Дети сакморов

1.

  - Не закрывай дверь! Не закрывай!

  Подошвой с размаху шлёпнул по коричневой плитке пола.

  - Спрячь меня! Срочно! Немедленно!

  Низенький, полный (а, точнее, просто-таки толстый до отвисшего, бурдючно колыхающегося живота и прочего безобразия) человек в синей кепке, семафорно-красной майке и в бахромою распустившихся джинсах, потёртых едва ли не до бледной, нищенской серости (считаемой некоторыми ценителя псевдо-аутсайдерской роскоши вовсе даже не нищенской, а наоборот, изящно-гламурной) в два прыжка преодолел расстояние от дверей лифта до неосмотрительно оставленной Сергеем открытой двери квартиры и, отпихнув ошалевшего от неожиданности хозяина, влетел в коридор.

  И в шаге от порога вдруг остановился так резко, что увлечённый вперёд силою инерции живот едва не прорвал растянувшуюся майку.

  Согнулся, ладонями уперевшись в колени, и начал часто, с болезненным, одышливым, протяжным свистом заглатывать воздух.

  - Я... это,.. – пробормотал Сергей, с изумлением глядя на незваного гостя.

  Гость, отдышавшись, распрямил спину. А потом, повернувшись к Сергею, часто-часто замотал головой из стороны в сторону и замахал руками.

  - Быстро дверь закрыл! Быстро!

  «Тебя не поймёшь» с неудовольствием и даже некоторым раздражением подумал Сергей, сразу же начав (хоть поначалу и мысленно) обращаться к незваному гостю на «ты». «То не закрывай, то закрой, да ещё и быстро... Он что... От кого...»

  Сергей от природы был не слишком сообразителен, но тут разум его, пробуждённый к активной жизни нежданным вторжением диковинного толстяка, встрепенулся и необычно быстро родил догадку:

  «Гонится за ним кто-то! Это же жулик, и он от кого-то пытается спастись! Спрятаться! В моей квартире! Гад!»

  Сергей грозно сдвинул брови.

  - А ну, пошёл вон!

  Толстяк упал на колени.

  - Спрячь меня! Я с Богом поссорился! Он меня ищет! Ты верующий?

  Сергей приоткрыл рот и озадаченно заморгал.

  Толстяк до конца использовал эффект неожиданности: резко вскочил и захлопнул дверь. Дважды повернул ручку замка.

  Затем панибратски хлопнул хозяина по плечу и радостно запрыгал по коридору, продемонстрировав грацию разъевшегося в зоопарке слона и обрушив попутно полку с обувью и вешалку.

  - Спасён! Воистину спасён!

  Сергей сглотнул слюну и выдавил наконец:

  - Не-а... И этих, с брошюрами, не люблю. Года три назад сектанты по дому ходили. Дверь не открыл...

  И задал изрядно запоздавший вопрос:

  - Ты кто такой?

  После вопроса о вере Сергей решил, что имеет дело с бродячим сектантом, который таким вот хитрым образом спасается от благодарных неофитов.

  Но уточнить не мешало бы...

  - Дух неба и земли! – сказал толстяк и подтянул приспустившиеся джинсы. – А имя моё ничего тебе не скажет! По крайней мере, не пришло ещё время его назвать. Дух я добрый и великодушный. За доброту свою...

  Поймал неосторожно пролетевшую мимо муху и тут проглотил её.

  - ...Призван Всевышним в чертоги его и допущен к игре в домино, в ходе которой допустил легкомысленные и неосторожные высказывания, за что и был бит.

  Он задрал майку и показал синяк.

  - Ногой! В живот! Господь обещал ещё добавить, потому от него и прячусь. Знаешь, какая нога у него тяжёлая?

  Сергей почему-то не счёл мужика умалишённым. Даже после таких слов. Хотя, признаться, словам этим нисколько не верил. Похоже, даже не воспринял их. Услышал, но не воспринял.

  А решил следующее:

  «Хитрый! Зубы заговаривает! Точно жулик! Выставить бы его поскорее за дверь...»

  И Сергей, разведя руки, будто собираясь с гостем дружески обняться, пошёл прямиком на попятившегося духа.

  - Я приближен к Господу! – завопил тот. – Я голоден! Мне больно!

  Он лёг на пол, подполз к двери, ведущей в гостиную, и вцепился в дверной косяк.

  - Я могу открыть места, где спрятаны клады! Сжалься, благодетель!

  - Вон! – безо всякой жалости повторил Сергей, которого мольбы толстого духа нисколько не тронули.

  Дух всхлипнул.

  - Горе мне! Горе! Уж пятую тысячу лет несу я добро людям, а взамен...

  - Сейчас полицию вызову! – пригрозил Сергей и, демонстративно потянулся к трубке закреплённого у входной двери домофона.

  - Лишь унижения и побои! Ой, не надо! Не вызывай!

  Вой духа перешёл в тоскливый и короткий писк.

  Полицию Сергей, конечно, вызывать и не собирался. Как и всякий нормальный (в том числе и психически) россиянин первой трети двадцать первого столетия, граждан полицейских он не любил и панически боялся, полагаю их существами инфернальными, до крайности злобными и непредсказуемыми, общение с коими куда опасней, чем встречи с лярвами и кровожадными ламиями, а потому следует общения этого избегать всеми возможными средствами и даже в самом крайнем случае к нему не прибегать.

  Случай же с вторжением духа неба и земли крайним не представлялся ввиду очевидной безопасности духа...

  Хотя, несколько забегая вперёд, отмечу, что в плане безопасности дух Сергеем оказался недооценён. Или переоценён.

  В общем, забавник сей бед разных всё-таки наделал.

  Впрочем, до бесчинств, творимых полицией, не добрался и он.

  - Вызову!

  И Сергей старательно изобразил нажатие на кнопки (хотя кнопок на аппарате было немного, всего одна – с изображением ключа).

  После чего, повернув ребристый кругляшок звонка, нажал на ручку и с самым решительным видим приоткрыл дверь.

  - Так что лучше сам, - удивляясь собственному мужеству, решительно скомандовал Сергей.

2.

Дождь редкий и холодный простучал ночью по листьям парка. Отчего-то в середине августа пришло похолодание, пришло совсем некстати. Не вовремя.

  Бродяга Любанин, Викентий Демьянович, совсем к похолоданию этому не был готов.

  Да и дождь пошёл как-то неожиданно. Без предупреждения. Нет, чтобы тучи какие с вечера, или хотя бы прохладой дождевой загодя пахнуло.

  Ничего такого не было.

  Вечер был ясный, небо розовело безмятежно, редкие облачка плыли себе медленно по этому самому небу да плыли, потихоньку плыли, мирные да тихие.

  Благодать медовая разлита была в воздухе, и ветерок лёгкий запахи травяные разносил во все стороны. Трава под ветерком шелестела мерно, убаюкивала.

  Расслабил тот вечер Любанина, обнадёжил, поманил на скамейку парковую, на свежем воздухе заночевать. Обещал сон мирный и здоровый, а не то, что на вокзале – в духоте, толчее и шуме неумолкающем.

  Обещал, и обманул. Такая жизнь пошла, что и самой природе нельзя верить.

  Заснул Любанин летом, а проснулся, получается, осенью. Едва ли не в конце сентября.

  Как засыпал, так верных двадцать градусов летнего тепла было. Так что он и накидку (бывшую в прежней своей жизни декоративным синим настенным ковриком) из мешка доставать не стал. Одним пиджаком укрылся, мешок под голову подложив.

  А проснулся среди ночи, часу примерно во втором, в самом что ни на есть собачьем холоде, при пяти градусах осенних, стуча зубами.

  Да ещё и мокрый.

  Дождь лил… Нет уж, не как из ведра. Водопадом лил, сплошным потоком. Окатил разом, щедро, с головы до ног.

  К сырости Любанину было не привыкать, в тёплую погоду и такой ливень с места бы его не согнал.

  Но на таком холоде…

  Снялся Любанин с места, выругал привычно власти за бардак в стране, а так и всему прогрессивному человечеству матерный привет послал, подхватил мешок – и ходу.

  Вдоль по аллейке, мимо пьяно качающихся под ветром деревьев.

  Бежал…

  Честно говоря, он и сам толком не знал, куда ему держать путь и в каком месте укрыться от непогоды.

  Дело в том, что заброшенный парк этот (или уже лесопарк? место-то какое запущенное!) на окраине Москвы был ему совсем незнаком.

  За полтора года бродяжничества побывал Любанин во многих местах, едва ли не треть Москвы обошёл. Но обитал всё больше на вокзалах, иногда посещал ночлежки, иногда и в метро забредал. В парки – редко. Только летом и в очень хорошую погоду. И только если обстановка позволяла, то есть была спокойной.

  В парках было опасно. И голодно. Хотя свежий воздух радовал.

  Но знал Любанин, что бродяга в парке совершенно беззащитен. Любой, у кого есть силы и свободное врем, может вдосталь и безнаказанно поиздеваться над бродягой. Избить. Помучить хорошенько. Собаку натравить (особенно если питомец бойцовой породы, и надо его потихоньку на людишек притравливать).

  А то и просто убить. Ночью-то это вообще запросто. Особенно в таком глухом месте.

  «Это же лес настоящий! Вот уж и тропинка кончилась!»

  Расслабился Любанин, не ко времени. Забыл, что бродягам расслабляться нельзя.

  А тропинку… Вот беда! Где-то свернул он невзначай с аллеи, а теперь вот и тропинку в темноте потерял.

  Вот незадача!

  Любанин стёр воду с лица и растеряно закрутил головой.

  Похоже, забежал он едва ли не в чистое поле. То есть, совсем даже не чистое. Вон, мусор в стороне вроде строительный лежит, белеет себе потихоньку под сетом дальних фонарей. Блоки бетонных, ржавый ковш экскаватора.

  Но – поле. Ей-богу, поле!

  То есть, укрытий никаких. Не в ковш же лезть!

  Хотя, если прижмёт, полезешь и в ковш.

  Вроде… Любанин прищурился, вглядываясь в даль.

  Сквозь такой поток воды, конечно, едва ли что увидишь, вот только… Чёрное что-то впереди, стеной. И качается стена под ветром.

  «Лес…»

  Лес, конечно, укроет.

  «Одного не понимаю» беседовал сам с собой Любанин, пробираясь, не разбирая уже никакой дороги, прямиком сквозь густые заросли травы. «Не понимаю, зачем это я, очертя голову, со скамейки сиганул и побежал куда-то. Деревьев и так хватало. Вот что значит – эффект неожиданности…»

  За полтора года скитаний Любанин не растерял остатков интеллигентности и некоторой начитанности (чему способствовали регулярные визиты к мусорным контейнерам, куда продвинутые и воспитанные мультимедийной цивилизацией граждане часто выбрасывали богатейшие подборки книг из домашних библиотек), потому в беседах самим собой переходил с косноязычной речи московских бродяг, пиар-менеджеров, политологов  и гламурных подонков на более привычный правильный язык инженерных работников среднего звена (к коему до определённого времени Любанин и относился).

  «…Всё произошло так неожиданно. Необдуманные действия привела к печальным последствиям. Не в первый раз, кстати, друг Любанин, не в первый!»

  Тут он ударился лбом об ствол. И понял, что добрался до леса.

  Причём не только добрался, но и, похоже, успел на пару шагов углубиться в лесную тьму.

  Собственно, здесь было немногим лучше, чем в поле. Разве что ветер дул не так сильно и пробирал не костей, а разве что до верхнего слоя кожи. И не все капли долетали вниз, частью оставаясь на листьях.

  И ещё… Как-то спокойней тут было.

  Как и полагается слабому существу, Любанин избегал открытых пространств, где так легко можно попасться на глаза какому-нибудь хищнику.

  Конечно, и в лесу можно…

  Любанин вздрогнул и перекрестился.

  «Ну их шуту, такие мысли! Да ещё и среди ночи!»

  Он осмотрелся по сторонам и нашёл ложбинку под деревом.

  «Делать-то нечего. Мокро, неуютно, да уж придётся здесь ночевать. Никуда я по темноте такой не пойду! Вот…»

  Он прилёг под деревом, большей частью тела стараясь устроиться на мешке.

  «Хоть так…»

3.

- Забыл представиться…

  Электричка прогремела по мосту, зеленовато-бурая Ока в широких камышовых зарослях промелькнула где-то внизу, серые ивы прощально махнули ветвями.

  Сергей и работодатель его, дух неба и земли, второй уже час ехали прочь от Москвы, куда-то, судя по всему, в коломенские или даже рязанские дали, но куда именно – Сергею было неведомо.

  Сел он в эту электричку, выполняя категорические требование духа, а для чего сделал он это и за какой такой надобностью дух потащил его прочь из Москвы, то Сергей не знал, да и вопросами разными, честно говоря, не очень-то и задавался.

  Вот., кстати, говоря, и имя у своего работодателя забыл спросить.

  Нет, вы не подумайте. Сергей вовсе не слабоумный какой был…

  Почему был? Забегая вперёд, заглядывая, так сказать, в скрытое от взора читателя туманное будущее можно сказать (по большому секрету, разумеется), что Сергей не только был, но он и есть сейчас и, смею заметить, будет и ещё пребывать в нашем  вами мире, не покидая его для путешествий в иные миры и пространства ещё много, много лет.

 Так вот, Сергей в иные, более лёгкие и счастливые для него времена, был человеком вполне себе сообразительным, любознательным и компанейским. Из тех людей, которых на мякине не проведёшь. Может, на чём другом и проведёшь, но уж на мякине – никогда!

  Потому в иные, более счастливые времена, он бы, конечно, имя работодателя непременно разузнал бы. Как пить дать!

  И выяснил бы, что там за бизнес у него, велика ли контора, исправно ли зарплаты платят, в конверте её дают или ещё как, не штрафуют ли по делу и без дела, и нет ли подводных камней каких.

  И, конечно, узнал бы, что это за работа такая и почему за неё плата такая большая, и не придётся ли чего такого делать, за что и жена родная, и не менее родное государство по головке не погладят.

  В общем, много чего узнал бы. Вопросов бы много задал, и все – по существу.

  Но долгая безработица подкосила душевное здоровье, и затуманила разум, и все чувства ослабила до крайности. Видимо, и чувство самосохранения.

  И охватившее его безразличие выросло, как видно, да таких небывалых размеров, и такую обрело над ним власть. что уж, как видно, было ему решительно всё равно, с кем ехать, куда и зачем.

  Лишь оборвать опостылевшее домоседство.

  Ну и, конечно, заработать…

  Не знаю, верил ли он рассказам духа о щедром вознаграждении. Я бы, к примеру, ни за что не поверил бы! Но это я…

  А Сергей, быть может, и поверил. Очень может быть. Потому что, как говорится, апатия и безнадёга… В общем. Смотрите, любезные читатели, выше. Там всё сказано.

  Ехал он так с духом, второй час ехал в душном и зловонном вагоне электрички, и мысли в его голове крутились мелкие, суетные и невесёлые.

  О квартплате думал, которую скоро опять вносить, о плате за детский сад, которую с прошлого месяца опять подняли. Ещё думал о том, что можно взять машину в аренду и подрабатывать, если только удастся справиться с дрожанием рук, которое после памятной той аварии никак не проходит. Да ещё бы найти контору подходящую, которая согласится помесячно за аренду машины брать, и чтобы притом расценки были божеские, а не как обычно.

  Да, ещё и права восстановить, но на это тоже деньги нужны.

  С деньгами-то всё можно восстановить!

  Ещё подумал о том, что не мешает поехать на рынок и купить мешок картошки, потому что картошка – это вкусно и дешёво, а главное питательно и даже летом может храниться довольно долго.

  И ещё подумал о том, что дух ему попался какой-то неугомонный, второй уже час болтает почти что беспрерывно. Замолчит от силы минут на пять-семь, и давай опять балабонить.

  Вон уж, весь вагон на них оглядывается (даром что они почти у самого тамбура сидят, только не у прохода, а чуть дальше, дух у окна, а Сергей – рядышком, с правого бока).

  Сосед напротив, серьёзный дядька в камуфляже с грибной корзиной в руках, минут пятнадцать уж подозрительно на них смотрит.

  А дух вон, ещё и голос повышает.

  - Имя моё: Апофиус Пипаркопф! Представиться теперь могу смело, ибо вижу, что спутник мой чист душой. Вот так!

  И смотрит гордо.

  Что ж, ничего себе имя. Хорошее.

  - Еврей? – строгим голосом спросил серьёзный дядька.

  - Дух неба и земли! – заявил Апофиус.

  - Вот я и говорю - еврей, - резюмировал дядька и засопел недовольно. – И земля у вас, и небо, и духи… Что ни олигарх, то этот… апопиус…

  - Ты чего, сдурел? – заступился за работодателя Сергей. – Где это ты видел, чтобы олигархи в электричках ездили?

  - Эти всё могут,.. – ответил дядька.

  И, вздохнув тяжело, отвернулся, явно не желая продолжать разговор.

  А дух, то ли смущённый агрессивным тоном попутчика, то ли утомлённый собственной непомерной разговорчивостью погрузился вдруг в сосредоточенное молчание, опустив голову и взором вперившись в пустую пивную бутылку, неведомо кем и когда оставленную у вагонного сиденья.

  Сергей же, чувствуя себе немного неловко из-за странного этого и нелепого объяснения с серьёзным пассажиром, смотрел искоса на работодателя, прикидывая: стоит ли сейчас как-нибудь поддержать беседу невинным и подходящим обстановке замечанием, или уж ладно, и так сойдёт… Тем более, что дух, кажется, нанял его в помощники, а не в собеседники.

  Но в конце концов, решив, что надо же хоть что-нибудь умное за время путешествия сказать, выдал:

  - А вот едем мы и едем…

  - Молчи уж, Серёжа, - немедленно прервал его Апофиус. – Медитирую я, к схватке готовлюсь. Видение мне было, что добром дело не кончится.

  Заслышав последнюю фразу духа, серьёзный дядька пружинным солдатским движением вскочил, поправил брючный ремень, согнутой в локте левой рукой прижал корзинку к боку и подчёркнуто уверенным шагом вышел в тамбур.

  - Забавный человек, - пробурчал вслед ему дух. – Поллитровки в корзине носит. В сумке же удобней, не правда ли? А в корзине они перекатываются, бьются. И с корзиной этой нелепой он на грибника похож, а сезон-то ещё и не начался. Сколько забавных людей на вашей планете!

4.

Илья Григорьевич Савойский, директор крупной, но отнюдь не стремящейся к публичности юридической компании, вечернее совещание топ-менеджеров проводил в разбойничье-весёлом настроении.

  Именно такая, отчаянная и циничная радость, наводила самый большой ужас на подчинённых.

  Если Илья Григорьевич просто был мрачен и вяло пытался доводить сотрудников до белого каления мелкими придирками и не слишком хорошо продуманными унижениями, это было вполне терпимо. Работники, конечно, демонстрировали душевную боль от нанесённых начальником ран, но делали это лишь повинуясь служебному долг и корпоративной этике, подлинной боли при том не чувствуя.

  Если директор был в настроении просто радостном, радостном без затей, то это уж было опасней. В такой настроении Савойский часто напивался, подчас ополовинивая бар в служебном кабинете и иногда продолжая буйный пир в офисной сауне.

  После чего он искал общения, буйным монстром бродя по офису и хватая сотрудников за разные интимные места, не разбирая пола и возраста. Комплименты, которые он при этом отпускал, могли бы оскорбить даже самого раболепного и циничного подлеца, ещё на заре жизни окончательно изжившего чувство собственного достоинства.

  Собственно, только таковые, самые закалённые, с мозолистой душой, и рисковали в опасное это время показаться Савойскому на глаза.

  Остальные не решались.

  Хотя стимул показаться на глаза был: в просто весёлом состоянии Савойский подписывал документы, перечитывая их лишь дважды.

  В трезвом же виде на ознакомление с самой распоследней и никчёмной бумаженцией он обычно тратил не менее трёх часов (секретарь Ниночка, замученная шефом девица невротического нрава, утверждала, что причиной тому является дремучая малограмотность шефа и ничего более).

  Самое же страшное начиналось тогда, когда Илья Григорьевич Савойский был трезв и весел.

  Приспустив галстук до третьей пуговицы и взъерошив блондинистые волосы, сидел он в широком директорской кресле, выпятив живот и слегка скособочившись, и с ироничным прищуром матёрого человекознатца смотрел на окружающих.

  Кабы сидел он не в сером кожаном кресле посреди офиса, а на бочке верхом и посреди гудящей толпы оборванцев на берегу матушки-Волги или, скажем, батюшки-Дона, и кабы на голове его папаха была, лихо заломленная на затылок, то от любой загульной дружины непременно сразу же получил бы и булаву, и кафтан расписной, и полную атаманскую власть – лишь за один свой отчаянный вид.

  И с видом таким легко и играючи, с шутками и прибаутками, с песнями и срамными частушками отправлял бы на виселицу и врагов, и друзей своих.

  С одинаковой лёгкостью.

  И тогда бы хоть понятно было, что от него ожидать.

  Но сидел лихой Илья Григорьевич в роскошном офисном здании, в престижном районе, недалеко от центра Москвы. Вместо кафтана и шаровар, носил он костюм от Gucci. И галстук от Hugo Boss. И пошитые по индивидуальному заказу ботинки от замученного на африканской ферме крокодила.

  И чего ожидать от весёлого циника в таком офисе и в таком наряде – было совершенно не понятно.

  Понятно было только, что ничего хорошего.

  Потому…

  Потому и Римма Алексеевна, томная и видом жаркая (ах, какая грудь! да ещё и платье это офисное в обтяжку!) блондинка, а по совместительству – ведущий менеджер по сопровождению сделок с загородной недвижимостью, и Евфимий Панкратович со странной фамилией Чепурец, финансовый директор и единственный офисный собутыльник Ильи Григорьевича, и Костя Калымов, главарь шайки коллекторов и начальник отдела возврата кредитов, и прочие все числом в шесть человек, сидели, кресел под собой не чуя и молили офисных богов и прочих потусторонних существ о снисхождении.

  Но офисные боги сегодня были немилостивы.

  Илья Григорьевич веселел прямо на глазах и обычно бледные щёки его налились уж багровым, горячим соком, и как будто даже увеличились в размерах, словно распухли.

  И, заслушивая доклад старшего юрисконсульта, Бенедикта Балунского, засвистел Илья Григорьевич, весьма искусно выводя мотив популярной песенки, и в такт затопал ногой.

  «Всё, конец мне» подумал умница Балунский.

  И оказался прав.

  Оборвав неожиданно свист, спросил Савойский ласково:

  - Так, стало быть, Беня, прокуратура по шести сделкам проверку провела? По всем шести?

  Балунский обречённо кивнул в ответ.

  - И все шесть, стало быть, признаны несоответствующими… этому… как его… закону?

  - Да, - шепнул Бенедикт.

  Савойский хихикнул и погрозил юрисконсульту пальцем.

  - Ай, Беня, огорчаешь! Семьдесят миллионов по этим сделкам зависло. Семьдесят ведь?

  Бенедикт, спешно перелистав блокнот, уточнил:

  - Семьдесят миллионов пятьсот сорок шесть тысяч рублей двадцать семь копеек.

  - Вот точность какая! – восхитился Савойский. – Не только семьдесят миллионов с хвостом нам прокурорские заморозили, а ещё и двадцать семь копеек. Всё посчитал, Беня? Ничего не забыл?

  - Такова общая сумма сделок, - подтвердил Балунский. – С учётом того, что по двум сделкам от наших клиентов по перепродаже уже поступила предоплата…

  - С учётом этого, Беня, - прервал его Савойский, - ты…

  Он резко подался вперёд, животом навалившись на стол.

  С кривящейся, неровной, будто пьяным маляром и неровной кистью нарисованной улыбкой, похож был теперь Савойский не на разбойничьего атамана, а на жестокого паяца, прибежавшего в офис прямиком из ярмарочного балагана с чучелами уродцев и рыбо-зверей в запылённых стеклянных банках.

  Кривая ухмылка эта окончательно добила Балунского.

  Он сложил ладони у груди и замотал головой из стороны в сторону, словно отслеживания быстрые движения невидимого маятника.

  - …ты гадёныш…

  Движения маятника ускорились, набрав лихорадочный, суматошный темп.

  - …и скот, скот мясной! Безмозглый!

5.

На безлюдной пристанционной площади, мучимая одиночеством, возле заботливо укутанной старым одеялом тележкой, стояла цветущего, провинциально-розовощёкого вида женщина лет сорока пяти и, не известно к кому обращаясь, голосом сонным и скучным предлагала отведать беляшей.

  Свежих, на чём она явно настаивала.

  Завидев толстяка Апофиуса, заметно оживилась и, постучав пальцем по жестяной крышке, запела:

  - Двадцать пять рублей! Есть ещё пирожки с повидлом! Подходим, не стесняемся!

  - Вот у неё дорогу и спросим, - решительно заявил Апофиус и направился к продавщице.

  «Какую дорогу… чего…» сонно пробурчал в ответ до крайности утомлённый поездкой Сергей.

  И вяло поплёлся вслед за духом.

  - Покупаем! Вам сколько?

  - Никак нельзя, - сказал в ответ на предложение покупки дух. – Нам командировочные ограниченно выписывают.

  Женщина посмотрела на него удивлённо и жалостливо.

  - Что ж, - спросила она, - и на пирожки денег не дают?

  - Никогда! – ответствовал дух.

  Женщина удивлённо всплеснула руками.

  - Вот даёте, московские! Говорят, что денег у вас куры не клюют…

  - Ага, не клюют, - язвительным тоном произнёс проснувшийся Сергей. – Не успевают!

  - …А сами на пирожках экономите! А беляшики…

  Она, безжалостная, сняла всё-таки крышку и до обоняния оголодавшего за долгие часы поездки Сергею немедленно долетел восхитительный густой дух сытных да мясных, тяжёлых да душу радующих беляшей.

  «И отчего я воздухом одним не могу быть сыт?»  с тоскою подумал Сергей.

  - Нам бы дорогу узнать, - продолжал безжалостный дух, не обращая ни малейшего внимания на полуобморочное состояние и голодный блеск в глазах помощника.

  - Это куда это дорогу? – с нотками неудовольствия в голосе спросила женщина и поспешно закрыла крышку.

  Дух потёр живот и, оглядевшись по сторонам, прошептал:

  - Старокирочная улица, дом пять.

  И зачем-то подмигнул продавщице беляшей.

  Женщина вздохнула облегчённо.

  - Ой, а я уж думала, опять Кольку нашего из Москвы ловить приехали. Он под ферму кредит брал, так теперь ни фермы, ни Кольки. А он раньше на этой вот площади ларёк держал, молоком козьим торговал. У нас ведь как: в субботу все сплошь из Москвы.

  Она надула щёки, по всей видимости, изображая типичного, по её мнению, москвича.

  - И к нему все, к нему. И то чего-то не заработал он, прогорел совсем. Из Москвы раза три уж приезжали, про деньги спрашивали. То судом грозили, то милицию хотели натравить. А ещё Колька у соседа, Василька… Василий Фёдорович он, мне ровесник. Так я его по старой памяти всё Васильком зову. А чего там? Давно его знаю, с детства. Почитай, тридцать с лишним годков! Так у Василька тоже долг брал, и Василёк ко мне ходил. Скажи, дескать, где Колька. Ну просто вынь ему, да положь! Мне, говорит, денег не вернуть, так хоть морду ему набью для восстановления справедливости.

  Дух туту же оживился и спросил:

  - А народ у вас справедливость любит?

  Женщина махнула рукой.

  - Да какой там! Лишь бы морду набить! А я что им, справочное бюро? Слежу, что ли, за этим Колькой, будь он неладен? Да нужен он мне! Сбежал и сбежал. И бычков зарезал, и трактор свой продал. А ведь он и в Луховицы мясо возил!

  - Так Старокирочная где? – прервал эмоциональное её выступление Апофиус.

  – Простите, сударыня, притомились мы. Нам бы до места поскорее добраться.

  «И пожрать бы чего-нибудь» добавил мысленно Сергей, и протолкнул глубже в горло подкатившийся было к самому основанию языка тугой и липкий ком.

  - Да там руины одни! – воскликнула продавщица. – Дома заброшенные с прошлого века стоят. После войны немцы пленные строили, потом заводские там жили, а лет тридцать назад расселили всех. Снести-то забыли, так стоят. Больше там ничего нет. Туда и автобус давно не ходит…

  - Ногами дотопаем! – заявил дух, начавший, похоже, терять терпение. – Пешим ходом доберёмся. Так где она?

  Женщина, посмотрев на Апофиуса с удивлением и помедлив немного с ответом, сказала:

  - Да отсюда по главной улице до конца. Главная у нас одна, остальные – проулки одни. Не ошибётесь. До конца дойдёте, упрётесь в забор. А там налево до автобусной остановки, конечной. Там конечная, автобусы дальше не ходят. А за остановкой крапива растёт, а там и развалины видны. Вот она, Старокирочная, и есть.

  И добавила:

  - Только что там делать, на Старокирочной? Отродясь…

  - Пошли, - сказал дух и тронул Сергея за плечо.

  А женщина, словно спохватившись, охнула, быстро нагнулась и, достав откуда-то из глубины заставленной баками и кастрюлями тележки пирожок, протянула Сергею:

  - На, командировочный! Беляш уж не могу дать, извини. Дорогие они и все считанные.

  Сергей, с благодарностью приняв подарок, двинулся вслед за духом.

  «И почему этот чудотворец деньги стал зажимать?» с удивлением думал Сергей, на ходу поедая дар. «Раньше и песок золотой сеял, и деньги прямо в карман…»

  Он похлопал по карману рубашки.

  «…Жалко, пусто. Да, а теперь вот жаба стала его давить. Этак с голоду  ним помрёшь. В конце концов, я уже…»

  Он посмотрел на часы.

  «…Пять часов на него работаю. Кстати, стемнеет уже скоро! Да, так мне небольшой аванс можно уже попросить. Очень даже можно!»

  - Эй…

  Он споткнулся на вздыбившемся посреди тротуара асфальтовом бугре и прихватил ненароком зубами кончик языка.

  Замычал. Сглотнул ставшую кислой слюну. И с нарастающей ненавистью посмотрел на пыхтящего духа, который, не смотря на полноту свою, ровным и быстрым шагом шёл вперёд, не оглядываясь при том назад, будучи, видимо, совершенно уверенным в том, что помощник тем же ускоренным аллюром следует за ним.

  «Не кормит, денег не даёт… Несётся вперёд, как угорелый» думал Сергей, раздражаясь всё более и более. «Если денег у него столько, если он вот так, запросто, может золотой песок прямо у подъезда накопать, если он и в самом деле дух неба и земли, если у него…»

6.

Тяжёлый дух в этом месте, хороший. Запах сырости острый, щекочущий ноздри, пьянящий запах.

  Только оболочка худа. Плоха оболочка, распадётся того и гляди. А это плохо, Бронхес, очень плохо. С распадом оболочки закончится твоя служба госпоже в этом мире, и отправят тебя в Хранилище, как списанного досрочно. И решит ли госпожа и повелительница извлечь из Хранилища для нового воплощения, то не известно.

  И когда срок настанет для нового воплощения, то никому, кроме госпожи, не ведомо.

  Это уж как она решит.

  Если вообще снизойдёт до принятия такого решения.

  В слугах-то у неё недостатка нет!

  Надо бы в этой оболочке удержаться. Но как? Хрупка, ненадёжна.

  Для поддержания оболочки нужна жидкость и питание. Питательные вещества нужны, и срочно!

  Между прочим, здесь, в этом самом подвале, что доподлинно Бронхесу известно, рядом, за бетонной стеной лежит оболочка Никкуса.

  Совершенно ему не нужная, потому как из повреждённой огнём оболочки Никкуса извлекли и в Хранилище отправили.

  Лежит оболочка и пропадает! Что очень и очень несправедливо.

  А ещё этот счастливчик Виккус ползает по полу и глазками гадкими так и стреляет. Тоже к оболочке подбирается…

  «Только ли к Никкусовой?» с беспокойством подумал слуга. «Или и к моей тоже?»

  Бронхес приоткрыл рот и, быстрым ящеричьим движением выбросив длинный язык, поймал на лету сорвавшуюся с низкого подвального потолка ржавую каплю.

  «Воду я найду. А вот с питанием…»

  Виккус возле ноги прополз. Пнуть бы его посильней, чтоб не шнырял тут, гадёныш, да сил мало осталось, беречь их надо.

  Может, Виккус специально его на глупости провоцирует, ослабить хочет.

  Терпение, Бронхес! Терпение и осмотрительность.

  Не делай лишних движений. Бережно расходуй силы. И проси, проси повелительницу!

  Бронхес застонал. Виккус радостно оскалился.

  «Ты сдох!» зашипел он. «Ты мог бы остаться там, на дороге. Ты мог бы лежать сейчас на столе из металла и люди резали бы твою оболочку, чтобы рассмотреть получше внутреннее её устройство. Там нет ничего интересного, и тебе это хорошо известно, бедняга Бронхес! Ты мог бы…»

  И, вздрогнув, метнулся в угол, заслышав голос повелительницы.

  - Не говори глупостей, Виккус! Он не мог остаться на дороге. Мы не бросаем верных слуг.

  Собравшись с силами, Бронхес перевалился со спины на живот, приподнялся немного и на коленях пополз к сидевшей на перевёрнутой деревянной коробке женщине. Палёными до чёрных ожогов пальцами почтительно коснулся края её серого платья. И с мольбой взглянул в бездонные миндалевидные глаза.

  - Повелительница!

  Она смотрела куда-то вдаль, в непроглядную тьму подвала. Или тьму времён?

  Смотрела поверх его головы. Она будто и не слышала его.

  - Госпожа Вельфана, мудрая повелительница сакморов!

  Святая ночь, покров мой! Как приятно!

  Она коснулась его волос кончиками пальцев.

  - Ты хочешь жить, Бронхес?

  Он кивнул  ответ и обиженно захлюпал, размазывая слёзы по щекам.

  - Добрая госпожа, твой верный слуга Никкус обрёл отдых в Хранилище. Оболочка ему уже не нужна. Моя же оболочка повреждена земным огнём. Потому я не могу пока в полной мере исполнять свои служебные обязанности, что очень…

  Он поднял с бетонного пола тряпку и вытер рот.

  - …очень меня печалит! Позволь мне съесть оболочку Никкуса.

  Враз перестав хлюпать, он ощерил зубы и радостно прошипел:

  - Я стану здоровым и снова буду полезен тебе!

  Тут же из грязного угла своего выполз Виккус и гнусно забубнил:

  - Если я получу оболочку нашего погибшего друга, то стану очень, очень здоровым и сильным. И буду куда полезней Бронхеса. А если и Бронхес поделиться со мной своей оболочкой…

  Бронхес завизжал пронзительно и, собрав остатки сил, кинулся на гада, неожиданным броском свалил его и придавив к полу.

  Ударил его с такой силой, что с пальцев слетела обуглившаяся кожа.

  И услышал голос госпожи:

  - Ты настоящий сакмор, Бронхес. Ты умеешь ненавидеть. Настоящей ненависти нужны поступки, иначе это не ненависть, а дешёвая подделка. Сакморам не нужны подделки. Для нашего огня нужно чистое топливо.

  Бронхес оставил испуганно затихшего Виккуса и снова подполз к госпоже.

  - Ты достоин жизни, - сказала ему госпожа.

  И взглянув на него, улыбнулась.

  - Благодарю вас за милость, повелительница! Благодарю!

  Вжавшись в пол, Бронхес вытянул губы и поцеловал кончик туфли.

  - Клянусь, госпожа не пожалеет об оказанной мне милости! Бронхес будет лучшим слугой! Самым преданным! Самым бесстрашным! Самым…

  - Убирайся, - процедила Вельфана.

  И кончиком каблука ударила его в лоб.

  - Ты настолько раболепен, что чувства твои начинают напоминать любовь. Ты можешь причинить мне боль, Бронхес, и тогда я передумаю.

  Бронхес замер в ужасе и похолодел, заслышав ненавистный, гадкий смешок Виккуса.

  - Вот так лучше, - сказала госпожа и улыбнулась. – Займись Никкусом. Мне трудно различать запахи этого мира, но бедняга определённо плохо пахнет. Так что поторопись.

  Бронхес закивал в ответ и, вскочив, на полусогнутых и подкашивающихся ногах забежал за бетонную перегородку, откуда вскоре послышалось чавканье и урчание.

  Виккус слушал эти звуки с перекошенным лицом, темнея от зависти.

  Госпожа с мягкой улыбкой смотрела на него.

  - Слуга мой! – позвала она Виккуса.

  Тот немедленно подполз к ней, виляя задом и втирая животом пол.

  - Когда Бронхес вернётся, насыщенный оболочкой, напади на него! – шепнула, склонив голову, Вельфана. – Сзади и неожиданно. Будь силён и беспощаден.

  Она поправила чёрную шёлковую накидку и, перейдя н совсем тихий шёпот, добавила:

  - Проверим, пошёл ли ему на пользу бедняга Никкус. Если он не сможет отразить нападение, то пойдёт на пользу тебе.

7.

Добрались они до места уже не в сумерках, а в самой настоящей темноте.

  На заброшенной улице из восьми фонарей горело только три, потому в конце пути Апофиус едва не заплутал и не забрался в такую чащобу, из которой его, пожалуй, и собратьям-духам было бы не вытащить.

  Однако, по счастью, на пятнадцатой минуте бестолкового блуждании по улице встретили они старушку в сиреневой, не по летней жаркой погоде подбитой ватой, фуфайке, цыганской цветастой юбке с зелёным, бисером расшитым, платком на голове.

  Старушка бочком вылезла из придорожных кустов (где, весьма вероятно, сидела до времени тихонько и наблюдала за гостями) и, приблизившись к радостно замахавшему руками Апофиусу, прошелестела:

  - Я вот совсем старенькая стала. Пятый век доживаю… Не вижу сослепу. Апофушка, ты ли?

  - Я, Клотильда! Я и есть! – радостно воскликнул дух, заключая старушку в объятья. – Я самый и есть! Узнала, старенькая, сразу узнала! Давненько мы с тобой не виделись!

  - Почитай, третий век уж пошёл! – в тон ему ответила старушка, бросившись обнимать дорогого гостя (да так толком и не обняв из-за непомерной толщины его).

  - Принимай уж гостей, веди в свои хоромы! – начал было напрашиваться в гости Апофиус.

  И вдруг, примолкнув и повернувшись вполоборота к Сергею (на которого радостная эта встреча не произвела ровным счётом никакого впечатления), махнул рукой.

  - Вот, Серёжа…

  Серёжа бросил на него взгляд мутный и усталый.

  - Да подойди же ты!

  Пантюхин медленно и вразвалочку, явно нехотя, подошёл к духам, которые, не удержавшись, снова бросились друг к другу  объятия, восторги свои от встречи прервав лишь когда Сергей дважды откашлялся, сначала сдержанно, а потом демонстративно громко.

  - Вот, Клотильдушка! – и Апофиус с гордым видом показал на Сергея. – Помощник мой, прошу любить и жаловать! Чистой души человек, сильный и неустрашимый!

  - Это я, что ли? – искренне удивился Сергей. – Ты это… Спасибо, конечно, но так-то не загибай!

  Клотильда, на шаг подойдя ближе, посмотрела на него внимательно до мутноватой белизны выцветшими глазами, и, перестав вдруг подслеповато щуриться, взглядом, ставшим цепким и острым, внимательно осмотрела гостя.

  - Вот такой я, - с усталым вздохом сказал Сергей. – Пантюхин моя фамилия…

  - А я знаю, - ответила Клотильда. – Старушка Клотильда многое уже узнала…

  - И откуда вы, духи, всё знаете! – не то с восхищением, не то с возмущением воскликнул Сергей. – Вот и Апофиус моё имя знал. И как жену зовут, и ещё там что-то, не помню уже толком…

  И, не смотря на усталость и сухость во рту, даже попытался присвистнуть, чтобы подчеркнуть своё изумление перед такими необыкновенными способностями духом.

  Со свитом, правда, ничего не вышло. Шипение одно получилось.

  - Да у вас, людей, всё на лбу написано, - пояснила Клотильда.

  И Апофиус кивнул, подтверждая слова старушки.

  - Имя-то у всех написано, - продолжала Клотильда. – И о жизни вашей много всяких записей. И о родственниках ваших написано, и о делах ваших рассказано. Вы, люди, этого не видите, хотя, наверное, догадываетесь. Не зря же поговорка у вас есть… Да, а у такого вот простодушного человека, как ты – вообще всё написано. Даже то, что ты с последней зарплаты заначку до сих пор от жены прячешь. Тысячу рубликов. Несколько месяцев уже прячешь. Правда?

  Сергей кивнул в ответ.

  - А чего с собой не взял? – допытывалась старушка.

  Апофиус поспешно (но вместе с тем и почтительно) подхватил старушку под локоток.

  - Клотильдушка, ну какое тебе дело до чужих денег? – шёпотом спросил он, увлекая старушку куда в сторону от дороги и одновременно знаками приглашая Сергея следовать за ними. – Ну что ты, в самом деле?

  - А любопытство меня замучило, - пояснила Клотильда, искоса поглядывая на понуро следующего за ними Сергея. – Чего это рыцарь кошелёк свой не взял? Неужто ты оплату ему большую пообещал?

  - Так последние деньги-то, - пояснил Сергей. – Надо было жене оставить…

  И тут же удивлённо переспросил:

  - Чего? Это кто тут рыцарь?

  И остановившись на секунду, приотстал.

  - Иди, Серёжа, иди за нами! – заторопил его Апофиус. – Ты же сам спрашивал про ужин и ночлег. Вот уж будет всё скоро! А я тебе потом всё объясню.

  Свернув с дороги, пошли они по узкой, едва освещаемой лишь светом далёких фонарей тропинке, самым замысловатым образом петлявшей между зарослей злой крапивы, матёрого чертополоха, белеющих зонтиков невесть как забравшегося в эти края борщевика и заплетённых вьюнком кустов одичавшей малины.

  Сергей, поочерёдно выставляя далеко вперёд то правую, то левую ногу, брёл медленно вслед за духами, вполуха слушая неторопливый их разговор о потустороннем житье-бытье, а сам думал невесёлую думу о том, что, пожалуй, в таком месте ночлег только под кутом и возможен, а на ужин старушка Клотильда, как видно, крапиву собралась варить (интересно, в чём?), для бульонной наваристости прибавив к тому ёжика или лягушку (или что там у них, у духов, принято?).

  И это ведь при том, что Апофиус наверняка мог бы сотворить… Да и плату он заслужил вполне… Э, да что там говорить!

  «Жмоты эти духи, и всё дела!» решил Сергей, с яростью пиная травяную кочку. «Им, может, и на земле спать привычно, и еда им не нужна. А меня так вконец уморят! Если бы не пирожок, так и вовсе бы сил лишился. Лёг бы там, на дороге, и лежал бы до утра. И очень просто! И сил бы понапрасну не тратил!»

  - Акулина-то в прошлом веке за домового было замуж вышла, - пересказывала местные новости Клотильда (не забывая при том изредка поглядывать с любопытством на человека). – Да он, ирод, и не домовой оказался, а упырь одичавший. Всё ей, дуре, сказки рассказывал, что бесквартирный он, потому что, дескать, дом сгорел. Хозяин спьяну сжёг! Акулина-то и верила. А Пронька со старой пустоши дознался, что упырь это натуральный и с кладбища его за дебош выгнали. Запил он там с местными и на сторожа напал… Акулька и такого бы любила. Что ей, одной вечность куковать? Да упырья натура проявилась: сначала по ведьмам гулял, потом в историю какую встрял…

8.

Муцкевич по-волчьи втянул воздух ноздрями.

  Запах точно шёл от тёмно-серого, кирпичного здания за высоким бетонным забором.

  - Тут он! – уверенно сказал Муцкевич и оскалил зубы в улыбке. – Духом его оттудова тянет!

  Клещёв, прижав руки к груди, закрыл глаза и мелко затрясся. Потом, замерев, вытянул далеко вперёд язык, пробуя воздух на вкус.

  И подтвердил:

  - Точно! Здесь! Кровушку его чую…

  Приложил ладонь к уху:

  - И сердце беспокойно стучит. Не спит, хоть и ночь на дворе. Волнуется, видно. Переживает.

  И тут же протянул разочарованно, обращаясь к спутнику:

  - Вова, но это же и впрямь тюрьма!

  Ступая медленно и осторожно, подошли они ближе к воротам и прочитали табличку.

  - Следственный изолятор, - грустно промямлил Клещёв.

  - А ты как думал! – подтвердил весомо Муцкевич. – Хозяин сказал, что в узилище, значит, так и есть!

  Клещёв, забеспокоившись, зачем-то стал ходить вдоль ворот, меряя их длину шагами.

  И прекратил это занятие лишь после того, как из будки вышел охранник и посмотрел на него выразительно.

  - Пошли отсюда, - предложил он Муцкевичу.

  Тот согласился.

  Отойдя подальше, остановились они возле урны для перекура.

  - Как же мы,.. – обронил Клещёв, докурив сигарету до середины.

  - …Проникнем-то туда? – закончил он мысль, вытянув сигарету до фильтра.

  И, ругнувшись, выбросил окурок.

  - Штурмом, что ли, брать?!

  - Не суетись, - пробубнил Муцкевич. – Им, небось, не мы одни занимаемся. Дело серьёзное, раз хозяин нам поручил…

  - Так времени у нас нет! – застонал Клещёв.

  И в ярости пнул завалившуюся на бок урну.

  - Не суетись, - повторил Муцкевич, докуривая первую сигарету и тут же доставая из пачки вторую.

  - Что-то мне подсказывает, - продолжал он, рваными облачками выбрасывая дым, - что завтра он отсюда выйдет. Точнее, его отсюда вытащат. Это если он действительно опасен. А если не так опасен, как мы думаем, то…

  Причмокнув, закончил:

  - Тогда его удавят прямо там, внутри! И мы об этом узнаем!

9.

А за четыре часа до того, как посланцы Савойского добрались до узилища и обнаружили место пребывания свидетеля происходило вот что.

  Викентий Демьянович Любанин сидел в этом самом следственном изоляторе на привинченном к полу стуле перед следователем Леонтием Размахиным и трепетал.

  Леонтию Даниловичу нравилось, что допрашиваемый трепещет. Но очень не нравилось, что арестованный при том упорно не желает признавать свою вину и всячески увиливает от ответственности.

  Хотя и трепещет, что очень даже хорошо.

  И вселяет надежду на достижение взаимопонимания с подследственным.

 - Хватит ногами по полу стучать! – строгим голосом сказал Размахин и подвинул ближе бланк протокола допроса.

  - Стало быть, гражданин Любанин, шестьдесят третьего года рождения, ранее не судимый, без определённого места жительства,.. – усиленно изображая задумчивость, пробормотал следователь, заполняя каракулями новую строку.

  Тут стоит заметить, что задумчивость он изображал лишь для проформ, потому как искренне полагал, что следователю положено изображать перед допрашиваемым усиленную работу мысли и борьбу с обуревающими душу сомнения.

  На самом деле никогда и никаких сомнений у Размахина не было, особенно по поводу виновности задержанных.

  Он и сейчас за час допроса успел уже полностью всё для себя выяснить и определить, прикинув заодно и тот срок, на который может потянуть вина ранее не судимого Любанина.

  Но имитировать усиленную работы мысли стоило. Ничто так не смущает подследственных, как сморщившийся под грузом мыслей лоб следователя.

  - С недавнего времени! – поспешно добавил Любанин, попытавшись привстать со стула.

  - Сидеть! – прикрикнул на него Размахин и погрозил кулаком.

  Викентий Демьянович послушно затих и замер, и, чтобы не было больше искушения вскакивать, ногами зацепившись за ножки стула.

  - Что – с недавнего? – поморщившись, переспросил Размахин.

  - Бродяжничаю с недавнего, - пояснил Любанин. – Запил я как-то неудачно, жена от меня ушла. Я бросил потом, но она уже не вернулась. И вот решил я продать квартиру, а люди те, которые сказали, что купят, фактически и не купили, а…

  - Замолкни, - с лёгким зевком прервал его следователь.

  И посмотрел на часы.

  А потом продолжил речь свою, вяло и нехотя:

  - В два часа тридцать минут ночи, находясь в состоянии сильного алкогольного опьянения, из хулиганских побуждений выбежал на МКАД в районе Лосиного острова, чем спровоцировал аварию с участием…

  Следователь минуты де загибал пальцы, прикидывая.

  - Опа! – восхищённо промолвил он, сверившись с бумагами.

  И, оживившись, присвистнул и глаза его радостно заблестели.

  - Слышь, бомжара, - обратился он к Любанину. – Ты в общем и целом двенадцать машин угробил, из пять – не подлежать восстановлению. Две смяты, три сгорели. Ва-аще!

  И Размахин оглушительно загоготал, едва при этом не захлебнувшись слюной.

  Потом, немного успокоившись, он встал, подошёл к Любанину и кинул ему в подставленные ладони наполовину заполненный бланк допроса.

  - В общем, - добродушно сказал Леонтий, - тебе прямая выгода на зоне годочка три отмотать. Пока хозяева угробленных машин не успокоятся. А то ведь они…

  И Размахин провёл пальцем по шее.

  - Полный абзац тебе устроят с похоронами на ближайшей помойке. А твою безвременную гибель мне расследовать резону нет, и так работы хватает. Так что беру ручку краешку стола, от последней сроки отступи вниз побольше, к концу страницы, и там подписывай с расшифровкой подписи и датой. И вали в камеру отсыпаться!

  - А отступать зачем? – уточнил Любанин.

  Размахин махнул рукой.

  - Да допишу там кое-что… Сейчас ломает что-то, лень одолела. Завтра с утречка заполню… В общем, не твоё дело!

  Размахин во внезапно накатившем приступе раздражения топнул ногой.

  - Подписывай, пока я добрый! А то ещё и обвинение в краже получишь. Там, между прочим, вещи из машин кое-какие пропали.

  Любанин поёжился.

  - И погибший имеется, по рассказам свидетелей, - продолжал нажимать следователь. – Вроде, даже два погибших… Или один?

  И тут же с грустью добавил:

  - Трупа, правда, ни одного. Пропали бесследно. Так что от отягчающих обстоятельств судьба тебя отмазала.

  Любанин с минуту вертел листок, с разных сторон вчитываясь в коряво набросанный текст.

  Потом простонал слабо:

  - Но не из хулиганских же! Спасался я! Обезумел совсем от страха! Зачем вы так, гражданин…

  Леонтий покачал головой и присел, поудобней устраиваясь на подоконнике.

  - Эту сказку ты мне уже рассказывал.

  - Точно! – охотно подтвердил Любанин. – Сразу вам всё рассказал. Только тут…

  Он потряс листком.

  - …Ничего про это не написано. Ни единого слова! А ведь это правда!

  - Сказки, - отрезал Леонтий, протирая локтем запылившееся стекло. – Почудилось спьяну.

  - Я трезв был! – возразил Любанин.

  И подивился собственной смелости.

  «Чего это я? Нехорошо это… А ну как вдарит?»

  Но следователь был настроен благодушно.

  Леонтий вообще не любил мордобой. Он предпочитал эту… как её…

  «Психологию» вспомнил Размахин.

  И посмотрел на подследственного с жалостью.

  - Ты не мудри, подписывай, - посоветовал он Любанину. – А сказки про летающих человечков, которые тебя в лесу преследовали, будешь рассказывать адвокату. Или психиатру, если суд на твои бредни поведётся и экспертизу назначит.

  - Но они же летали! – воскликнул Любанин.

  И поводил листком из стороны в сторону, пытаясь изобразить полёт.

  - Над деревьями неслись! И не человечки вовсе! Детины здоровенные, головорезы!

  - Антенны были у них на головах? – уточнил следователь.

  Любанин посмотрел на него недоумённо.