Запаривали крупу из ячменя. Запарная крупа. Ели в заговенье.

Держали и овечек. Коровы были, свиньи, курицу, даже кролы. А из ячменной крупы, вспомнил вдруг Семён, варили кисель, толокна намешают, да масло постное — еда для поста. Соления были всю зиму. Огурцы в кадках по полтора ведра, капуста квашения, грибы, в горшках и корчагах.