Дикая магия для черного дракона

Глава 1

Первым чувством стал запах. Не антисептиков и больничной стерильности, а густой, сладковато–пряный аромат прелой листвы, влажной земли и чего–то незнакомого – будто дикий мед, смешанный с дымом и горькими травами. Пахло жизнью. И смертью.

Потом пришла боль. Острая, горячая, пульсирующая в виске и растекающаяся ледяным огнем по всему телу. Я попыталась пошевелиться, и в груди что–то кольнуло так, что дыхание перехватило.

Я открыла глаза. Над головой вместо белого потолка больничной палаты зиял безумный калейдоскоп из зеленых, золотых и багровых листьев. Гигантские, в ладонь величиной, клены и невиданные папоротники образовывали плотный полог. Воздух был густым, прохладным и обжигающе чистым.

«Где я? Что это за место?»

Мысль была тупой и тяжелой. Последнее, что я помнила –– скрежет тормозов, ослепительный свет фар, собственный крик. И потом –– ничего. Пустота.

А теперь — лес. Не знакомый подмосковный лесок, а нечто первозданное и могучее. Я лежала в ложбине у корней старого дуба. Одежда на мне была странной — тонкая, когда–то дорогая ткань, теперь порванная и пропитанная кровью. Не моя кровь? Или...

Я с трудом приподняла голову, и мир поплыл. Длинные, спутанные пряди волос цвета темного меда упали мне на лицо. Это были не мои короткие каштановые волосы. Руки передо мной были слишком изящными, кожа слишком бледной и нежной. Я сжала пальцы в кулак — слабый, непривычно маленький кулак.

«Это не мое тело».

Осознание ударило с леденящей ясностью. Я, Александра Петрова, студентка–историк, любительница походов и здорового скептицизма, лежу в лесу в теле совершенно незнакомой девушки. Это была не галлюцинация. Боль была слишком реальной. Холод земли просачивался сквозь тонкую ткань платья. Каждый мускул ныло от усталости, которой я не помнила.

Я осторожно коснулась пальцами виска, где пульсировала боль. В мозгу вспыхнули обрывочные образы, как чужие сны.

Бег. Тяжелое дыхание. Ветки, хлещущие по лицу. Голоса преследователей. И свист... свист стрелы. Острая боль в боку. Падение. Темнота.

Эти воспоминания были чужими. Но теперь они были частью меня. Кто эта девушка? Почему ее преследовали? И как черт возьми я оказалась в ее теле? Теории о квантовой физике, переселении душ и клинической смерти пронеслись в голове и рассыпались в прах перед простым, жутким фактом: я была в другом мире. В другом теле. И это тело умирало.

Паника подкатила комом к горлу. Я зажмурилась, пытаясь отдышаться. «Соберись, Саша. Паника не спасет. Действуй».

Скрежетя зубами от боли, я оторвала полоску от подола платья и попыталась перевязать рану. Движения давались с трудом. «Встать. Надо встать».

Опираясь на мохнатый ствол дуба, я поднялась на ноги. Мир закачался. Куда идти? Лес был густым. Я прислушалась — и сквозь шум крови в ушах уловила едва слышный шорох воды.

Я поплелась на звук, шатаясь. Каждый шаг отдавался болью. Через несколько десятков метров деревья расступились, открывая узкий ручей. Я рухнула на колени и стала жадно пить. Вода была ледяной и живительной.

Именно тогда я ее услышала. Тихое шуршание шагов.

Я замерла, сердце заколотилось. Из–за ствола векового вяза появилась она.

Невысокая, сгорбленная старуха в простом платье, с корзиной трав в руках. Лицо — карта морщин, но глаза... яркие, пронзительные, цвета лесного ореха. В них не было ни удивления, ни страха.

Она остановилась в паре шагов и молча смотрела. Ее взгляд скользнул по моему лицу, по окровавленной одежде, по дрожащим рукам.

— Ну что, пташка, — сказала она наконец. Голос — низкий, хрипловатый. — Докуда долетела? Стрела–то, я смотрю, не церемонилась.

Я не нашлась что ответить. Она не знала, кто я. Для нее я была просто раненой беглянкой.

Старуха подошла ближе, ее узловатые пальцы легли на мой лоб. Прикосновение было прохладным и твердым.

— Горячка начинается, — констатировала она. — И дух в тебе... ветром сбитый. Мечется. — Она прищурилась, вглядываясь так пристально, будто видела не просто тело, а самую суть. — Один дух напуган, от боли помутнел. А другой... другой смотрит на меня взглядом, будто из–за черты пришел. Чужим и цепким. Но не боись, никто больше этого не увидит, – прокряхтела старуха, – Сама я такая, поэтому и вижу…

У меня по спине пробежали мурашки. Она тоже попаданка? Чувствовала, что я — не та, кем должна была быть.

— Кто... кто вы? — с трудом выдохнула я.

— Звать Марта, — просто ответила она. — Живу тут неподалеку. А ты для меня пока что — хворь на двух ногах. И с дырой в боку.

Она откинула край платья, осмотрела мою неумелую повязку и хмыкнула.

— Ладно, — Марта выпрямилась. — Лежать тут и помирать — дело нехитрое. Хочешь жить, пойдем со мной. Не хочешь — оставайся. Лесные кутки скушают до рассвета, и никто не найдет. Твои обидчики уже прочесали эти места, решили, что дело сделано. Больше не придут.

Она повернулась и, не оглядываясь, пошла прочь.

И у меня не осталось выбора. Довериться этой старухе с глазами, видящими мою душу? Или остаться и принять смерть, которая, казалось, уже была предначертана этому телу?

Глава 2

Идти за ней было пыткой. Каждый шаг отзывался огненным спазмом в боку, ноги подкашивались, а в висках стучало, выбивая странный ритм этого незнакомого мира. Марта шла не оглядываясь, но ее спина – прямая, несмотря на сутулость, – казалось, сама по себе была компасом, ведущим нас сквозь чащу. Я плетусь сзади, цепляясь за деревья, чтобы не упасть, и в голове крутится одна мысль: «Она сказала... она видит. Значит, она такая же?»

Мы шли недолго, может, минут двадцать, но мне показалось, что прошла вечность, когда сквозь стволы мелькнул просвет. На опушке, в тени разлапистых кедров, стояла хижина. Снаружи – маленькая, покосившаяся, крытая темным мхом, она казалась продолжением леса, еще одним грибом, выросшим у корней. Ничего примечательного, кроме необычно прочной и толстой двери из темного, почти черного дерева.

Но когда Марта отворила ее, скрипнув тяжелым засовом, я замерла на пороге.

Снаружи хижина казалась крошечной, но внутри... это был обман зрения. Прямо перед нами находились сени, узкие и длинные, больше похожие на кладовую алхимика. Воздух здесь был густым и пьянящим, пахло сушеными травами, землей, смолой и чем–то кисло–сладким, зельевым. По стенам, с потолка, на полках – повсюду висели связки растений, сушились на полотнах причудливые коренья, стояли склянки и горшочки из темного стекла, в которых поблескивали и переливались жидкости всех цветов радуги: от мутно–зеленого до кроваво–рубинового. Я мельком заметила связку чеснока, перевитую серебристой паутиной, и сушеную лапу какого–то мелкого зверька, но сил разглядывать детали уже не было.

– Не застревай, проходи, – буркнула Марта, подталкивая меня вперед.

Сени упирались в другую, более легкую дверь. За ней открывалось единственное жилое помещение, которое совмещало в себе и кухню, и спальню. Слева – огромный камин, в котором тлели угли, а над ними на цепи висел массивный чугунный котел, откуда шел густой, травяной пар. Рядом – грубо сколоченный стол, заваленный ступками, ножами и пучками свежих трав. Справа, у дальней стены, стояли две простые, но добротные деревянные кровати, застеленные звериными шкурами.

Мир снова поплыл перед глазами. Я почувствовала, как колени подкашиваются.

– Вот и все, – Марта повернулась ко мне. Ее взгляд был деловитым. – С дорогим гостем церемониться не стану. Платье долой. Вся в грязи и крови, заразу занесешь.

Стыд, дикий и незнакомый, ударил в лицо жаром. Раздеваться при чужой женщине? В этом хрупком, чуждом мне теле? Но сопротивляться не было сил. Пальцы плохо слушались, когда я попыталась развязать шнуровку на груди. Марта, видя мои мучения, вздохнула, отстранила мои дрожащие руки, и сама ловко расшнуровала и стянула с меня изодранное платье. Оно упало на пол бесформенным шелковым комком. Я стояла в одной тонкой рубашке, вся в мурашках от холода и смущения.

– И эту тряпку долой, – Марта ткнула пальцем в испачканную кровью сорочку. – Не до жеманств.

Пришлось подчиниться. Я сглотнула комок в горле, стянула рубашку и осталась стоять, прикрываясь руками, чувствуя себя до жути уязвимой. Худенькое, бледное тело, синяки, ссадины и уродливый, воспаленный шрам в боку с торчащим обломком стрелы. Тело княжны. Тело, в которое я вселилась, как вор.

Марта не обратила на мою наготу никакого внимания. Она оценивающим взглядом окинула рану, потом подошла к одной из полок, взяла глиняную кружку и налила в нее чего–то из котла.

— Пей. Медово–ивановый отвар. Боль уймет и сон нагонит.

Я взяла кружку дрожащими руками и сделала глоток. На вкус это было похоже на горький мед с древесным привкусом. Пить оказалось противно, но через несколько глотков по телу разлилась приятная тяжесть, острая боль в виске притупилась, сменившись гулом, а мир вокруг стал мягким и ватным.

Марта тем временем разожгла под котлом огонь и стала доставать свои сокровища с полок: пучок какой–то серебристой травы, склянку с маслянистой жидкостью, чистые тряпицы.

— Ложись, — приказала она, указывая на ближайшую кровать.

Я рухнула на грубый, набитый сеном тюфяк, уткнувшись лицом в прохладную, пахнущую дымом и мятой звериную шкуру. Сознание уплывало, цепляясь за реальность. Я чувствовала, как Марта обтирает мою спину и рану прохладной влажной тряпкой, смывая кровь и грязь. Потом послышался скрежет ножа о камень.

— Будет больно, пташка, — ее голос донесся сквозь вату в моих ушах. — Но терпеть надо. Наконечник вынуть, гной выпустить. Иначе — конец.

Я лишь кивнула, уткнувшись лицом в шкуру. Глубокий вдох. Запах дыма, трав и... безопасности. Странно. Я была голая, раненая, в доме у незнакомой ведьмы в другом мире, но впервые с момента пробуждения чувствовала не всепоглощающий ужас, а слабый, едва теплящийся огонек надежды.

Пальцы Марты, твердые и уверенные, надавили на кожу вокруг раны. Я вскрикнула, впиваясь пальцами в постель.

— Держись, — сказала она, и в ее голосе не было ни капли жалости. Была лишь суровая необходимость. — Жизнь — она всегда больно дается. И твоя вторая — не исключение.

Вторая жизнь. Да. Похоже, так оно и было. И пока старые, узловатые пальцы вытаскивали из моего нынешнего тела кусок железа, посланный, чтобы оборвать жизнь предыдущую, я поняла: чтобы выжить в этой, мне придется научиться терпеть боль. И доверять этой странной старухе, которая видела мою душу и, кажется, знала о странствиях между мирами куда больше, чем я.

Глава 3

Следующие несколько дней растворились в тумане боли, жара и отрывочных видений. Я металась на постели, то замерзая, то сгорая в огне лихорадки. Сквозь горячечный бред я чувствовала твердые руки Марты, которые поднимали мою голову, чтобы напоить чем–то горьким, перевязывали рану, источавшую зловонную желтизну, и обтирали мое тело прохладной тряпкой, пахнущей мятой и полынью.

Иногда, в редкие моменты ясности, я замечала ее сидящей на табурете у моей кровати. В свете очага ее морщинистое лицо казалось древней, испещренной письменами картой. Она не суетилась, не причитала. Она просто была рядом, безмолвный страж на границе между жизнью и смертью.

Постепенно жар отступил, уступив место изнуряющей слабости. Боль из острого кинжала превратилась в тупую, ноющую ломоту. Впервые я смогла осмотреться.

Хижина днем была не менее загадочной, чем ночью. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь единственное закопченное окошко, освещали тысячи пылинок, танцующих в ароматном воздухе. В сенях, куда была видна дверь, все те же травы и склянки казались теперь не хаотичным нагромождением, а сложной, продуманной системой. Над столом висели связки лука, чеснока и каких–то красных перчиков, а с потолка свисали гирлянды сушеных грибов.

Марта, заметив мой взгляд, подошла, держа в руках деревянную чашку с дымящимся бульоном.

— Ну, похоже, от смерти отгрызлась, — заключила она, ее голос по–прежнему хрипел, но в нем появились нотки неохотного одобрения. — Держи. Куриный, с корнем солнцесвета и щепоткой дикого чеснока. Силы вернет.

Я с трудом приподнялась на локтях и взяла чашку. Бульон был наваристым, золотистым, с терпким землистым привкусом. Каждый глоток казался нектаром, возвращающим меня к жизни.

— Спасибо, — прохрипела я, и мой голос прозвучал хрупко и непривычно. Голос княжны.

Марта хмыкнула, усаживаясь на табурет.

— Не за что. Мертвые ученицы мне без надобности.

— Ученицы? — удивилась я.

— А кем ты еще тут будешь? — она посмотрела на меня прямо, ее ореховые глаза видели насквозь. — Отродье знатное, судя по рукам да платью тому. Но ничего по–настоящему полезного не умеешь, это я по тебе вижу. А тут, в Лесной Засеке, титулы не котируются. Выживать надо. Знать, какая трава от лихорадки, а какая — от сглаза. Как с духом ручья договориться, чтобы рыбу ловил. Вот и будешь учиться. Если, конечно, не захочешь обратно, к своим убийцам.

В ее словах не было насмешки, лишь констатация факта. И она была права. Александра Петрова умела ориентироваться по звездам и писать курсовые, но как выжить в магическом средневековье — не знала.

— Где я? — спросила я, отпивая еще глоток бульона. — Вы сказали... Лесная Засека?

— Так зовут эти места, — кивнула Марта. — Граница между землями Аэлендорской империи и дикими лесами, что к Хребту Дракона тянутся. Место глухое, пограничье. Сюда и бегут те, кому в «цивилизации» житья нет. Или те, кого там искать не станут.

Она говорила, а в моей голове, словно отголоски, всплывали обрывки знаний. Аэлендорская империя. Суровый северный гигант, где правят железом и кровной магией. Сразу же, без всякой причины, я узнала, что герб правящей династии — золотой дракон на черном поле. Откуда? Это было не мое воспоминание.

— А... кто правит в Аэлендоре? — осторожно спросила я, проверяя себя.

— Император. Кассиан фон Дракон, — ответила Марта, и во рту у меня возник привкус металла и чувство... страха? Благоговения? — А князьями его вертят старые магические роды. Вроде твоего.

Я ничего не сказала, потягивая бульон. Моего? Кто были «мои»? Я закрыла глаза, пытаясь поймать ускользающий образ. И он пришел.

Бальный зал. Огромные витражи, изображающие вьющиеся розы. Я в тяжелом шелковом платье, кружусь в танце. Рука молодого человека в мундире. Его лицо размыто, но я чувствую холодное высокомерие, исходящее от него. И запах — запах ледяной магии и дорогого вина.

Я вздрогнула и открыла глаза. Воспоминание было таким ярким, таким реальным, что сердце забилось чаще.

— Что? — тут же спросила Марта, ее взгляд стал пристальным.

— Ничего... Показалось.

— В этом мире ничего просто так не кажется, — отрезала она. — Тело помнит. Даже если душа чужая. Оно будет напоминать о себе. О своей боли, своих страхах. Своих долгах.

Ее слова повисли в воздухе, тяжелые и неумолимые. Да, это тело было не пустым сосудом. В нем осталась память. И долги. Долги княжны, чье имя и судьбу я теперь невольно украла.

Марта взяла пустую чашку.

— Отдыхай. Завтра, если не помрешь ночью, начнем. С самого простого. С того, как отличить чабрец от ползучки, чтобы ненароком себя не отравить.

Она отвернулась и начала возиться с котлом. Я же осталась лежать, глядя в потолок, по которому ползли тени от огня. Во рту еще стоял вкус бульона, а в памяти — привкус страха и бального зала. Я спаслась от смерти, но попала в ловушку чужого прошлого. И похоже, единственным проводником в этом новом, опасном мире для меня была эта старая, колкая и невероятно мудрая женщина, которая, казалось, знала о моей тайне все. И, возможно, даже больше, чем я сама.

Глава 4

Спустя неделю Марта объявила, что я достаточно окрепла, чтобы «сидеть без дела». Утро началось с того, что она швырнула мне на кровать аккуратно свернутую стопку ткани.

— Носи. Твое шелковое тряпье я сожгла. Мыло из него выйдет отменное, — заявила она, видя мой недоуменный взгляд.

Я развернула сверток. Простая домотканая рубаха из грубого, но приятного натурального льна и темная шерстяная юбка, подпоясанная простым кожаным шнурком. Никаких украшений, никаких сложных фасонов. Одежда служанки. А может, простой селянки. Для Александры Петровой это было бы интересным историческим опытом. Для княжны Алисии, чьи пальцы помнили прикосновение бархата и шелка, — унижением. Я почувствовала, как по спине пробежал холодок обиды, чужой и жгучей.

— Спасибо, — все же выдавила я, понимая, что другой одежды у меня не будет.

— И это надень, — Марта протянула мне большой льняной платок, выцветший до неопределенного серо–желтого цвета. — Волосы убери. Слишком уж они у тебя… заметные.

Я послушно надела простую одежду. Грубая ткань поскрипывала на плечах, юбка мешала шагать. Затем я собрала свои густые, темно–медовые волосы и повязала платок, как делала это Марта, концы завернула назад и завязала узлом. Взглянув в отполированный до блеска медный таз, висевший на стене, я увидела не себя. Я увидела крестьянку. Чужое, бледное лицо, огромные глаза и уродливый платок. От прежней хозяйки этого тела не осталось и следа.

«И хорошо», — сурово подумала я. — «Убийцы думают, что княжна мертва, пусть так и остается. Чем незаметнее, тем лучше».

Первый урок начался сразу после завтрака. Марта принесла с сеней огромную плетеную корзину, доверху набитую самой разной зеленью. Пахло свежестью, землей и горьковатой пыльцой.

— Вот, — она поставила корзину передо мной на стол. — Разбери.

Я растерянно уставилась на этот зеленый хаос. Я узнавала разве что укроп да ромашку.

— Как… разобрать?

— По видам, глупышка! — Марта хлопнула ладонью по столу. — Иван–чай — к иван–чаю. Зверобой — к зверобою. А всякую дрянь вроде осотника или мокрицы — вон, в ту кучу, на корм козе. Смотри, учись. — Она быстрыми, точными движениями стала раскладывать растения по разным кучкам, бормоча себе под нос: — Это — донник, пахнет медом, видишь? Листики тройчатые. А это — тысячелистник, цветы белые, мелкие, щитком. Запомни, он кровь останавливает лучше любого заклинания.

Я осторожно потянулась к нежным белым цветкам. В тот момент, когда пальцы коснулись стебелька, в голове вспыхнуло воспоминание.

Я, маленькая, в пышном саду. Солнечный свет, розы. Плачу, разбив коленку. Ко мне подходит не женщина в простом платье, а дорогая няня в чепце. Она что–то шепчет, и в ее руке мелькает тот самый белый цветок. Боль тут же утихает.

Я отдернула руку, как от огня.

— Что опять? — прищурилась Марта.

— Ничего… Поняла. Тысячелистник.

Я принялась за работу, стараясь не прикасаться к растениям голыми руками. Я сортировала, опираясь лишь на слова Марты и собственную зрительную память. Это было медленно и мучительно. Пальцы, привыкшие, судя по всему, к пяльцам и музыкальным инструментам, путались в стеблях, путая похожие друг на друга растения.

— Не эта! — Марта тыкала пальцем в мою кучку. — Это чемерица! Ею овец от глистов гоняют, а не в чай добавляют! Захочешь чаю выпить — с утра до вечера будешь над тазом склоняться!

Я краснела, злилась на себя и на эту старую каргу. Но внутри меня, студентки–историка, просыпался азарт. Это были не просто сорняки. Это была живая энциклопедия выживания. Каждое растение имело свою силу, свое назначение. Это было куда увлекательнее, чем сухие строчки в учебнике.

К полудню моя спина ныла, а пальцы были испачканы зеленым соком и землей. Но передо мной лежали аккуратные, рассортированные пучки трав. Марта обошла их, внимательно изучая.

— Ну… Сойдет, — буркнула она, и в ее голосе я уловила слабый отголосок одобрения. — Для первого раза. Завтра будешь учиться их связывать в пучки для сушки. А сейчас иди, руки помой. И подмети здесь.

Она указала на пол, где остались следы земли и обрывки листьев.

Я не стала спорить. Подметая грубым веником из веток, я ловила себя на мысли, что впервые за много дней не думала о похитителях, о своем прошлом мире, о страшной тайне этого тела. Я думала о том, как отличить донник от пустырника. И в этой простой, тяжелой работе была странная, умиротворяющая ясность. Это был мой первый, крошечный шаг к тому, чтобы стать не беспомощной жертвой обстоятельств, а кем–то, кто может что–то делать. Кем–то полезным. Даже если все, что ты пока умеешь — это перебирать травы и подметать пол.