Девочка на месяц

Первая глава

1

Повеситься можно было на трубе.

Дмитрий Иванович Анохин вообразил, увидел явственно, как он вытягивает из брюк ремень, делает петлю, встает на унитаз, привязывает конец ремня к трубе, надевает петлю на шею и соскальзывает вниз; отчетливо услышал, как испуганно суетятся в коридоре сотрудники издательства; представил четко, с каким ужасом заглядывают они в туалет, где вытянулось вдоль стены его безжизненное тело с синим лицом, с выпавшим изо рта языком, c вылезшими из орбит безобразно и жутко белыми глазами, и содрог­нулся, резко качнул головой, освобождаясь от страшного виденья и начал медленно вытирать руки чистым полотенцем. В душе его по-прежнему стояли, томили боль, тоска, скорбь! Казалось, что за две прошедших с того случая недели мучительная боль ничуть не притупилась. Особенно остра была, когда он оставался один. Душил, почти физически душил постоянный, тягостный вопрос: что делать?! Что делать?!

Дмитрий Иванович осторожно, потихоньку, словно он таился (прежде он по деревянным ступеням узкой лестнице взлетал), поднялся на мансардный этаж, где был его кабинет с фотопорт­ретами на стенах почти всех знаменитых писателей России. Они были авторами издательства «Беседа», которым руко­водил Анохин со дня его создания. Дмитрий Иванович тяжело сел в скрипнувшее кресло и шумно выдохнул. Чувствовал он себя так, словно взбежал на шестнад­цатый этаж. Увидел на столе письмо знакомого писателя с заявкой на новый роман и взял ручку, пододвинул к себе чистый лист бумаги. Хотелось чем-нибудь заняться, чтобы забыться, не слышать навязчивый вопрос-вопль: что делать! Но ручка застыла над чистым листом, он забыл, что хотел писать ответ на заявку. Замер надолго, не слышал привычного гула машин из открытого окна, выходящего в переулок, не услышал шагов секретарши Кати. Очнулся, вздрогнул, вскинул голову, только когда она спросила:

— Дмитрий Иванович, вы сегодня сами издательство закрывать будете? Все ушли…

Спросила она негромко, приглушенным голосом, таким, каким разговаривают с больными. Он почувс­твовал в ее голосе некоторую предупредительность, жалость к нему. «Все знают, все обсуждают! — с горечью мелькнуло в его голове. — Все ждут, чем кон­чится… Если делиться придется, то всех коснется! — подумал Дмитрий Иванович о сотрудниках. — Горько, горько! Они-то при чем?»

— Сколько уже? — глянул Анохин на часы и попытался доброжелательно улыбнуться секретарше. Он был уверен, что Катя искренне переживает за него, возмущена случившимся. Ее он непременно возьмет с собой в новую фирму, которую неизбежно придется открывать. Катя умна, добра, а главное, верна. — Минуточку еще, Катенька! Письмо закончу… — на этот раз он улыбнулся секретарше оживленней и искренней.

— Чаю хотите? — спросила Катя.

Дмитрий Иванович кивнул и склонился над листом бумаги. Она повернулась энергично, быстро вышла и звонко застучала каблуками по паркету приемной. Слышно было, как скрипнула дверца шкафчика, где она хранила посуду.

А входила Катя почти на цыпочках, потому он не услышал ее шагов. Секретарша знала, что директор называет ее Катенькой только в хорошем расположении духа. Значит, оживает, поняла она, принял какое-то решение. Слава Богу, а то уж две недели в издательстве, как в погребе, тишина, мрак и запах тлена. То, что директор выкрутится, как бывало прежде не один раз, Катя не сомневалась: только бы поскорее.

А Дмитрий Иванович вновь забыл, что хотел ответить на заявку. Вновь возник, начал терзать вопрос: что делать?! Никогда еще за свои сорок три года он не чувствовал себя так беспомощно. Раньше он был скор в решениях, нетерпелив. Но раньше… раньше… Почему же? И раньше был с ним почти такой же случай, когда ему пришлось круто менять жизнь: оставить жену с ребенком, квартиру со всей обстановкой, работу, родной город, забыть о прошлом и начинать все с нуля. Вспомнив об этом, Дмитрий Иванович горько усмехнулся. Почти так, да не так! Тогда ему было двадцать три года, вся жизнь впереди. Кем он тогда был? Никем, меч­тателем… А теперь довольно известный литератор, директор издательства, отец двух почти взрослых детей. Мечтатель не мог долго страдать. Помнится, тогда он мучился всего одну ночь. Кинул в чемодан самые необходимые вещи, только что изданную первую книгу и навсегда сбежал из Тамбова свободным от прошлого человеком. Все мысли были только о будущем. Теперь, когда вдруг вспоминалась ему прежняя домосковская жизнь, она казалась ему нереаль­ной, выдуманной так же, как жизнь героев его романов. До вчерашней встречи с сотрудником спецслужбы Дмитрий Иванович думал, что уйдет из семьи, разделит издатель­ство, откроет новую фирму один, без друзей… Друзей, оказывается, в бизнесе не бывает. А теперь-то что делать!?

Резко ударил в уши телефонный звонок, оторвал от тяжких мыслей. Дмитрий Иванович испуганно схватил трубку.

— Я по объявлению, — услышал он чуть вздраги­вающий девичий голос и, успокаиваясь, хотел сразу ответить: — «Извините, я уже нашел!», но что-то удержало его. Дмитрий Иванович часто думал потом, в Америке, почему он не положил трубку, ведь к тому времени он уже решил, что едет в Штаты с Диной, договорился с ней, и сегодня вечером они должны были везти паспорта и приглашение знакомому дельцу, который всегда делал ему визы.

Дело в том, что еще задолго до случившегося издательство «Беседа», как обычно, пригласили в США на книжную ярмарку в Чикаго, и он оформил все документы для участия в ней, оплатил стенд. Осталось получить визы. А тут этот случай. Вначале Дмитрий Иванович решил отменить поездку. Не до ярмарки, когда все рушится, и неизвестно — будет ли существовать издательство через месяц. Потом, когда тоска и боль так допекли его, а достойного выхода все не находилось, ему в голову пришла шальная дурацкая мысль: взять какую-нибудь деваху и укатить с ней в Америку на месяц, отвлечься, отдохнуть, забыть обо всем в ее объятьях, убить тоску, а там решение, как жить дальше, само придет, вернется к нему уверенность, решительность, уляжется злость, ненависть и боль.

Вторая глава

2

К своему шестнадцатиэтажному дому Дмитрий Иванович подъехал в одиннадцатом часу. Начинало темнеть. Асфальтовую площадку под окнами, где оставляли на ночь машины автолюбители, мальчишки расчертили большими квадратами и шумно, азартно гоняли мяч. Когда Анохин медленно въехал на площадку, один из них, худой, невысокий, в длинных шортах, в бейсболке с большим козырьком назад, с разгоряченным лицом и горящими глазами, подхватил мяч, быстро обернулся к нему и властно вытянул руку, показал пальцем в сторону небольшого луга, мол, гони машину туда, не мешай играть! «Ишь, стервец!» — беззлобно, с усмешкой подумал Дмитрий Иванович и послушно покатил туда, куда указал мальчишка, освободил площадку для игры. Позади него возобно­вились крики, возбужденные возгласы ребятишек.

В лифте он почувствовал, поймал себя на том, что возвращается домой без прежнего постоянного, тягостного чувства, без непреодолимого отвращения к жене, и был не столь мрачен, как в последние дни, будто какая-то надежда появилась, нашелся хороший выход из поганейшей ситуации.

На стук двери из комнаты выглянула в коридорчик Оля, дочь, взглянула на него своими живыми беспокой­ными глазами, кинула быстро, настороженно, оцени­вающе:

— Привет.

— Привет-привет, ты еще дома? Как же твой ночной клуб выдержит ночь без тебя? Неужели завтра не закроется от обиды, что ты его бросила? — ответил он с ласковой иронией.

Глаза дочери радостно блеснули. Оля невольно дернулась навстречу ему: в детстве, встречая отца после работы, она всегда с радостным визгом бросалась ему на шею. Последние молчаливые, гнетущие вечера в семье сильно тяготили, удручали ее. И теперь, почувствовав, что настроение у отца хорошее, она непроизвольно, инстинктивно, чуть не кинулась ему на шею, как в детстве, но сдержалась, смутилась, спросила:

— Чайник поставить?

— Давай, — взялся Дмитрий Иванович за узел галстука, начал неторопливо развязывать его, думая об Оле и Светлане: «Как они похожи!» Думать о Светлане, Светике было приятно.

Из комнаты, откуда выглянула дочь, слышалось бормотанье телевизора. Жена любила долгоиграющие мексиканские сериалы. Оля прикрыла дверь в комнату, радостно и юрко нырнула в кухню.

— Он еще не остыл! — услышал Дмитрий Иванович бодрый голос дочери, стук чайника, шипенье газа.

Когда он неторопливо вошел в кухню, чайник уже зашумел. На столе стояли две фарфоровые чашки, мед, на тарелке — бутерброды с сервелатом, булочки.

— Я с тобой… Ты не против? — Оля глянула на него своими серыми глазами вопросительно и кротко. В последние дни он ужинал один. Молча и мрачно взглядывал на детей и жену, если они появлялись на кухне, когда он был там, и они быстро и безропотно удалялись. Когда возвращался поздно, как сегодня, то пил только чай и уходил в свой кабинет.

— Отчего же… Садись. — Он взял нож, разрезал булочку поперек и начал намазывать на нее мед. Намазал, протянул Оле, говоря: — Решила отдохнуть сегодня или взрослеть начала?

— Рано, — взяла она булочку и дернула плечом.

— Рано отдыхать или рано взрослеть? — не дождался ответа и вздохнул. — Как я рад был бы, если бы ты у меня родилась пустышкой! Как ты жалеть будешь потом об этих днях, клясть нас с матерью, что в руках не держали! — сказал и подумал с горечью, с тоской: «Может быть, последний раз сижу с Олюшкой вот так, а сам опять за свое нудье. Других слов, что ли, нет?» — И помолчав, спросил: — Все у тебя в порядке?

— Не все! — вздохнула Оля и, быстро высунув розовый язык, слизнула капельку меда с края булочки. — Вспомни, что тебе не хватало в мои годы?

— Мне не хватало на мороженное для девочек, на кино, на танцы. Тогда мы, мальчики, платили.

— Сейчас равноправие.

— Сколько же тебе не хватает?

— Двести…

— Тысяч? — усмехнулся он.

— Папа, если бы ты дал мне столько тысяч, я бы свой ночной клуб открыла! — воскликнула Оля и сморщила губы. — Всего двести баксов.

Дмитрий Иванович не допил чай, поднялся, вышел в коридор. Достал из кейса бумажник, вытянул из него две зеленые бумажки, помешкал, взял еще одну, вернулся в кухню и положил их на стол перед дочерью.

— Папочка, был бы ты всегда такой! — с восторгом вскочила со стула Оля и клюнула его в щеку.

Он обнял дочь, прижал к себе, тоненькую, хрупкую. Жалко стало ее, грустно и обидно за себя, и вместе с тем он чувствовал себя виноватым перед ней.

— Разве я такой уж плохой?

— Не плохой, но занудливым ворчуном бываешь… — прижималась к нему дочь, обхватив его за талию руками.

— За тебя боюсь… Что же мне ремень брать? В детстве не бил, а сейчас… Боюсь, пропадешь! Глупа…

— Не глупа, пап, не глупа! — горячо возразила Оля, отстраняясь. — И бояться за меня нечего. Это меня ребята боятся! Один попытался меня обидеть, я туфлю сняла и по голове его каблуком раз, раз! Посмотрел бы ты, как он от меня сиганул! — воскликнула она с восторгом, с горящими ликующими глазами. — Шелковый потом вокруг меня ходил!

— Эх ты, дурочка, дурочка! — вздохнул, засмеялся Дмитрий Иванович, глядя на родное раскрасневшееся лицо дочери. — Милая дуреха!

— Пап, я побегу! — схватила она доллары со стола. — Пора!

— Темно уж на улице… Выспись сегодня, не пропадет без тебя твой ночной клуб.

— Высплюсь на том свете, — иным тоном, небрежно кинула Оля. Видимо, всеми своими мыслями она была уже среди друзей.

— Ты все с Игорем дружишь?

— Ой, пап, это же было сто лет назад!

— Он тебя бросил?

— Ну да, меня бросишь, — произнесла она уверенно и горделиво. — Устала я от него, надоел… У меня давно уж друг Сержик, вот такой парень! — Оля блеснула глазами и вскинула вверх большой палец. — Лучше всех!

— Утром ждать?

— Клуб до шести работает, — развела она руками у двери: мол, ничего с этим поделать не может, и скрылась в коридоре.

Дмитрий Иванович еще год назад догадался, что дочь его стала женщиной, потрясен был своей догадкой, сказал жене. Галя в ответ только недовольно, раздраженно выругалась:

Третья глава

3

Костик не подвел. Дмитрий Иванович отсчитывал доллары, а Светлана как-то недоверчиво рассматривала своей паспорт. Не верилось, что так быстро можно сделать визу. Костик сунул деньги в карман, повернулся к девушке, увидел, что она уставилась в паспорт, и пояснил каким-то слащавым голосом, что виза открыта на год, в течение которого она может трижды побывать в Америке, но не больше месяца за одну поездку. Как показалось Анохину, Света только после этих слов Костика поверила, что завтра она летит в США. Он заметил, как оживились, заблестели, загорелись у нее глаза, как она с трудом сдержалась, подавила в себе вспышку радости.

— Поздравляю! — легонько приобнял ее за плечи Дмитрий Иванович.

— Спасибо вам! — взглянула она на небритого Костика и чуть заметно, неуловимо повела плечом.

Анохин почувствовал, как дрогнуло ее плечо под его ладонью, и живо снял свою руку, протянул ее Костику, прощаясь.

— Обмыть надо! — сказал он в лифте. — Честно говоря, я побаивался, что Костик подведет, не получится у него, сорвется. Теперь, слава Богу, все в порядке. Завтра летим, а сейчас в ресторан!

— Я хотела кое-что сделать сегодня, — слишком поспешно ответила Светлана. — Высади меня у метро!

— Ну, нет! Хоть часочек да посидим, поужинаем. Не огорчай меня!

— Мы еще не в Америке. Там я тебя постараюсь не огорчать…

— На часок, честное пионерское.

— Но не больше часа, — неохотно уступила девушка. — Очень тороплюсь!

Вид у нее действительно был озабоченный, тусклый, словно ее что-то тяготило.

Дмитрий Иванович снова привез ее в Центральный дом литераторов, но на этот раз привел в пестрый зал ресторана. Назывался он так потому, что все стены в нем были расписаны, разрисованы шуточными шаржами, рисунками, стихами, изречениями извест­ных в прошлом писателей, бывших когда-то завсег­датаями ресторана.

— Тебе как филологу должно быть интересно, — указал Дмитрий Иванович на стены.

Светлана, действительно, заинтересовалась, поднялась, медленно пошла вдоль стены, время от времени спрашивая у Анохина что-нибудь о писателях, оставивших свой след в ресторане. Разговор этот продолжился за столом.

Дмитрий Иванович видел, что слушает Светлана хорошо, заинтересованно, с охотой. Ела она нето­ропливо, часто замирала с ножом и вилкой в руках, глядела на него то с удивлением, то с восхищением, округляла глаза и восклицала в особо увлекательных местах рассказа: «Неужели?.. вот как!.. не может быть?» Или смеялась, отчего на ее пухлых щеках появлялись ямочки. От этих ее восклицаний, от мягкого смеха, от этих удивительно милых ямочек на щеках Дмитрий Иванович вдохновлялся, возбуждался еще сильнее, чувствовал себя так, словно его накрыла и повлекла в открытый океан теплая нежная волна, и безостановочно говорил, говорил. Временами, не умолкая, он поднимал бокал с белым вином «мартини». Она тут же клала нож на стол и бралась за тонкую прозрачную ножку своего. С легким тонким звоном их бокалы соединялись на миг. С каким восхищением смотрел он, как она касается губами тонкого стекла, делает глоток, как быстро слизывает вино с верхней, влажной губы, улыбается ему, показывая ямочки, и вновь берет нож со стола чуть тронутой загаром рукой! Как сводила с ума ее реденькая челка, падавшая дугой к темным бровям! Каждый раз, когда Светлана восклицала в очередной раз: не может быть! — и встряхивала челкой, сердце его вздрагивало, сжима­лось, замирало. Хотелось одного: длить и длить этот вечер, смотреть на Светлану, болтать безумолчно, растворяться в томительной нежности. Такого чувства он давно уж не испытывал. Было с ним такое лишь в далекой молодости, в дни романтической влюбленнос­ти, о которых он давно забыл. Проблемы, заботы, которые давили, мучили его; боль, тоска, терзавшие постоянно в последние дни, приглушились, отодви­нулись, призабылись. Дмитрий Иванович не думал о них, был легок на слово, остроумен, ироничен, нежен.

— Ой! — воскликнула огорченно и удивленно Светлана, взглянув на часы. — Как время летит!.. Мне же надо собираться, готовиться к поездке… Все так стремительно! — Она встряхнула челкой, и лицо ее вмиг изменилось, стало озабоченным, настороженным. Глаза померкли, словно кто-то мгновенно стер их блеск. Перед Анохиным сидел другой человек.

Он правильно понял, что изменение это не связано с ним, но расспрашивать не стал, позвал официанта, расплатился и повез ее в общежитие. По дороге молчали. К нему вернулась прежняя, но на этот раз глухая, не столь гнетущая, тоска, скорее печаль. Он изредка быстро взглядывал на сидевшую рядом задумчивую Светлану и думал: зачем, зачем он берет с собой эту совсем юную девчушку? Не принесет ли он и ей и себе одни страдания? Кому это нужно? Но бес подсовывал ему в ответ лицо Светланы, во время его рассказа о писателях в ресторане, ее необычные брови вразлет, челку, ямочки, влажную от вина алую губу, и сердце Анохина вновь сжималось от нежности, от томительной радости, от мысли, что девушка не могла так искусно притворяться, делать вид, что ей интересно слушать его. Надо думать, ей действительно было приятно провести с ним вечер. Они коротко, сухо, по-деловому договорились о завтрашней встрече перед поездкой в аэропорт.

— Спасибо за вечер! — улыбнулась ему, сделала Светлана свое лицо на мгновение прежним, милым, но оно сразу же погасло, посуровело, помрачнело, и девушка живо, решительно выбралась из машины.

В аэропорт проводить отца неожиданно приехала Оля. Появилась она, когда Дмитрий Иванович и Светлана стояли в очереди к таможенному посту. Девушка была молчалива, напряжена, хмурилась почему-то и заметно волновалась. Беспокойство ее росло по мере приближения к таможенникам.

— Что-то не так? — не выдержал, отвлекся от своей жгучей тоски, спросил участливо и нежно Дмитрий Иванович.

— Все в порядке, — поспешно и как-то суетливо ответила она.

И в это время он услышал от барьера голос дочери.

— Па-ап! — кричала она и махала рукой, чтобы обратить на себя его внимание.