Десять лет до...

Глава 1

Ладони прилипли к холодной, гладкой поверхности пластиковой столешницы. В крошечном придорожном кафе витал запах пережжённого кофе, вчерашней выпечки и дешёвого моющего средства с приторным лимонным ароматом. Этот тошнотворный букет словно преследовал её, въедаясь в одежду, волосы и глубоко в душу — проклятие, от которого не скрыться. Полгода бегства, полгода безымянных кафе, где она пряталась за газетой и глотала горький кофе, пытаясь заглушить тупую боль в висках.

Её когда-то идеальное чёрное каре превратилось в тусклый спутанный пучок, наспех собранный на затылке. Глаза — опустошённые и затянутые лиловыми тенями — казались безжизненными провалами, из которых давно ушёл свет. Каждая мышца болела от напряжения, а мысли плелись медленно, словно в вязком тумане.

— Капучино для Ланы! — прозвучал гнусавый голос бариста за стойкой.
Имя отозвалось в ней эхом чуждой реальности. Она поднялась и подошла к стойке.

— Ваш кофе, — сказал бариста, ставя перед ней бумажный стаканчик. — Его уже оплатил мужчина перед вами.
Это простое слово разорвало тишину, которую Лана так тщательно охраняла вокруг себя. Мир будто замер. Кофе. Оплатил. «Он».

Медленно, с усилием, словно каждое движение давалось ценой огромных сил, она подняла взгляд. Взгляд скользнул по выцветшему залу, цепляясь за лица посетителей: мужчина с газетой в углу, мать с ребёнком у окна, пожилая пара, перебирающая мелочь — все погружены в свои утренние ритуалы.

Но потом её взгляд застыл на движении за рекламным плакатом с улыбающейся булочкой без глаз. Из-за угла стойки показалась рука — длинные изящные пальцы.

Когда он вышел из-за плаката, стало ясно: он — из другой породы. Он не шёл — он скользил, бесшумно и безупречно, словно паря над землёй. Идеально сшитый костюм из ткани, впитывающей свет, облегал стройную фигуру без единой складки. Его лицо — мраморное совершенство с острыми скулами и пронзительными глазами цвета зимнего неба, которые видели её насквозь до самой измученной души. Бледная кожа не казалась болезненной — скорее хищной, теневой природой существа, никогда не знавшего солнца.

На его губах играла «та самая» улыбка — не тёплая и не дружелюбная, а снисходительная. Улыбка охотника, загнавшего добычу.
Он лениво помахал ей рукой — словно приглашая на прогулку.

Паника схватила Лану за горло ледяной хваткой. Он нашёл её. Спустя столько времени, когда она почти поверила в своё исчезновение навсегда.

Она вскочила, опрокинув стул с оглушительным скрежетом, который разорвал тишину кафе. Кофе остался стоять на стойке нетронутым — как немой свидетель её бегства. Не обернувшись и не сказав ни слова, она выскочила на улицу, едва не сбив с ног пожилую даму, которая растерянно отступила в сторону.

К её потрёпанному седану, покрытому царапинами и вмятинами, облезлый кузов которого давно потерял былую свежесть, она бежала будто за ним была последняя надежда. Последние полгода эта машина была для неё и домом, и крепостью — единственным островком безопасности в океане хаоса.

Руки дрожали так сильно, что ключ никак не попадал в замок зажигания. Сердце бешено колотилось, кровь стучала в висках.

— Давай же... давай! — прохрипела она сквозь сжатые зубы, когда мотор закашлялся и затих, словно сопротивляясь.

Лана с силой ударила кулаком по рулю. Глаза лихорадочно метались по зеркалу заднего вида — пусто. Ни души.

Второй рывок — двигатель заурчал и наконец завёлся. С облегчением, граничащим с истерикой, она рванула с места, оставляя за собой клубы сизого дыма. Машина вылетела на шоссе, где пустота вокруг казалась почти нереальной.

Сердце всё ещё колотилось где-то в горле, но каждый километр, отделявший её от кафе, дарил крохотную, призрачную надежду. Солнце поднималось всё выше, золотым светом заливая мир и медленно разгоняя тени ночных кошмаров. Ледяные тиски страха на груди начали медленно разжиматься — казалось, что свобода уже близка.

Она выдохнула и на мгновение отпустила руль — вцепившись в него мёртвой хваткой, словно боясь потерять связь с реальностью.

Именно в этот момент, когда разум позволил себе расслабиться, сзади, с заднего сиденья, раздался до боли знакомый бархатный голос:

— Попалась, мышка. Признаю, ты продержалась дольше, чем я ожидал. Это было почти интересно.

Лана стиснула зубы до хруста. Никто не поймает её так легко. Не он.

Она вдавила педаль газа в пол. Машина взревела, как раненый зверь, и рванула вперёд. Мир за окнами превратился в размытую серую полосу: деревья мелькали как тени, столбы и дорожная разметка исчезали в вихре скорости.

Они едва не врезались в старый фургон, водитель которого отчаянно сигналил им вслед — но Лана не слышала ничего, кроме бешеного стука собственного сердца и ревущего мотора.

Впереди, за крутым поворотом, возникла гигантская тень — огромный тяжело гружёный бензовоз медленно выплывал на встречную полосу. Он казался неподвижной стальной горой, готовой раздавить всё на своём пути.

Секунда колебания. Мозг просчитал траекторию: при такой скорости столкновение будет фатальным. Никто не выживет. Даже он.

И вдруг — лёгкий ледяной ветерок коснулся затылка. Почти незаметный порыв воздуха… а потом — пустота. Он исчез.

Без задней мысли, словно освободившись от невидимых цепей, Лана резко ударила по тормозам. Шины взвизгнули, скрежеща по асфальту, наполняя воздух едким запахом жжёной резины.

Машину занесло — она замерла в сантиметрах от глянцевой боковины бензовоза. Грузовик гудел и вибрировал всем корпусом, пронёсся мимо с ревом мотора и клубами пыли.

Лана сидела тяжело дыша. Руки судорожно сжимали руль, костяшки побелели от напряжения. Она подняла взгляд в зеркало заднего вида — за ним был только пустой размытый мир.

Медленно дрожащими пальцами она выключила зажигание и отстегнула ремень безопасности. Выйдя из машины, она почувствовала под ногами холод твёрдой земли — мир вокруг казался слишком реальным после этого безумного полёта.

Стоя на обочине, с треплющими волосы порывами ветра, Лана всё ещё слышала визг тормозов — звук спасения.

Глава 2

Два дня. Или три? Время в этом замке растекалось вязкой, холодной тишиной, словно густая смола, прилипшая к коже, замедляя каждый вдох. Лана не выходила из комнаты. Острый, как лезвие ножа, голод сменился тупой, апатичной слабостью — последним, жалким протестом: уморить себя голодом. Лишить его пищи. Лишить его власти над собой.

Она лежала на кровати, дрожа от слабости и холода, когда дверь бесшумно отворилась. Январь вошёл.

Но, увидев её, он остановился. Январь обвёл взглядом комнату, её жалкое, но всё же последнее прибежище. Потом его взгляд опустился на Лану, лежащую на кровати, словно выброшенный на берег обломок. Он почувствовал её опустошённость, её абсолютное нежелание жить. Она хотела раствориться, исчезнуть, как дым. И это его раздражало. Где та искорка, та дерзкая искра сопротивления, которая так забавляла его? Его пленница, которая пыталась ускользнуть, спрятаться, бороться — та Лана нравилась ему гораздо больше. А эта, безвольная, сломленная, вызывала лишь скуку.

Тень раздражения исказила его совершенное лицо.

— Ты серьёзно? — холодным, как лёд, голосом спросил он. — Думала, это так просто?

Он сделал шаг к ней, и мир не смазался — он разорвался на тысячи осколков. В следующий миг её босые ноги коснулись прохладной, чуть влажной травы.

Они стояли на холме, откуда открывался вид на старое, обветшалое здание — детский дом. Внизу, во дворе, дети играли в мяч, их крики были звонким эхом в сером дне. Январь кивнул в сторону молодого парня, смеявшегося вместе с ними. Леон был словно лучик солнца в этом сером дворе: светлые растрёпанные волосы, открытая, искренняя улыбка, которая, казалось, могла растопить любые льды. Парень подхватил на руки маленькую девочку и закружил её; его смех был настолько живым и заразительным, что Лане стало не по себе — такая естественная радость казалась ей чужой и неправильной.

— Леон, — сказал Январь без тени эмоций, его голос был сухим, как шелест осенних листьев. — Мой следующий контракт. Он заложил душу, чтобы спасти мальчика, которого считал братом. Они вместе выросли здесь. Какая ирония, правда? — он взглянул на Лану с лёгкой, почти незаметной усмешкой, которая не касалась его холодных глаз. — Пока ты завидовала сестре из-за мороженого, этот парень пытался спасти того, кто даже не был ему родным. Он заключил контракт ради денег, чтобы забрать мальчика. Но не успел — тот заболел и умер.

— Здесь это не редкость, — продолжил Январь, его взгляд скользил по приюту с отстранённым, почти научным любопытством. — Но Леон молодец. Он всё ещё здесь. Все деньги, которые зарабатывает, отдаёт этому месту. Пытается сдержать обещание мертвецу.

Январь повернулся к Лане. Его глаза были холодны и ясны, как поверхность замерзшего озера.

— Так вот, Лана. Если ты умрёшь — придёт его очередь. Жаль… такой светлый парень.

Он оставил её одну. Ветер на холме был пронизывающим, беспощадным — словно сотканным из мелких ледяных иголок. Но она почти не чувствовала его. Всё её внимание было приковано к яркой фигурке внизу. Леон был уже не маяком, а цепью. Якорем, привязывающим её не к спасению, а к жизни. Приговором к жизни.

Внизу, во дворе, Леон внезапно замер. Поймав закатившийся мяч, он нахмурился, медленно обернулся в сторону холма. Он ничего не видел, но по шее пробежал необъяснимый холодок — жуткое, инстинктивное ощущение пристального, невидимого взгляда. Он тряхнул головой, отгоняя странное чувство, и снова, с усилием, улыбнулся бегущим детям.

— Пора, — сухо сказал Январь, его голос был как последний осенний лист: хрупкий и бесстрастный.

Мир моргнул — и они снова оказались в холодном, гулком зале замка. Тишина обрушилась на Лану, оглушая после звонкого детского смеха. Затхлый воздух камня и вековой пыли давил со всех сторон, возвращая её в реальность её плена.

— Ты не пленница, — сказал Январь бесшумно, подходя к столу с бутылками. Он налил густое, тёмно-красное вино в изящный бокал и протянул ей. Его движения были грациозны и хищны одновременно, словно у пантеры, готовящейся к прыжку. — Можешь гулять где хочешь. Говорят, свежий воздух полезен.
*****
Лана лежала в своей комнате, в полумраке, где время казалось остановившимся. Она была готова умереть — не просто принять смерть, а раствориться в ней, отпустить всё, что когда-то значило жизнь. Апатия опутывала её душу словно тяжёлые цепи, не давая ни сил, ни желания бороться. Её тело было истощено, а разум — пуст.

Но тот миг, когда она увидела Леона — яркого, живого и искреннего — пробудил в ней что-то давно забытое. Это было как вспышка света в самой глубокой тьме. Его смех, его забота о детях во дворе — всё это казалось невозможным для человека, который заключил договор с демоном и потерял самого близкого.

Почему же он живёт? Почему его глаза горят, хотя внутри — такой же ад? Почему он не сломался, не сдался? Эти вопросы терзали Лану сильнее любого страха.

Внутри неё зажглась искра — слабая и хрупкая, но настоящая. Она почувствовала, как холод апатии отступает перед теплом живого света. Света, который не исходит от надежды на спасение или лёгкую победу, а рождается в борьбе с болью и потерями. Леон был словно маяк посреди бури — и Лана тянулась к нему, как заблудшая птица к огню.

Этот свет манил её не обещаниями счастья или облегчения, а честностью боли и силы жить несмотря ни на что. Она поняла: её контракт с Январем — не приговор к смерти. Это вызов. Борьба, в которой можно найти смысл и даже свет.

Лана впервые за долгое время почувствовала, как внутри поднимается сопротивление. Не желание убежать от смерти, а стремление прожить — прожить так, чтобы даже в темноте можно было увидеть свет.

И этот свет был у Леона.

Прошла неделя тишины и отчаяния, когда мир сузился до размеров четырёх стен и собственной боли. А потом отчаяние сменилось странной, холодной решимостью — тихим, но твёрдым решением не сдаваться. Лана сделала свой выбор.

Она пришла в детский дом как волонтёр, будто искала не убежища, а новой цели. Директор, уставшая женщина с добрыми глазами, была только рада лишним рукам, её усталое лицо осветила слабая улыбка. Лану отправили на кухню, где витал аромат ванили и чего-то неуловимо детского. Она молча чистила картофель, стараясь раствориться в шуме кастрюль и звонких детских голосов, которые доносились из зала. Но постоянно чувствовала на себе его взгляд — невидимый, но тяжёлый, пронзающий. Взгляд её тюремщика, а возможно, и спасителя.

Вблизи Леон казался ещё светлее, его русые волосы, освещённые тусклым светом кухни, словно излучали мягкое сияние. В его глазах не было той бездонной тьмы, что поселилась в ней, словно выжгла всё изнутри. Он был воплощением всего, что она потеряла: чистоты, доброты, надежды. И это вызывало в ней странную смесь восхищения и глухой, ноющей боли, которая теперь казалась менее острой. Он был её якорем в бушующем море её собственной жизни. И её бременем, потому что он был всем, чего она боялась и чего желала.

— Привет, — он подошёл, вытирая руки о край фартука. Его улыбка была лёгкой, открытой, как солнечный луч, пробившийся сквозь облака. — Я Леон. Не видел тебя здесь раньше.

— Лана, — её голос прозвучал тише, чем она ожидала, хрипло и чуждо, словно она разучилась говорить с людьми. Она не отрывала взгляда от своих рук, усердно чистящих картошку, будто в ней была вся её сосредоточенность.

— Лана, — повторил он, пробуя имя на вкус, и в его голосе прозвучала непривычная для неё теплота. — Приятно познакомиться. Спасибо, что помогаешь.

— Ничего, — бросила она, чувствуя себя неуклюжей, деревянной куклой, которой чужды человеческие эмоции.

Леон почувствовал её отстранённость, её хрупкость. Он был чуток. Не стал задавать лишних вопросов, не давил, не вторгался в её хрупкое пространство. Просто кивнул, его улыбка стала мягче, понимающей, словно он видел её насквозь, но уважал её раны.

— Что ж, если что-то понадобится, я рядом.

Он ушёл, вернувшись к детям, оставив Лану наедине с ножом, горой овощей и с тяжёлым осознанием того, что её судьба теперь висит на тончайшем волоске.

И этот волосок держала она — и, как оказалось, он держал её.
****
Сначала она держалась на расстоянии, как дикий, напуганный зверек. Тенью скользила по стенам, стараясь не привлекать внимания, её сердце стучало учащённо при каждом его приближении. Но Леон был как солнце — от его тепла и искренней доброты невозможно было укрыться, она словно притягивала её к себе. Он не лез с расспросами, не нарушал её границ, но его присутствие, спокойное и тёплое, ощущалось постоянно, как тихий, но уверенный ритм жизни.

Их сближение началось с мелочей. С незаметных моментов, которые, словно капли воды, точили камень её отчуждения, пробивая брешь в её броне.

Однажды на кухне она не могла дотянуться до коробки с крупой на верхней полке. Леон, проходя мимо, молча протянул руку и легко снял её. Их пальцы на мгновение соприкоснулись, когда он передавал коробку. Лана отдёрнула руку, как от ожога. Только этот ожог был тёплым, и странное, забытое чувство покалывания, нежности осталось на её коже, заставив её вздрогнуть.

В другой раз маленький мальчик, играя, упал и разбил коленку. Пока Лана растерянно искала аптечку, чувствуя, как снова начинает паниковать, Леон уже сидел перед ним на корточках. Он дул на ранку, его губы шептали тихие, успокаивающие слова, рассказывая смешную историю про храброго воробья. Он обработал ссадину с такой нежностью и заботой, что мальчик, всё ещё всхлипывая, даже не успел заплакать по-настоящему. Лана смотрела на его доброе, сосредоточенное лицо, на мягкость его движений, и в её окаменевшем сердце что-то дрогнуло. Тонкая, едва заметная трещина начала расползаться, впуская первые лучи света.

Но самым важным стал вечер, когда они остались убирать двор после детского праздника. Воздух был пропитан ароматом скошенной травы и угасающего летнего дня. Тишина вокруг была не давящей, как в её замке одиночества, а уютной, наполненной спокойствием.

— Ты никогда не говоришь о себе, — вдруг сказал Леон, не глядя на неё, его голос был ровным и спокойным, без тени навязчивости.

— Не о чем говорить, — ответила она почти шёпотом, её голос был полон привычной пустоты.

— У всех есть история, — он остановился и повернулся к ней, его глаза в сгущающихся сумерках казались особенно глубокими, притягивающими. — Просто знай, если захочешь рассказать свою, я выслушаю. Без осуждения. Я буду слушать.

Она ничего не ответила. Слова застряли в горле, не в силах прорваться. Но его слова повисли в воздухе, и впервые за много лет Лана почувствовала, что она — не пустое место, не тень. Что её существование имеет значение.

Она начала улыбаться. Сначала — лишь робким, почти незаметным движением уголков губ, когда Леон шутил с детьми, заставляя их заливаться смехом. Потом — шире, теплее, когда он принёс ей кружку горячего чая, заметив, как дрожат её тонкие пальцы от прохлады. А однажды, когда они вместе пытались собрать новую детскую кровать, и детали никак не хотели соединяться, приводя их обоих в комичное замешательство, она рассмеялась. Искренне, до боли в животе, так, как не смеялась уже много лет. Звук собственного смеха был странным и чужим, но со временем он становился всё свободнее, всё естественнее.

Всё чаще.

Счастье. Странное, почти забытое слово. Хрупкое и нереальное, как сон наяву. Оно проникало в каждую клеточку её тела, согревая изнутри, вытесняя холод. Оказывается, настоящая жизнь — в чужих улыбках, в ощутимой пользе, в простом тепле благодарности, в моменте, когда чужой смех заставляет смеяться и тебя. Впервые за десять лет она не просто выживала, а жила. И часть этой жизни, этой новой, хрупкой жизни, принадлежала Леону.

Глава 3

Скрип половицы под тонким ковром оглушил в мёртвой, давящей тишине замка. Каждый звук казался здесь преувеличенным, усиливающим ощущение беззащитности. Лана двигалась лихорадочно, её руки дрожали, но тело действовало почти беззвучно, подчиняясь инстинкту самосохранения. Пальцы, не слушаясь, судорожно сгребали в дорожную сумку самое необходимое – жалкую горсть вещей, призванных стать её новым началом. Где-то там, в условленном месте, её уже ждал Леон. Мысль о нём была двойственной: одновременно маяком надежды, ведущим к спасению, и путами страха, приковывающими к месту.

Она как раз застёгивала кожаную пряжку сумки, когда за спиной раздался тихий, почти неслышный щелчок. Дверь, которую она точно помнила запертой – она сама проверяла её перед тем, как начать собираться – плавно, беззвучно открылась. Лана замерла, словно пойманная в ловушку. Сердце оборвалось, сжавшись от леденящего ужаса.

На пороге стоял Январь.

Он не вошёл. Он заполнил собой дверной проём, и воздух в комнате мгновенно стал гуще, холоднее, словно кто-то открыл окно в морозную ночь. На нём была простая белая рубашка, расстёгнутая у ворота, открывая взгляду тонкую полоску загорелой кожи, и тёмные брюки. Но даже в этой простоте сквозила какая-то первобытная, хищная элегантность, свойственная тем, кто не нуждается в украшениях, чтобы внушать трепет.

— Собираешься куда-то, моя милая? — его голос был бархатным, почти ласковым, но с теми ледяными нотками, которые проникали под кожу и заставляли по спине Ланы пробегать судорожную волну мурашек.

Он медленно обвёл взглядом комнату, его взгляд скользил по вещам, будто изучая их, и на долю секунды задержался на полупустой сумке, замершей на кровати. Узнал. Она увидела это в его глазах – мимолётное, но абсолютно чёткое понимание. Всё пропало. Леон…

— Я… просто убиралась, — пролепетала она, голос предательски дрогнул, выдавая её с головой.

Январь усмехнулся, медленно, словно наслаждаясь моментом, шагнув внутрь. Он прикрыл за собой дверь, тихо щелкнув замком, отрезая единственный путь к отступлению, превращая комнату в ловушку.

— Не лги. От тебя так и разит тревогой.— Он сделал ещё шаг, и Лана инстинктивно отступила, пока не упёрлась спиной в холодную, шершавую каменную стену. Он наклонился немного вперёд, и в этот момент его глаза потемнели, превращаясь в два бездонных колодца бесконечной, поглощающей ночи. — Я голоден.

Паника была двоякой: животный, первобытный ужас перед хищником, чья сила была очевидна, и отчаянный, раздирающий страх за Леона, который, возможно, уже ждал внизу, не подозревая о надвигающейся беде.

Но Январь, казалось, истолковал всё по-своему. Он склонил голову набок, с любопытством разглядывая её дрожь, словно учёный, изучающий редкое, извивающееся насекомое перед тем, как его уничтожить.

— Тш-ш-ш… — прошипел он неожиданно мягко, его голос теперь звучал почти как соблазн. — Ты вся дрожишь. Так не пойдёт. Это портит вкус. — Он медленно провёл кончиком пальца по своей нижней губе, и этот жест показался Лане невероятно отвратительным. — Успокойся. Я принесу вина. Спускайся, как будешь готова.

Он говорил это как приказ, облечённый в обманчивую, фальшивую заботу, словно предлагая ей сладкий яд.

Январь развернулся и пошёл к двери, его силуэт казался почти нереальным в мягком свете, пробивающемся сквозь узкое окно.

И в этот момент мир для Ланы сузился до одной точки. Его спина. Широкая, облачённая в тонкую ткань белой рубашки, которая, казалось, притягивала к себе все тени замка. Он никогда, ни разу за всё это время не показывал ей спину. Всегда держал её в поле зрения, контролировал каждый её вдох, каждый взгляд. Всегда был лицом к лицу.

Холодный, твёрдый вес в кармане старой куртки. Голос из прошлого, из подпольной сети таких же отчаявшихся, которым нечего было терять: "Одна пуля. Серебряная. Целься в сердце. Другой возможности не будет".

Шанс. Единственный.

Сейчас или никогда.

Её рука метнулась под подушку, словно одержимая, выхватывая заветный предмет. Пальцы, всё ещё дрожащие, сомкнулись на холодной, гладкой рукояти.

— Не двигайся, — приказала она. Голос – хриплый, ломающийся, но вдруг обретший стальную жёсткость.

Январь замер у самой двери. Но он не замер надолго. Медленно, с ленивой, пугающей грацией хищника, он начал оборачиваться. Не было ни удивления, ни страха в его движениях, только странное, всепонимающее любопытство, словно он предвидел это. Когда он полностью развернулся, его взгляд упал на пистолет в её дрожащей руке. На его губах заиграла усмешка – не удивления, а зловещего предвкушения.

— Стреляй, — сказал он. Властно. Почти весело.

Лана вздрогнула, чувствуя, как ствол пистолета, который казался ей таким тяжёлым, ходит ходуном. Её мир перевернулся. Она ожидала чего угодно: ярости, нападения, мольбы, даже попытки её остановить. Но не этого приказа.

— Почему?.. — выдохнула она, чувствуя, как слёзы ужаса и растерянности, невыносимого страха застилают глаза, делая мир вокруг неё мутным.

— Нужно быть благодарной, когда тебе идут на уступки, — сказал Январь, делая шаг в её сторону. Потом ещё один. Он сокращал дистанцию, его пугающая, широкая улыбка становилась всё шире, как пасть хищника.

Паника затопила сознание, вытесняя все мысли. Инстинкт выживания взял верх. Лана закричала, от страха и нажала на курок.

Оглушительный грохот разорвал тишину замка, казалось, на молекулы. Её отбросило назад, удар от отдачи был сильным, резким. Прямо по центру груди Января, на тонкой ткани белой рубашки, мгновенно расцвело алое пятно, расплываясь, как акварель, нанесённая мокрой кистью. Он замер, удивлённо глядя вниз, словно не мог поверить в происходящее.

Победа? Неужели это победа?

Но на её глазах края раны задрожали, словно живая ткань, и начали стягиваться. Кожа, будто по волшебству, смыкалась, выталкивая серебряную пулю. Через мгновение на его груди не осталось и следа, кроме рваной дыры в рубашке и расплывающегося пятна крови, которое, казалось, тоже начинало затягиваться. Пуля с тихим, металлическим звоном упала на каменный пол.