Девушка у моря

Пролог

Цветы давно распустились, но только сейчас я это воочию заметил. Их легкие шапочки сновали туда-сюда от немого дуновения ветра, раскручивая, словно веретено. Тонкие мохноногие стебельки кланяются к теплой земле и обратно, пряча свои цветущие лики за юбкой зеленых листков, шаловливо вздымающихся вверх. Это был конец жаркого лета.

Крутя педали в гору, я невозмутимо рассматриваю красоты природы – желтые поля приятно напоминают тех цыплят, что недавно видел у бабушки, а пестрые, наполненные всевозможной палитрой цветов, походили на яркие дождевые капли, окрасившие собой каждый миллиметр, казалось бы, скучной ромашки. Ноги горят, икры кажутся каменными. Вот-вот и лопнут, если поднажму сильнее, чем сейчас. Сбавляю скорость. Легкий суховей резвится с недлинными волосами, как бы брезгливо касаясь их. Хоть и снаружи, но легкие будто не дышат: прелость в ноздрях душит, не давая проникнуть аромату цветения внутрь, наполняя меня сполна. Ощущение пустого сосуда не покидало и я, чтобы слиться c мгновением, бросаю руки с руля в стороны, запрокинув голову назад. Теплая свобода взлохматила волосы, окрылила, забрав лишнюю чувствительность; ноги не хотели толкать тяжесть металла верх и сдались; тело потихоньку потеряло равновесие, завалившись в левую сторону. Последнее, что мне запомнилось от свободы – то, как она романтично коснулась щеки, скользнув мягко под одежду.

Цвета. Они вмешались друг в друга, пока я кубарем летел прямо в поле: фуксия, синева, цвет ядреной горчицы – все наслоилось друг на друга, вызывая тянущуюся нитью тошноту. Рухнул в треклятый песок, смешанный с галькой. Руки будто нырнули в кипяток, полностью сваривший их, сердце билось о ребра, смачно боля, а дышалось настолько тяжело, что приходилось глотать пыль ртом, чтобы не задохнуться. Чувство грязи осело не только на теле, но и внутри, захламив легкие, трахею, вмешав пыль в кровь. Казалось, еще чуть-чуть и буду как те паровозы: выкашливать груду сажи наружу, смолью окрашивая чистое небо. И на кротчайшие секунды прикрыл глаза, только бы присмирить кричащее сердце.

— Ты в порядке?

Голос будто бы не отсюда. Я даже не поверил, что слышу что-то еще, помимо шелестящей листвы над ухом, пока мягкая, точно ластящаяся, тень едва ли не притронулась к моему лицу, как жар полудня отступил, оставляя мягкий шлейф хлада не скуле. И, неспешно раскрыв глаза, я вижу ее: поцелованные солнцем щеки, нарумяненные от духоты улицы.

Она уверенно подала мне руку с грудой колец на ней: все вперемешку – золото на серебре и все деликатно поблескивает на свету, ослепляя и без того уставшие глаза. Я также уверенно схватил ее за руку и без доли стеснения поднялся, мягко отряхиваясь от налипшей грязи.

Точно опешив, я вспоминаю ее вопрос, заливаясь в краску, и судорожно озираюсь на озорное лицо незнакомой девочки, с прищуром дожидающаяся ответа.

— Я? — неловко протянул сквозь сухие губы я, хмурясь от сказанного. — Да, сойдет… — и тыльной стороной ладони прошелся по взмокшему лбу, еле слышно сертыхнувшись, краем глаза завидев, как по руке вниз уже струились грязевые неприглядные капли, оставившие некрасивые разводы на коже.

И она рассмеялась. Совсем не злорадно, чтобы обидеть, а слишком уж непринужденно. На это я не смог сдержать свою улыбку, неловко пригладив непослушные волосы на затылке.

— Ой, извини, — она смущенно скрыла свой белоснежный оскал за ладонью мягкой руки.

— Все в порядке.

— Пойдем к морю. До него идти, правда, минут тридцать, но ты хотя бы умоешься.

Я согласно кивнул, болезненно наклонился за лежащем в скуке велосипедом и одним рывком поднял его на колеса, попутно вытирая налипшую пыль с сиденья. Как только я поднял взгляд в сторону, где стояла она, то ее и след простыл – только макушка горящих волос резвилась вдалеке, до которой мне очень хотелось дотронуться.

Оседлав помятый жизнью транспорт, я резко надавил на педаль, из-за чего от колеса полились брызги режущей гальки вверх, но пока она смиренно падала, я уже катился вниз по небольшой горке, прямо к ней.

— Эй!

— Не «эй», а Зина, — она заулыбалась.

— Извини. Зин, давай довезу? Быстрее будет.

Она перевела испуганный взгляд на мои изодранные в кровь колени и на грязный лоб, а после мягко усмехнулась в ладонь, отвернувшись.

— Это ты извини...

— Понял.

Аккуратно притормозив, я слез с велосипеда и медленно поплелся за ней, чувствуя наросшее напряжение в забитых мышцах.

— Слушай.

— М? — я как-то резко развернулся к ней. Колесо воткнулось в вытянутой формы камень, в ту же секунду вытолкнувшись под моим напором в воздух. Я в очередной раз чуть не упал.

— Сколько тебе?

— Двенадцать, — зачем-то соврал я.

— Вот и мне. Скоро тринадцать будет, — сказала она.

— Лето скоро закончится.

Я с печалью уставился в небо – облака потихоньку замедлялись, тени зловеще увеличились, а погода будо бы становилась с каждой секундой все приятней.

— Ты прав. — С досадой согласилась она. Только сейчас я услышал эту редкую печаль в голосе.

Весь остальной путь мы прошли в редкой тишине: приятной, как колыхание высокой травы на коже.

Солнце постепенно садилось, хотя жара по сей час плавила прелый воздух. Мы сидели на оборванном берегу моря. Я пододвинул бревно ближе к воде: ее ноги уже облизывались теплыми волнами, шныряющие меж пальцев ног, я же уселся на краю, всматриваясь в пылающее солнце.

— Знаешь байку местную?

Она неуютно свела руки на коленях, сжав попутно короткое платье, и робко поджала губы.

— Их много. Какую именно? — невозмутимо спросил я.

Небо потихоньку менялось: облака из молочного превратились в кисельный, голубизна неба понемногу сходила, меняясь на цвет переспелого апельсина. Вдалеке слышались лягушки и всплеск толстой рыбы. Против нас сидел рыбак в лодке – смиренно покачивался на мягких волнах, явно заснув. И я уже успел представить, как его унесло далеко-далеко к тому островку, едва ли виднеющийся с этого огрызка берега, который простилался на долгие километры вперед.

1

Адское деревенское лето с подсолнухами, или беспокойное подсолнуховое море, расстелившееся в местной глубинке подле водной пучины на десятки километров по обе стороны, загоняло меня, шестнадцатилетнего подростка, в глубины неизвестного сожаления. Мошкара не дает насладиться погодой – жара кажется куда невыносимее, чем есть на деле. Желтые лепестки щекотали кожу. Они будто бы нарывались на погибель, когда сами не знали, что один точно пожертвует своей слишком счастливой головой. В мире не может быть около одной тысячи солнц, так пускай из тысячи останется девятьсот девяносто девять.

Единственное, что радовало в этом бесконечном потоке духоты, так это настоящее море, ждущее меня на другом конце этого безумства.

А полуденное настоящее солнце все не отставало, жаря меня, будто местную амфибию на брошенной строителями решетке. Оно уже раскалило асфальт, на котором не могли теперь шляться даже бродяжные кошки, плавило бездушный воздух и на конце поселка подожгло этим утром сухие листья, которые с ночи забыл убрать чей-то дед. И как бы мне самому не хотелось остудиться в воде, к которой я покорно вышагиваю сквозь метровые цветы, уверен, что буйная морская гладь не способна избавить меня от летних страданий – вода, по рассказам местных рыбаков, до приятного тепла, словно парное молоко. Я шел туда исключительно из сентиментальных целей, которые давненько не навещали мою спекшую курчавую голову. Из-за диких вьющихся волос моя голова чем-то напоминала ссохшегося вида подсолнух. Да и на деле колючие стебли настоящего подсолнуха еле удерживали увесистую семенную головку, которая еле доходила даже до моего подбородка, потому мое неповоротливое тело можно было бы точно разглядеть с дороги, - мы были чертовски похожи с этим неуклюжим растением, но и до ужаса отличались друг от друга.

От землистой дороги пахнет горячим песком и жженым кунжутом, которым мать постоянно усыпала любые салаты, но даже так – идти вдоль прелой долины не доставляло мне и капли удовольствия, потому я не раз думал развернуться, только вот, прошел почти весь путь, и отступать было бы редчайшей глупостью. Тень на долговязого меня совсем не падала, и с моей кожи то и дело, что катился ручьем пот, в капли которого постоянно попадали надоедливые насекомые. Всю дорогу я, уже точно устав это делать, обтирался полотенцем, постоянно смачивая его водой. Но даже так я пах чем-то кислым, потому настроение совсем не было приподнятым, как часом ранее, ведь не думал, что за четыре года все так изменится. Подумать только!.. четыре года назад здесь простилалось цветущее редкостью поле, которое обдувалось легким ветерком, а сейчас на этом месте процветают плантации мелочных подсолнечников, за которыми никак не увидеть то, ради чего сюда забираются самые жадные – моря. Подсолнух, конечно, красив, но было глупо усеивать эту сторону поля, застилая столь захватывающий вид пучины с окон автомобилей. А раньше здесь точно пролегала дорога к берегу, но теперь ее почти не найти. Да и я не нашел, потому подкрадывался к самому обрыву, но все же вот оно – море.

Об скалу деликатно билась одна волна за другой, пытаясь достигнуть цветущей шапки обрыва, но для нее эта высота была просто недостижима. В какой-то мере я насмехался над беспомощностью столь дерзкой стихии, но внезапно сожаление вновь настигло меня, и улыбка стерлась с лица.

Я оглянулся. Это не было тем местом из моих воспоминаний четырехгодовалой давности и дело не только в ненужных плантациях: я не нашел клочок морского прибоя, о котором с такой жадностью вспоминал, но не стал сильнее отчаиваться – свесил ноги, на которые изредка приземлялись морские капли, и, намочив ладонь, прошелся ею по волосам. Пальцы успели несколько раз запутаться в жестких кудрях, потому спустя время я оставил попытки остудить голову, вновь устремившись взглядом к горизонту. В нос забился душный солоноватый запах с рыбной отдушкой, меня же чуть было не стошнило. Замешкавшись, я обернулся, чтобы прийти в себя, и увидел ее.

Бледно-желтое платье, усеянное неизвестными зелеными цветками, нравилось беспокойному морскому бризу, ведь оно старалось сорвать его с тела молодой девушки, открывая мне ее оголенные стройные ноги с кусочком белоснежного нижнего белья. Длинные рукава ее платья приводили меня к вопросам: «а правда ли здесь так жарко?» и «конец ли сейчас тошного августа?»; но вопросы быстро покинули мою голову, когда я взглянул в ее знакомое лицо. Да, такой красивый лик мне было бы непозволительно забыть даже с амнезией.

Розовый румянец на щеках она скрыла за плетеной шляпой, сама же развернулась в пол-оборота, вызвав до боли знакомое воспоминание из того лета. Если скажу, что она не изменилась, то точно совру, но не отметить, что она стала еще краше, я просто не мог. Изумрудные глаза шли этому полю, скажу больше – без них эта скучная плантация не была бы так очаровательна, как сейчас, а я, как на редкость удачливый посетитель галереи, смог выкрасть эту редчайшую репродукцию в самое неудобное для людей время. Но даже с этим она, хоть и стояла от меня на расстоянии вытянутой руки, была непостижима, как для волн эта подсолнечная ширь, как Мона Лиза, к которой выстраиваются километровые очереди в Лувре. Да и я не настаивал – отвернулся, до сих пор прокручивая ее пленительный образ в своей голове.

И все же, пытаясь погрязнуть в море, я не заметил, как стал вслушиваться в ее телодвижения. Зашептало ее платье, которое она задела свободной рукой, зашумела соломенная шляпа, которую она сдвинула на затылок, а после, краем правого глаза, я уловил нить ее медовых волос и вверх взлетевшую юбку. Она села рядом, зажав подол платья меж угловатых коленей, и уставилась, как и я секундами ранее, в море. Мне не доводилось предугадать ее мысли, потому что сам был занят тем, чтобы подобрать слова, хотя ничего не шло в отяжелевшую голову, а после она заговорила сама.

— Тоже не смог найти дорогу к берегу? — тихо поинтересовалась она.

Я кивнул. Будто бы это часть самой непринужденной беседы из всех, которые только существовали, и она хмыкнула, едва ли не разрушая безобидный образ, сохранившийся в моей голове в том далеком времени.

2

Готов поклясться, что первое сентября у многих ассоциируется с катастрофой.

Как это и бывало, от какого-то предвкушения оставались одни лишь щепки. Мне только хотелось уподобиться изворотливой крысе, умело огибающей мышеловки, чтобы покинуть предстоящее событие и войти в класс без лишних почестей и бестолковых изречений. Только из-за этого давящего нежелания я неохотно взялся за руль велосипеда и, еле волоча ноги, медленным шагом поплелся по неизвестной дороге вперед, прямо вглубь тошнотворного празднества.

Каждый шедший школьник – юный натуралист, искусный флорист или садовод-любитель. Иначе говоря, я просто не могу объяснить то, почему почти у каждого встречного в руках находился роскошный букет лицемерия. Все же, это была суперсила нашего поселка (поселка городского типа, на минуточку) – сегодня вшивый букет из маргариток, а завтра клеймо позора прямо на калитке твоего участка. Все же, не мне судить, ведь я ничем не отличился: в корзинке велосипеда, роняя свои пестрые лепестки, о стенки бился скромный букет пионов, подготовленный бабушкой еще с вечера.

Желания приближаться к зданию все не появлялось. Время на наручных часах еле-еле переваливало за половину десятого утра. Хотя я и не горел желанием отличиться ранним приходом, напротив, мне хотелось пропустить торжественную часть больше всего на свете, но этому не удалось свершиться. Зависнув возле калитки, я примотал велосипед к забору и, вынув чертов букет, отошел к могучей кроне дубового дерева, обогнув его так, чтобы шедшие с обеих сторон люди не смогли разглядеть чье-то присутствие даже вблизи.

Я прибился спиной к стволу, припав к редким рассуждениям.

Девятый класс… должен ли он быть запоминающимся?.. я слегка выглянул, очертив взглядом здание школы – единственное, что не выглядело так воодушевленно, как взволнованный рой людишек. Скучный фасад старой, потрепанной временем, школы. Посеревший кирпич, выложенный друг на друга в два этажа высотой, старые окна с деревянной рамой. Из нового только фешенебельные двери, за которыми точно таился турникет, да проблески отремонтированных белесых коридоров, которые можно отметить, если долго вглядываться за гигантские сплошняковые окна. Пожалуй, это единственное, что приводило в немой восторг, учитывая, что не каждая пригородная школа оснащена даже новым ремонтом, наличие которого на меня произвело сильное впечатление. А я уж знал толк в школах, учитывая мой бэкграунд.

И среди всей этой толпы было не трудно отыскать свой класс, учитывая, что параллели совершенно не наблюдалось. Мой девятый выглядел самым обжитым. От своего московского приятеля я часто слышал жалобы на родню: «За такое поведение отправишься в село учиться. Поближе к деду с бабкой». Возможно, большинство моих будущих одноклассников – страдальцы приятельского монолога. По правде, в село его так и не отправили. И хотя мои родители не пугали сельскими дискотеками и школой, но, в конечном счете, здесь оказался именно я.

Проделки судьбы...

Популярных людей, кстати, видно невооруженным взглядом, впрочем, как и лидеров. Не так важно, каких именно лидеров: их всегда видно, как бы тебе не хотелось. И даже с этого места у дерева я прекрасно видел свой класс, держащийся в стороне от муравейника. Я оглядывал каждое лицо с излишней придирчивостью, но так и не отметил, какой конкретно человек входил во влиятельные позиции. Не видел его только потому, что пока он не подошел.

— Тебе чем-то помочь? — раздраженно поинтересовалась незнакомка, обойдя меня вокруг кроны.

На ней был твидовый сарафан, украшенный струящейся рубашкой, короткая челка, открывающая брови, и черные загнутые пряди волос, подчеркивающие угловатые скулы. Не хватало красной помады, чтобы быть законодательницей моды этого года, но, я уверен, что нам оставалось лишь переступить порог школы, как она тут же накрасит губы.

И пускай такого фурора, как Зина, она не произвела, я с уверенностью могу сказать, что передо мной был авторитет моего класса, и вряд ли авторитетом она была только за красивые глаза.

— Если подумать, — она нахмурила тонкие брови, — я тебя раньше не видела. — Замерев рядом со мной, к носу пристал аромат ладана. — Новенький что ли?

Замешательство на ее лице было до того откровенным, что я невольно сощурился, пытаясь предугадать ее действия, как она берет меня за запястье, уводя вглубь толпы.

Благодарен ей я не был. Солнце неистово слепило глаза, а шум толпы растягивал мыслительную жвачку, делая голову неподъемной. Только у своего класса до меня дошло вырвать руку, отойдя в сторону.

— Эй, — сквозь зубы вымучиваю из себя я, — зачем ты?..

— Расслабься, — бросила она, сощурившись, — я ничего такого не сделала.

Только я засобирался ответить ей, как Дарья Геннадьевна, стоящая в нескольких метрах от нас, махнула рукой. И уже я был готов ступить в ее сторону, но эта назойливая девчонка опять потащила меня за руку сквозь толпу, минуя каждого заинтересованного встречного.

Меня трясло от гнева, но не было и шанса, чтобы вырываться – она крепко вцепилась в запястье, не позволив даже лишний раз шелохнуться, пока не замерла рядом с нашей классной, как бы разрешая, наконец, обойти ее.

— Я привела его, Дарья Геннадьевна.

— Спасибо, Марина, — ласкового говорит женщина, кивая к остальным, — проверь, все ли на месте. — Теперь ее ясный взгляд ушел ко мне, и она расплылась в нежной улыбке. — Давно не виделись, Богдан.

3

Пятница подкралась незаметно.

За несколько дней учебы мне так и не довелось ни встретить Зину, ни расспросить о ней Кудякова, ни поладить с остальными, кроме двух оболтусов, извечно таскавшихся за мной каждую перемену, будто они – мои телохранители. И вот, когда мы в очередной раз переходили из кабинета в кабинет, я замер против смутно знакомой двери, в которой едва довелось узнать кабинет историка, проводивший урок в пятницу, когда все остальные толпились возле математички, дожидаясь, когда та разрешит пройти внутрь. Кудяков и Семенов переглянулись, когда я примостился к подоконнику локтем, вынув из заднего кармана телефон.

— Чего это ты тут встал? — поинтересовался Саша с прищуром.

Я вздохнул, раздраженно поднял взгляд, обступив его обвиняющее выражение лица продолжительным взором, как он наклонил голову вбок, сложив на груди руки.

— Да ну вас, — отзываюсь я, закатив глаза.

— Ну! — тянет он. — Чего ты! — продолжает Кудяков. — Так, кроме нас, с тобой никто и близко общаться не станет!

— По мне прям видно, что я здесь за знакомствами? — интересуюсь я с видом, повидавшего многое.

— Ну, ты и шутник! — заливается смехом рыжий, несколько раз хлопнув меня по плечу.

Только я раскрыл губы, чтобы запротестовать, как компания десятиклассников показалась в конце коридора, а там же – пшеничная копна Зининых волос, заставившая встрепенуться сердце.

Перемену в моем лице заметил даже Кирилл, поэтому, не скрывая интереса, обернулся, не сразу осознав причину столь внезапной смены настроения. И только Саша оставался настороженным, искоса поглядывая на одноклассников по правую от нас сторону.

Как только мой взгляд пересекся с взглядом Зины, я нетерпеливо вытянул руку, вымахивая ей так, будто мы были в разлуке целую вечность. Но продолжалось это не долго, стоило Семенову дать мне пять, как только все в интересе стали поглядывать в нашу сторону. Я нахмурился, повернулся к приятелям с полным непониманием происходящего, как Саша поманил пальцем перед моим лицом, заставив наклониться.

— Ты чего это, — удивленным тоном вопрошает он, — Мартьяновой машешь?

— Мартьяновой? — переспрашиваю я, поморщившись. — Это кто?

— Кто-кто? — раздражается он. — Зинка!

С таким же хмурым видом я увожу взгляд к ней, стоящей в углу, точно желавшей спрятаться от всеобщего веселья, как Кудяков встряхивает меня за плечи, состроив серьезное выражение лица.

— Завязывай давай, — просит он, — не при остальных.

— Стойте, это еще поче?..

— Пойдем. — Неожиданно заговорил Кирилл, положив руки на мои плечи, и мы поплелись в класс за остальными.

Очень вовремя – звонок прозвенел ровно в то мгновение, как мы оказались внутри класса.

Я занял привычное место на первом ряду, взгромоздившись на вторую парту. Кудяков с Семеновым сзади, подпирая щеку рукой по разные стороны друг от друга, а я в непонимании лишь сверлил классную доску, буквально разрываясь в предположениях. Но все, что лезло в голову, было бесполезным настолько, что к концу урока я только лишь протяжно выдохнул, передавая тетрадь Ивановой.

Та не поспешила отойти, а лишь с прищуром наклонилась, в конечном счете, заняв место рядом со мной, как все вокруг напряглись, очертив нашу парту взглядом.

Двое моих приятелей следили за каждым движением Марины, точно она была бомбой замедленного действия, которая оставит от меня одни щепки, стоит ей только раскрыть губы. Но весь ее вид и без того внушал опаску, из-за чего я с заметным отстраненным лицом очертил ее беглым взглядом, смотря на то, как вся стопка тетрадей плавно перетекла в руки другой одноклассницы, положившая их на учительский стол.

— Нам не удалось вчера поговорить, Шацкий. — Настойчиво протягивает она, наклонив голову в сторону.

Сглотнув, я невольно очертил взглядом класс, точно надеясь на спасение, но все делали вид, что ничего не происходит вовсе. И в чем они не правы? Видимо, только одного меня волновало и нервировало поведение Ивановой, из-за чего хотелось зарыться под парту, лишь бы больше никогда с ней не сталкиваться.

И только я был готов заговорить, как шорох позади отвлек меня от всех мыслей.

— Это о чем вы собирались разговаривать, а, Марина? — не унимается рыжий, взмыв прямо между нами.

Я огляделся, заметив, что тот всем телом улегся на мою парту, подтянувшись так, чтобы голова оказалась между наших стульев. Рыжий не перестает удивляет, хмыкаю я, подперев подбородок рукой.

Иванова в раздражении отвесила ему подзатыльник, откровенно недолюбливая моего приятеля, на что я поморщился. Ее откровенная враждебность не была мне по душе.

— Не путайся под ногами, Кудяков, — зловещим тоном предупреждает она его, в довесок щелкнув ему по лбу.

— Иванова! — разразился голос учителя с конца кабинета, поливавший иссохшие за летний период растения. — Опять мальчиков достаешь?

Прыснувшая в ладонь добрая половина класса заставила ее поджать губы и с гневный выражением лица проводить самодовольство Саши, усмехнувшийся ее побежденному виду, как начался урок, в непринужденной атмосфере плавно перетекший к его завершению. Все это время одна лишь Иванова поглядывала в мою сторону, то и дело, морщась от одного моего вида. И со звонком она смахнула вещи в сумку, скоропостижно покинув классную комнату.