Девушка с глазами цвета ветра

1.

Дорогие читатели!

Представляю вам мини-анонс - предысторию моей новинки "В Питере - жить? Развод в 50" (https://litnet.com/shrt/uMuM).

Тридцать лет назад она была смыслом моей жизни. Она - и музыка. Я потерял ее, но так и не смог забыть. А музыка осталась. Сегодня, в мой день рождения, она пришла на наш концерт. Что это - второй шанс или финальная точка?

- Бать, ну фотку-то могли на афишу и поприличнее найти.

Чертовы зумеры, когда им вообще что-то нравится? Разумеется, кроме себя, любимых. Тактичность, деликатность? Нет, не слышали. А фотку для афиши я, кстати, выбрал сам. Потому что на ней я такой, какой есть. Не приглаженный, не прилизанный, не отфотошопленный. Андрей Ветров собственной персоной и всеми своими годиками.

А годиков послезавтра стукнет аж целых пятьдесят два. Совсем взрослый мальчик. Хотя и говорят, что мужчина от мальчика отличается только стоимостью игрушек. Афиша эта к праздничному концерту в «Черном лисе». Традиция у меня такая – день рождения отмечать концертом. С самого начала, вот уже больше тридцати лет.

Да, в позапрошлом году отпраздновали сразу мой полтос и тридцать лет нашей группе «Перевал». Как у классика, иных уж нет, а те далече. Только я, басист Витька и ударник Миха – вместе с самого начала. С репетиций в дедовом гараже, с сейшенов-квартирников. Все было – от вписок и клубов до стадионов. И продолжается.

- Бать, а может, тебе бороду сбрить? Сразу помолодеешь. Годика на три. А то и на все пять.

- Дань, а может, тебе башку помыть?

Башка у него ультрамодная. Корни черные, концы светлые, виски бритые. Макушка стоит дыбом, уложенная гелем. А глаза бледно-голубые, прозрачные. В общем, хаски - полный распиздяй. Но если как следует поскрести, под ним обнаружится ботан с красным дипломом Политеха, высокооплачиваемый аналитик данных, по-буржуински data scientist.

Девки от него млеют. И от глаз, и от хорошо подвешенного языка. А также от зарплаты и от тачки стоимостью в неплохую квартиру. Квартира, кстати, тоже есть. Тачку купил сам, с квартирой помог я. В общем, перспективный жених, но в хомут не торопится. Раньше тридцати, говорит, не женюсь. Гуляет в свое удовольствие, меняет подружек под цвет одежды.

Веронике это не нравится, она хочет внуков.

Ник, зачем тебе внуки, говорю ей. Сейчас ты еще вполне молодая женщина. А внуки появятся – станешь бабкой.

Мы в разводе уже десять лет, но отношения сохранили приличные. И из-за Даньки, и потому что работаем вместе. Она мой продюсер, хотя, как мне кажется, скорее, администратор. Но если ей хочется быть продюсером – ради бога.

- Бать, а бать…

Да отстанешь ты уже, душнила? Что еще не так?

- Помнишь Иду? Ну брюнетка в синем платье. В «Девятом небе».

Брюнетку помню смутно. Заглянул в клуб поздравить Даньку с днем рождения, затащили за стол. Какая-то малолетка в синем терлась рядом, трещала, что выросла на моих песнях. Ну так себе комплимент, конечно.

- И что? Она беременна?

- Нет. Она на тебя запала.

- Дань, я не настолько стар, чтобы пускать слюни на школьниц.

- Она не школьница, ей двадцать три. Ваша фанатка.

- Наши фаны уже внуков нянькают.

Дожились, сын отцу девок подсовывает. С этим миром определенно что-то не так. Или это я старею? Обвинять мир в неправильности – тревожный звоночек. Следующим шагом будет «вот в наше время…» Ну а потом кефир, клистир и… все дела.

- Ну дело твое. Ладно, бать, я поехал. – Данька встает, идет в прихожую, я за ним. – Подскочу в клуб. Плюс один.

- С Олей?

- С Галей. Может быть. Посмотрим.

Он меня с ними методично знакомит. Ну как же, все хотят познакомиться с Ветровым. Даже если не слушают ничего, кроме голимой попсы. А я имена не успеваю запоминать. Только что ведь Оля была.

Концерт в субботу. Пятница – внезапно «день тишины». Ничего. Абсолютно ничего. Я настолько привык к вечной суете: встречам, поездкам, записям, репетициям, концертам, - что день полного безделья воспринимается как нечто странное и тревожное. Бывает так, что едешь поздно вечером по загородному шоссе, и вдруг по обе стороны ни одной машины, ни сзади, ни спереди. Становится жутко, и лезет в голову всякая дичь.

В детстве у меня была книга про мальчика Палле, который проснулся и обнаружил, что он один на всем свете. Так вот день без суеты – как пустое шоссе и Палле, оставшийся в полном одиночестве.

Рука сама тянется к телефону.

Позвонить? Алисе?

«Ах, Алиса, как бы нам встретиться?..»*

Да никак. Уходя, уходи. Я ушел. Мы встречались три года. Она хотела большего, я – нет. Когда это противоречие стало непримиримым, пришлось расстаться. Зачем морочить голову хорошему человеку. Ей всего тридцать пять. Еще есть время выйти замуж, родить ребенка, а я – пас.

За десять лет после развода женщин было немало. К завистливому удивлению сверстников, вышедших в тираж.

2

Утром это чувство не исчезает, наоборот, становится острее. Но сегодня Палле точно не один. С утра звонят все кому не лень, поздравляют, желают. Режим тишины нарушен.

Стою у окна, смотрю на Неву. Сейчас она свинцово-серая с тяжелыми мазками кобальта. Что-то крутится в голове, какие-то давно забытые строчки. И ведь даже термин есть такой – когда никак не можешь что-то вспомнить.

Пре-ске-вю…

Снова звонит телефон, а я как будто жду особого звонка. От кого? Не знаю.

Промелькнуло вдруг, исчезая: от самого себя из прошлого.

Ветер, ты не рехнулся?

Да, кажется, нет. Просто самый длинный день, впереди самая короткая белая ночь. Магия солнцестояния.

Что-то должно случиться…

Но вот наконец и вечер, еду на Маяковскую. После концерта там же банкет, только для своих. Мои уже собрались, проверяют инструменты, звукорежиссер - звук. Будет писать live, нужно особое внимание. Вероника, как всегда, бегает, хлопочет, машет руками. Иначе не может.

Потихоньку собирается народ, зал заполняется. За пять минут до старта выглядываю. Фан-зона забита, столики все заняты. Только один, недалеко от сцены свободен.

На разогреве у нас полудикая команда с кошмарным названием «Черная жара». Молодые ребята, талантливые и интересные, особенно подменный басист Антон. Готовы ездить по ебеням за гроши, еще не зажирели, еще живой голодный блеск в глазах. Их бы в хорошие руки. Намекал Веронике, но та отмахнулась: мол, мне не порваться. Надо бы ими заняться.

Мы тоже когда-то были такими. Никому, кроме горстки фанатов, не известными, но злыми и голодными. И назывались «Норд-вест». А потом я написал «Перевал», который нас подкинул и сделал узнаваемыми.

Если смотреть из сегодня – довольно примитивная песня и с большим пафосом. Идти наверх тяжело, цель впереди, за перевалом станет легко, но это путь вниз. Зато с мощным драйвом и прилипчивая – не отодрать.

«Норд-вест»? Это кто такие? Которые «Перевал»?

Ну вот так мы и стали «Перевалом».

Ищу в зале Данилу, нахожу - машет рукой. Рядом – та самая наша малолетняя фанатка. Инна? Нет, Ида. Неожиданно.

Ну нет, дети, гуляйте сами. Это без меня.

Пустой стол почему-то раздражает. Как плешь. Как прореха на штанах.

Да ладно, кто-нибудь сядет, когда начнем. Было бы из-за чего пениться.

Все, обратный отсчет. Поехали.

«Жара» играет три песни, вполне так отжаривая, и уходит. Народ, возбудившись, требует основное блюдо.

«Ве-тер! Ве-тер!»

Когда-то это было для меня самой желанной музыкой. Вполне по Карнеги: ничто так не услаждает слух человека, как его имя. Потом стало хоть и приятной, но рутиной.

Выходим, ребята! Теперь все за бортом. Только мы пятеро – и зал. Только музыка, только текст. Магия…

Краем глаза замечаю, что пустой стол занят. Две женщины, одна постарше, другая помоложе. Не вглядываюсь. Зачем? Занят – хорошо. Нет раздражающей дыры.

И все же что-то тревожит. Что-то не так?

Да, определенно что-то не так.

Играем одну за другой, зал на ушах, все отлично, но напряжение нарастает. Я чувствую его всей шкурой – оно как луч из зала. Как прожектор, который нашарил меня в темноте, поймал и ведет.

«Та, что всегда уходит»! – требует зал.

Сколько я написал песен, сколько выпустили альбомов, а есть те особые, которые поем уже три десятка лет, на каждом концерте. «Перевал», конечно. И эту тоже – о женщине, которая уходит, возвращается, уходит снова…

В моей жизни была только одна женщина, которая ушла от меня. Ушла и не вернулась. От остальных уходил я сам. Может, потому, что ни одну не любил так, как ее? А может, вообще больше никого не любил? Даже Веронику?

Вступление – знобящее, как утренний мороз, как серебро зеркала, в которое смотрится та, что всегда уходит. Как ее имя – острое, граненое, переливчатое.

Александра…

Так ее звали.

Страшно подумать, вчера ей должно было исполниться пятьдесят. А я запомнил ее двадцатилетней. Мы познакомились ровно тридцать лет назад, в мой день рождения. После квартирника на вписке Шлёмы Катценберга.

Так вот что крутилось в голове и на языке, когда утром смотрел на Неву.

«Девушка с глазами цвета ветра…»

Строчка из песни, которую написал о ней. Которую никто никогда не слышал.

Прожектор взгляда ловит меня, ослепляя на мгновение. Она сидит за тем самым столом. Та, что старше. Короткая стрижка, высокие скулы, упрямый подбородок. Глаз в полумраке не вижу, но точно знаю, какие они.

Меняющие цвет от свинцово-серого до ярко-синего. Как Нева. Как небо над Невой. Как ветер с Невы.

Саша. Александра…

Твою мать, не может быть!

3.

Двадцать второе июня. И мне сегодня тоже двадцать два. Тот зашибенный возраст, когда уже не сопливый щенок, зато все впереди и все возможно. А позади долбаный Политех – и зачем я только туда поступил? Ну потому что в армию тогда мало кому хотелось, да и предки зудели: надо иметь приличную профессию, музыка – это баловство.

Когда гоняли пинками в музыкалку и стояли за спиной, заставляя играть гаммы, было не баловство, а гармоничное развитие. А как забил на пианино и взял гитару, сразу оказалось, что валяю дурака.

В кармане ненужный диплом инженера-теплотехника, а я – по старой доброй рокерской традиции! – дворник. У меня служебная комнатушка в подвале, и там идет вечная туса. Кто-то спит, кто-то ест, кто-то шпилится за занавеской. Официально статью за тунеядство отменили три года назад, но где еще дадут жилье? Снимать? Мы пока что тратим больше, чем зарабатываем, выступая по клубам на разогреве.

А еще у меня есть ключ от дедова гаража, где давным-давно нет никакой машины. Там мы вот уже два года собираемся с парнями и играем до одури. Больше перепевки чужого, но и мое тоже. Я и швец, и жнец, и на всем подряд игрец. И поэт, и композитор, и аранжировщик. И выступления наши устраивать тоже приходится мне.

Роком я бредил еще со школы, лет с двенадцати. Как раз тогда и сбежал из музыкалки: достали гаммы, «Лунная соната», хор и сольфеджио. Сначала пропадал на Рубинштейна, потом крутился на «Камчатке»*. Знал всех, и все знали меня.

Ну как знали? Путается под ногами какая-то мелочь, ну и ладно, пусть. Сбегает за пивком. А я впитывал, как губка. Слова, мелодии запоминал с одного раза, шел в гараж, подбирал, пел. Родители, конечно, не знали, а деду было все равно, да он и не догадывался, что я стащил ключ.

Гитару купил сам. Мы тогда с друганом Котькой ходили фарцевать к интуристовской гостинице «Карелия». Фарцевать – громко сказано. Таких, как мы, звали «парагумщиками» - потому что клянчили «пару гумми». Смешно, но самые ловкие побирушки умудрялись за «смену» нааскать добрую жменьку жвачки, которую толкали в школе по полтиннику за штуку. Нас гоняли, конечно, и менты, и взрослые утюги, но я оправдывал свою фамилию: если что, улетал, как ветер.

Потом приспособились покупать в «Военторге» солдатские ремни, стоили они какую-то ерунду. Их сбывали иностранцам на Галере**, меняли в основном на сигареты, которые тоже продавали. Так и накопил. Сначала на простенькую школьную «Тонику». Ее с доплатой сменял на чешскую «Кремону», а ту на электрическую японскую «Ямаху».

«Яма» была здорово раздолбанной, но взрослые рокеры помогли привести ее в божий вид. Играя на ней, я чувствовал себя невъебенно крутым. Мне даже хватило нахальства слабать при Викторе его «Восьмиклассницу». Дело было как раз на «Камчатке». Он ржал до слез.

Мелкий, сказал, влепив мне щелбана, шел бы ты на хер.

Я не обиделся. И на хер не пошел. Потому что уже тогда был настырным и упертым.

В школе была музыкальная группа: два гитариста, ударник и клавишник, которые играли на дискотеках песни «Машины». Десятиклассники – почти боги. Попробуй подойди. Я и не пробовал. Потому что для меня это был уровень детсада. Штаны на лямках.

А потом приключился тот самый джем, когда я поймал волну. Девятый класс, шестнадцать лет. Ну да, и бахнул, и курнул, но музыка опьяняла гораздо сильнее. Все уже наигрались – и вместе, и по очереди. Вот тогда-то, шалея от собственной наглости, из угла выполз я. И спросил:

- Можно?

Хозяином того вечера был Слава, приехавший из Свердловска на чей-то день рождения.

- Жги, Ветер, - с усмешкой сказал он. – Покажи класс.

Это был мой шанс. Просрать его – вечно бегать за пивом и сигами.

Вытащил «Яму», подключил, подстроил. И сбацал свою любимую - «Man on the Silver Mountain», дебютку «Rainbow» с ее мощными риффами. Петь не стал, стесняясь убогого английского произношения, но в игру выложился так, словно от результата зависело место запятой в приговоре: «казнить нельзя помиловать».

Когда закончил, повисла звонкая тишина.

- Четко, - удивленно сказал Слава. – Молодец, малыш. А поешь?

С пением у меня обстояло сложно. Голос ломался долго и тяжело. Отчасти я сам был в этом виноват, не берегся, пел в напряг, пуская позорных петухов – благо в гараже никто не слышал. В результате более-менее нормальный мужской баритон прорезался только к шестнадцати, но с хрипотцой на низких нотах.

Я пошел ва-банк, рискуя еще сильнее. За «Я хочу быть с тобой» Славу жестко зачморили. Это Питер терпимо относился к «любовке», а суровые уральские мужики подобную лирику презрительно называли «кабаком». Сам рассказывал, как после первого исполнения ему высказали, что такого дерьма он еще никогда не писал. Тем не менее, публика песню приняла, и она вошла в только что записанный диск «Князь тишины», который я уже успел заслушать до дыр.

Вот тут и хрип мой трагический очень в кассу пришелся. У Славы аж челюсть отвисла.

- Вот же сука, - сказал он, когда стих последний аккорд. – Какой кадр растет. Вы это, парни, приглядитесь.

О такой рекомендации можно было только мечтать. Джек-пот. Тот самый мифический грузовик с пряниками, опрокинувшийся на моей улице. Нет, я не взлетел сразу, но на сейшенах с тех пор стал своим. Уже не мальчиком, который тихонько сидит в углу. А потом позвали на подменку ритм-гитаристом в одну из групп второго эшелона: так фронтмена, бывшего на том джеме, впечатлили мои риффы.

4.

- Ветер, а хули бы нам, красивым, не отметить твою днюху концертом?

Гитарист Боба средненький, но зато у него всегда миллион идей. А еще у него миллион знакомых, причем крайне полезных. С его появлением я наконец свалил с себя функции администратора, которые были вечной оскоминой.

- Боб, днюха завтра, какой концерт? Так резко даже квартирник не организуешь. Или предлагаешь в моем подвале?

- Дрюн, я таки Катценберг или хрен собачий? Шлёмина вписка к нашим услугам. Он шепотнет – через полчаса набьются так, что дверь не закроется. Хотя она и так не закрывается.

Старший Бобин брат – всем известный Шлёма Катценберг, хозяин одной из самых знаменитых питерских вписок. Почти как «талмудятник», только побольше и в самом центре, у Казанского, наискосок от «подковы»*. Только правила там не такие демократичные, а за нарушения – черная метка навсегда. У Шлёмы бросает кости, приезжая в Питер, московская «система», из тех, кто побогемнее.

Сказано – сделано. В восемь вечера мы на Казанской.

Шлёма живет в большой выгородке на втором этаже, с окнами во двор. Пару лет назад дом привели в божий вид, но квартиры это не коснулось. Она осталась такой же облезлой, зато сохранился мистический дух настоящего Питера – то, что не подделать. Он или есть, или его нет. В этой огромной комнате с заложенным кирпичами камином и облезлой лепниной под высоченным потолком – точно есть.

Это не только запах прогорклой сырости и вековой пыли. Стены и перекрытия пропитаны белой ночью, низкими тучами и ветром с Невы. Это то, что заставляет сердце ускориться на пару битов в ритме города. Это его дыхание. Ты дышишь вместе с ним и чувствуешь себя его частью.

Ну… или не чувствуешь. Что делать, значит, это не твой город. Значит, ты оказался в нем по недоразумению.

Все матрасы и раскладушки вынесены, вместо них стулья и табуреты – с кухни и выпрошенные под честное слово у соседей. Кому не хватило, те сидят на полу, на подоконниках, стоят в коридоре.

Все идет на ура, полная эйфория, полный драйв. Кажется, всего один шаг до битком забитых стадионов.

Все будет, непременно будет! И очень скоро!

- Глянь, какие кошечки, - пихает меня в бок Витька в короткий передох на «промолчить горлышко» - именно так, промолчить, а заодно и промочить.

Отслеживаю его взгляд, оцениваю.

На одном стуле у окна примостились две девчонки лет двадцати, стриженая блондинка и длинноволосая брюнетка. Блондинка в кислотном платье-ночнушке, брюнетка в джинсовке. Заметив, что на них смотрят, начинают беспокойно ерзать. Блондинка призывно улыбается, брюнетка, наоборот, прячет глаза, но я успеваю разглядеть, какие они.

Огромные. Серо-синие. Я таких еще никогда не видел. Такие вообще бывают? Или просто отблеск закатного солнца из окна?

С трудом сглатываю слюну. Надо бы и правда промочить, а то как петь дальше? Дышать становится тяжело, потом тяжесть стекает ниже, по груди, по животу. Встает так резко и крепко, как когда-то в пятнадцать лет. Когда хотел любую, была бы дырка. Хорошо, что можно прикрыться гитарой.

Это я – избалованный и переборчивый Ветер?! Но, собственно, почему нет?

- Беру джинсу, - шепчет на ухо Витька.

- Ни хера! – обрезаю так, что тот отшатывается.

- Ладно, ладно, - ухмыляется кисло. – Ты именинник, тебе выбирать. Право первой ночи.

Играем дальше, но теперь я то и дело поглядываю на девчонок у окна. То есть на одну из них, блондинка мне ни капли не интересна. Они все так же ерзают и шепчутся, за что получают звезды от соседа и умолкают.

Наконец все сыграно и спето. По неписаному правилу все лишние сейчас уходят. Те, кто не получили персонального приглашения продолжить. Девчонки тоже встают и идут к двери.

- Зух, подхвати девок, - прошу небрежно. Скорее даже приказываю.

Витька ловит их у двери, обнимает за плечи, ведет обратно. Те растерянно озираются. Ясно, что никого из нашей тусы не знают. Да и я их вижу впервые, иначе наверняка заметил бы.

Шлёма с парнями тащат раскладной стол, который тут же обрастает бутылками и немудреными закусками.

- Ветер, твои любимые!

Передо мной появляется блюдо с «мимозкой» - куски булки, на них растертые с маслом крутые яйца. В еде я неприхотлив. Даже если больше ничего не будет, «мимозки» хватит. Было бы что ею закусывать, а с этим проблем нет, Шлёмина подружка работает в винно-водочном лабазе.

Дым коромыслом, тосты один за другим, а я почему-то непрошибаемо трезвый. Как будто не берет. Витька уже вовсю разлапывает блондинку, та хохочет. Боба тоже нашел себе девчонку на вечерок, Миха и Игорек со своими постоянными подружками. Я поглядываю через стол на брюнетку.

Никогда у меня не было с этим проблем. Телки сами вешались на шею, даже говорить «пойдем» не приходилось. А тут смотрю и не знаю, с чего начать разговор. Поймав взгляд, спрашиваю:

- Как тебя зовут?

- Александра, - отвечает, едва заметно улыбнувшись.

Ах, какой голос! Низкий, мягкий, отдается эхом в животе, гладит изнутри бархатной лапкой. И снова торчок до боли.

5.

Я забыл, как это – просто гулять с девушкой, разговаривать. Идти, держа ее за руку, смотреть на нее.

Забыл? А у меня вообще было такое?

Если подумать, то нет. В пятом классе мне нравилась Ира из параллельного. Пожалуй, я был в нее влюблен. Вот как раз об этом и мечтал: гулять с ней в парке, держать за руку в кино, угощать мороженым. Но подойти не решался. Она даже, наверно, не знала, как меня зовут. А когда наконец набрался храбрости, оказалось, что она куда-то переехала и больше в нашей школе не учится.

Ну а в девятом приключилась первая женщина. Это было уже после того джема, когда меня заметили. Одна из армии фанаток, которая терлась в тусовке не первый год. По правде, я даже имя ее не запомнил. То ли Мария, то ли Марина. Она была на пару лет старше меня и хорошо знала, что к чему.

Ощущения остались смешанные. Было жутко стыдно за свою неловкость, неуклюжесть. Но финальный аккорд впечатлил. С ней больше не пересекались, так, кивали при встрече. Но я и сам вошел во вкус. Благо есть из кого выбирать.

Однако ни на ком не задерживаюсь. Две, максимум три встречи в горизонтальной плоскости и все. С ними элементарно скучно. Как в анекдоте: о чем с тобой трахаться? Точнее, о чем с тобой трахаться больше одного раза? Зато не надо напрягаться, пытаться произвести впечатление – я и так уже на него заряжен.

Сейчас все по-другому. Как будто мне снова шестнадцать. Я дико ее хочу, но стесняюсь и робею. Потому что она – другая. Откуда я это знаю? Чувствую.

А еще мне мало просто переспать с ней. Хочется слушать ее голос. Хочется, чтобы она смотрела на меня своими невероятными серо-синими глазами, хочется тонуть в них. Хочется, чтобы она улыбалась вот так, легко, едва заметно. А в уголке губ справа крохотная ямочка. Только с одной стороны. Хочется коснуться ее, попробовать на вкус. Почему-то кажется, что у ее губ должен быть вкус земляники. Но поцеловать ее… так страшно.

Как будто это бабочка, присевшая на ладонь. Шелохнешься – и спугнешь.

А в голове крутятся какие-то обрывки мелодий, какие-то строчки.

Девушка с глазами цвета… ветра?

Белая ночь – и она словно вышла из нее. Самая короткая ночь, призрачная, перламутровая, закат на небе рядом с рассветом. День рождения – я не хочу, чтобы он заканчивался. Может, это и есть мой главный подарок?

Я так и не отпускаю ее руку. Удобно и уютно, как будто ее пальцы специально заточили под мою ладонь. Тепло и легкая дрожь под кожей. Кровь как газировка, покалывает тонкими иголочками.

Выходим к Неве. Дворцовый мост разведен, спускаемся к львам.

- Тебе какой больше нравится?

Они одинаковые, но правого, того, что ближе к мосту, я почему-то люблю больше. Мы с ним приятели, а левый поглядывает издали, как-то снисходительно, что ли. Загадываю: если скажет, что правый, тогда… что?

Да неважно, просто пусть скажет, что правый. Пожалуйста!

У кого я прошу? У неба, у ветра, у свинцовой синевы?

Саша смотрит по очереди на одного, на другого. Показывает на правого:

- Наверно, этот. Он какой-то… шкодный.

Спускаемся по ступеням к самой воде. Мимо пробегает крохотный, с кулачок, буксир. Эти мелкие вонючки умудряются нагнать такую волну, какой не бывает даже от «метеоров». Вода с сердитым шипением выплескивается на гранит. Саша с визгом отскакивает, но волна успевает облизнуть ее босоножки.

- Подожди, - достаю из кармана носовой платок.

Как-то химичка опозорила меня на весь класс. Я вышел отвечать к доске, громко шмыгнул носом, она сказала что-то такое, про платочек. Впечаталось намертво, с тех пор из дома без платка не выходил.

Опираясь на меня, Саша вытирает платком босоножки, ноги, надевает обратно.

- Не натрешь?

- Не знаю.

Она пожимает плечами, сумка соскальзывает, падает, я ловлю. И как-то само собой получается, что обнимаю ее. Глаза совсем рядом, проваливаюсь в них, как в омут. И губы тоже рядом. Просто вдохнуть поглубже – и найти их. Такие мягкие, нежные, сладкие. Не земляника, не угадал, но все равно не оторваться.

Как же я хочу ее! Аж в глазах темнеет. Прижимаю к себе еще крепче, нет, втираюсь, вжимаюсь в нее. Целую снова и снова. А дворницкая моя на другом берегу Невы, на Петроградке. И мосты сведут еще не скоро.

И, наверно, это даже хорошо. Не только потому, что стыдно привести девушку в подвал, где кто-то дрыхнет на дырявых матрасах. Раньше это нисколько не парило. Наоборот! Я не какой-то там дворник, я музыкант, а музыканту ни капли не стыдно быть дворником, кочегаром, сторожем. А если кому-то не нравится, это его проблемы.

Не в этом дело. Просто не хочу, чтобы с ней было так же, как с другими.

Идем по набережной в сторону Летнего сада, сворачиваем на Марсово поле. Сидим на скамейке, о чем-то разговариваем, и я тут же забываю о чем. Потому что все это неважно – в эту сумасшедшую колдовскую ночь. Целую ее снова и снова, ловлю тепло ее дыхания, ее запах. Руки под ее рубашкой, кожа гладкая, как шелк, дрожь бьет все сильнее.

Словно проваливаюсь в какую-то черную дыру. И время проваливается в нее тоже. Солнце? Это что, уже утро?