Дивные сущности

Пролог

«Глухие тайны мне поручены,

Мне чье-то солнце вручено,

И все души моей излучины

Пронзило терпкое вино.

И перья страуса склоненные

В моем качаются мозгу,

И очи синие бездонные

Цветут на дальнем берегу».

Александр Блок

1879 год.

Имя девушки, чей портрет был выставлен в Академии художеств, а потом и в Галерее Третьякова, осталось неизвестным. Посетители называли её «Дамой в чёрном» или «Вдовой» и не могли отвести глаз от её бледного лица, от хрупкой фигурки, затянутой в траурное платье с высоким воротником и длинными рукавами. Маленькие изящные руки в чёрных кружевных перчатках лежали на коленях, тонкие пальцы судорожно сжимали платок, белой кляксой расплывшийся по платью. Восхитительные синие глаза были опущены и наполовину скрыты густыми ресницами. Несколько тугих смоляных локонов упали на лоб.
 

Молодая вдова.
 

Красивая и несчастная. Словно живая. Чистая скорбь читалась во взгляде девушки. Кого она потеряла? Отца или мать? Жениха или супруга, сгинувшего в Турецкую войну[1]? Ребёнка? О ком она горевала? Утешилась ли? Кто знает…
 

Однажды портрет исчез. Сгинул в вихре передвижных выставок где-то в провинции. Он был навсегда потерян, но вдова продолжала жить, собственной странной «жизнью».
 

Говаривали, что Дама в чёрном появляется лишь там, где случилась беда. Для неё не существует закрытых дверей и запретных мест. Говаривали, она является лишь тем людям, с которыми поступили жестоко и несправедливо. Она становится их заступницей и не успокоится до тех пор, пока виновник не будет наказан. Вдову не нужно звать, не придётся просить о помощи, она придёт сама и также бесшумно вас покинет. Никто не может остановить Даму в чёрном, никто не смеет мешать ей.
 

Говаривали, она не знает пощады и не успокоится до тех пор, пока не найдёт и не покарает своего обидчика.

[1] Речь идёт о русско-турецкой войне 1877 – 1878 гг. Здесь и далее – примечания автора.

Глава 1

Часть первая.

Красные комиссары. Чёрные телеграммы

Глава 1.

Эдуард Милютин

1920 год, Курская губерния.

– А как вы, батюшка Эдуард Андреевич, думаете, успеем ли отстроить больницу к сенокосу? – беспокоились деревенские мужики, подрядившиеся восстанавливать бывшую земскую[1] больницу. Эдуард Милютин склонился над чертежами и тяжело вздохнул. Здание больницы решили построить заново, ведь правое крыло было полностью разрушено (крестьяне в морозную зиму 1918 года растащили на дрова), а левое настолько обветшало, что грозилось вот-вот обвалиться. Строительство нужно было завершить к холодам, а людей катастрофически не хватало. Ясное дело, все были заняты в поле.

– Работы – прорва, но, думаю, осилим, – заверил мужиков Эдуард Милютин, и те воспрянули духом. Ему они верили, хоть он и был из «бывших». Прежде его отец был членом Дворянского собрания. Милютиным принадлежали сахарные заводы и обширные земельные угодья. Теперь помещиков не стало, исчезли сословия, более не упоминались титулы, все были признаны равными, гражданами Российской республики.

Крестьяне уважали Эдуарда Милютина – фронтовика, офицера и губернского архитектора. Под его руководством уже были восстановлены здания уездного училища, школ, вокзалов на нескольких железнодорожных станциях. Он своё дело знал и не важничал, говорил мало, только по делу, но просто и понятно, был строг, но справедлив. А ещё любил свой край и старался ради его жителей. В тяжёлые послевоенные годы это особенно ценилось.  
 

Эдуард изнывал от жары. Солнце палило нещадно, даже под навесом Милютин задыхался и обливался потом. Он уже распустил рабочих по домам, физический труд в такую погоду смерти подобен. Эх, давно в мае не было такой жары! Эдуард вытащил из кармана золотые часы на цепочке. Отцовские. Полдень. Нужно было закругляться. Эдуард замер, задумавшись, он следил за движением секундной стрелки по циферблату. А если не успеют? Не успеют выполнить хотя бы половину работы до сбора урожая. Тогда придётся просить помощи в Курске, а с этим могут возникнуть сложности. Но нельзя же и дальше жить без больницы! Мыслимо ли это?
 

Снова вздохнув, Милютин убрал часы в карман. Они, дорогие, с искусной гравировкой, не соответствовали образу хозяина, разгуливавшего в потёртых штанах и выцветшей (когда-то она была зелёной) рубахе-косоворотке. А впрочем, Эдуард Милютин целиком и полностью состоял из противоречий. Каштановые волосы, густые и пышные, были припорошены сединой, точно снегом, а лицо при этом осталось молодым. Глаза тёмно-серые и строгие под сдвинутыми бровями, улыбчивые губы. Он прекрасно понимал, что одним своим видом смущает собеседников, ведь никто не знал, чего от него ждать: смеха или мрачного молчания, одобрения или критики, красивых речей или отборной брани. Бывали дни, когда и он не знал, как вести себя с самим собой. Но не в тот жаркий полдень, тогда Эдуард Милютин был в ладах с собой и надеялся на лучшее.
 

А зря.

Эдуард поместил чертежи в сумку и отправился домой. Он знал кратчайший путь к усадьбе «Звёздное» – главному зданию родового имения. Милютины без споров отказались от большей части недвижимого имущества: квартир, домов и земель. Отец Эдуарда – известный либерал, «кадет»[2] – верил в светлое будущее республики и был готов пожертвовать ради неё благосостоянием семьи. Со смехом он заявлял, что денег у него слишком много, хватит и на его век, и на жизни детей, а значит, не стоит жадничать. Милютиным остались усадьба «Звёздное», сахарный завод и текстильная фабрика. Эдуард, желая порвать со столицей, передал государству большую квартиру в Петрограде. Он с радостью променял город на леса, холмы, высокие берега рек и поля, уходящие за горизонт. Сломя голову, он бежал из Петрограда и наивно полагал, что в деревне сможет обрести покой и станет свободным.
 

Итак, кратчайший путь. Через лесок, поле и яблоневый сад. Тишина. Жара даже птиц заставила умолкнуть. Кругом ни души. В небе ни облачка, под ногами раскинулся зелёный ковёр. Яркое солнце заставляло щуриться, и не было ни единого повода думать о войне или революционных потрясениях, уничтоживших старые порядки, разбивших вдребезги чей-то мир, сломавших чью-то жизнь. В этих местах время, казалось, замерло, остановилось.
 

Поместье «Звёздное» состояло из главной трёхэтажной усадьбы с флигелем, отдельного дома для прислуги и хозяйственных построек. В последние годы у Милютиных поубавилось и арендаторов, и слуг, работавших по найму, но дом не опустел. Левое крыло усадьбы было передано приюту для сирот. На третьем, частично на втором этажах, во флигеле и в доме для прислуги удалось разместить четыре десятка ребятишек, группу воспитателей, няней и нескольких учителей. Эдуард, хоть и жаждал покоя, к детям привык быстро и почти не ворчал, когда они шумели, носились по коридорам и комнатам, катались по перилам большой лестницы, шалили или тайком от воспитателей клянчили у него сладости и просили показать боевые ордена. Молодой человек частенько вырезал для них деревянные игрушки, модели кораблей и даже самолёты, а Татьяна, сестра Эдуарда, каждый день занималась с ними арифметикой и чистописанием. Осенью она собиралась уехать в Курск и поступить на учительские курсы.
 

И в тот день вокруг Таты собралась ватага ребятишек, они сидели, поджав ноги, на пушистом ковре и слушали, как она читает сказку Александра Пушкина о золотой рыбке, исполнявшей желания. В гостиную Эдуард принёс несколько веток сладко пахнувшей сирени, огляделся в поисках вазы, поздоровался с сестрой и помахал детям.
 

Глава 2

Глава 2

Доктор Веселовский, Алёна и призрак

– Следователи забрали Мишины документы. Все забрали… Здесь… здесь всё вымыли. Было столько крови! Так много крови! – Лидию, вдову Михаила, била крупная дрожь, глаза опухли от слёз. – Ужасно! Просто ужасно! – молодую женщину трясло, и Эдуард поспешил увести её из кабинета покойного.

– Нечего тебе здесь делать! Нечего! Давай вернёмся в гостиную, – он обнял Лиду за плечи и повёл прочь от кабинета. Она беззвучно плакала. Бедняжка! Потерять мужа, да как потерять, остаться с ребёнком на руках в большом недружелюбном городе. Лидочка Журавлёва – совсем юная, миниатюрная блондинка с лицом в форме сердца. Миша очень её любил, пять месяцев назад она родила ему сына, всё было прекрасно, просто замечательно. Они были красивой парой, счастливой семьей, так почему же? Почему? Лидочка устроилась на кушетке и закрыла лицо руками, она словно съёжилась, уменьшилась, она выглядела раздавленной. Невыносимо было на неё смотреть. Эдуард прислонился к дверному косяку и запустил пальцы в волосы. Голова шла кругом. Семья Журавлёвых получила отдельную квартиру совсем недавно, когда Михаил стал народным комиссаром, членом Объединенного правительства либералов и социалистов. Он возглавил Комиссариат по чрезвычайным делам. Борьба с контрреволюционерами, расследования особо сложных, в особенности политических, дел. Своя квартира, удобная и просторная. Молодая жена, маленький сын. Впереди была жизнь, целая жизнь, а Михаил… Что же ты наделал, Миша? Что же ты наделал?
 

Эдуард опустился на колени и сжал ладони Лиды в своих, её тонкие белые пальцы были холодными. По щекам всё ещё текли крупные слёзы, щёки и нос покраснели.
 

– Я ничем не смогу помочь… Ничем! Я бесполезна! Они задавали столько вопросов, а я не могла ответить, я ничего не знаю! Миша никогда не делился со мной… не говорил о работе, не держал здесь важных документов. И тогда… я ушла на прогулку с Ваней, а когда мы вернулись… когда мы вернулись… Он… там было всё в крови… и он….

– Лида… Лида! – что он мог сказать, что мог сделать? Сумел бы её утешить? Нет? Мысленно Эдуард сыпал проклятьями. Вопреки своему желанию он злился на погибшего друга, который оставил жену в таком положении. В Петрограде у Лидии не было родни, в квартиру, скорее всего, вселят ещё одну или две семьи, а маленький Ваня будет расти без отца. – Послушай! Выслушай меня! Ну-ну! Лида, я всё выясню, узнаю, что произошло, почему он так поступил. Я запрошу документы следователей, у меня остались связи… А вам не стоит здесь оставаться, я куплю тебе билет на поезд до Курска. Дам телеграмму, и Семён Семёныч встретит вас на станции и отвезёт в «Звёздное».
 

Лидия принялась отмахиваться, отказываться, говорить, что не желает никому причинять неудобства.
 

– Михаил был моим другом. Разве я могу оставить его близких без поддержки? Тата будет вам рада, подготовит комнаты во флигеле. В «Звёздном» твоему мальчику будет лучше. На юге уже наступило лето, там тепло и солнечно, ты сможешь гулять с сыном, не боясь заразы, – он ласково погладил молодую женщину по руке и грустно улыбнулся. – Ну же! Соглашайся!

– Я и так слишком многим вам обязана… Тебе и Олегу Германовичу. Если бы он не помог, не знаю, как бы я организовала похороны… Голова точно в огне… я совсем не понимаю…

– Ну-ну! Ты ни в чём не виновата. А мы поможем, чем сможем. Ну же! Начни собираться прямо сейчас, а мне нужно купить билет.

Эдуард уже начал подниматься на ноги, но Лида крепко сжала его руку и удержала. Чёрное платье без вышивки и украшений, волосы, заплетённые в косу. Осунувшееся лицо, потухшие глаза. Бедняжка!

– Благодарю! Благодарю! Эдуард…, ты же не веришь, что Миша мог… что он…? Следователи сказали, что сомнений быть не может, но почему, почему же он…? – спросила она жалобным, почти умоляющим голосом, надеясь, что он опровергнет все её сомнения.

Эдуард только тяжело вздохнул. Уж лучше быть честным. Никто не мог предугадать результаты расследования.

– Я тоже не хочу в это верить, но пока у меня больше вопросов, чем ответов.

Она понуро опустила голову, и молодой человек погладил её по плечу. В очередной раз он почувствовал себя совершенно беспомощным.

***

Кабинет Михаила сиял чистотой, пятна крови исчезли даже со стены. Похоже, кто-то из подруг Лиды взялся за уборку с невероятным рвением и, желая уничтожить все следы, едва не затёр бумажные обои (Мишка сам обклеил ими стены) до дыр. Поверхность стола тоже была чистой, а ящики – пустыми. Впрочем, насколько знал Эдуард, Миша не хранил в доме официальных документов комиссариата. Желая заполнить пустое, как разрытая могила, пространство стола, Лида заставила его фотокарточками. Несколько свадебных фотографий, несколько фронтовых. Ноябрь 1918 года, конец войны, доктор Веселовский умудрился где-то раздобыть фотоаппарат, согнал всех в кучу и давай мучить: улыбайтесь, поднимите руки, снова улыбайтесь, замрите. Вот Мишка в первом ряду, улыбка до ушей, лихой вид, повязка полкового комиссара на предплечье, грудь вся в орденах. Эх, Мишка-Мишка! Ты же так хотел жить! Ты же уверял, что всё лучшее впереди, всё будет хорошо! Что же ты натворил? Почему? Почему?
 

Глава 3

Глава 3

Красная гвоздика

– Неужели я окончательно сошёл с ума? Нет сомнения, я безумен, раз трачу время на подобную ерунду! – бормотал Эдуард, ругая себя за праздное любопытство. Последний час он потратил на просмотр периодических изданий 1879 года в читальном зале бывшей Императорской библиотеки[1]. В 1879 году в Академии художеств был впервые выставлен «Портрет неизвестной», на котором и была изображена молодая вдова, Дама в чёрном. Репродукцию Эдуард видел, да, это была она. Определённо. Несомненно. Узнать фамилию автора Милютину так и не удалось, данные были утеряны. Неизвестный автор, безымянная модель. Но портрет существовал, а значит… Проклятье! Ничего это не значит! Эдуард пытался узнать о дальнейшей судьбе картины. В том же году её увезли в Москву, но после этого она исчезла без следа.
 

Эдуард встретил упоминания и о призраке женщины в показаниях свидетелей нескольких громких дел, имевших место в 1880 – 1885 годах. Большинство данных недавно рассекретили, но Милютину всё равно пришлось побороться, чтобы до них добраться. Судя по всему, преступления не были связаны друг с другом, и тем более события тридцатилетней давности не имели никакого отношения к гибели Михаила. Но почему-то Дама в чёрном вернулась. Почему-то она преследовала Эдуарда. Почему-то это привидение охотно помогало следствию. Привидение! Привидение! Немыслимо! На глазах у Милютина ожила старая городская легенда. Он видел призрак молодой вдовы, видел его так же хорошо, как старичка-профессора, склонившегося над старинными рукописями, и розовощёких институток, которые, вместо того, чтобы сосредоточиться на выполнении домашнего задания, бессовестно строили ему глазки. Эдуард видел её, и от одной только мысли о горящих, как синие огни, глазах его бросало в дрожь, хотя уж кого-кого, а Милютина нельзя было назвать пугливым.
 

Молодой человек протёр слезящиеся глаза, из-за пыли, осевшей на страницах, и старой краски они горели и чесались, и выглянул в окно. Дождь не прекратился, и поэтому Эдуард решил задержаться в тёплом здании библиотеки. Он терпеть не мог холод и сырость, просто не выносил. Его передёрнуло от одной мысли о том, что предстоит прятаться под дрожащим от шквального ветра зонтом, пытаясь укрыть от мерзких дождевых капель хотя бы лицо. В мрачном Петрограде к Эдуарду вернулись навязчивые кошмары и скверное настроение. Он хотел бы выпить чашечку крепкого и горячего чая (чтобы непременно из самовара, чтобы обязательно с ромашкой или мелиссой, нет, всё-таки лучше с вареньем или яблочным джемом), желал бы оказаться далеко отсюда, в «Звёздном». Позавтракать на веранде дома и, прихватив чертежи, отправиться на стройку.
 

«Ишь чего захотел! Ты капризный, как настоящий барин! Князь Эдуард Андреевич Милютин, ваша ворчливая светлость», – как-то раз заявил Михаил Журавлёв, который нередко подшучивал над другом. Мишка вот никогда не жаловался на неудобства и не сетовал на жизнь, только с упрямством шёл вперёд, не боялся ни Бога, ни чёрта. По сравнению с ним Эдуард действительно вёл себя, как избалованный дворянин.
 

Как бы ему ни хотелось переждать дождь в здании библиотеки, Милютин заставил себя оторваться от бесполезных старых газет и выйти на Невский проспект. Эдуарда уже ждали в Зимнем дворце, где расположились Объединенное правительство и некоторые комиссариаты, в том числе Наркомат по чрезвычайным делам. Теперь у кабинета Миши был новый владелец, и если Милютин хотел получить материалы следователей по «Делу Журавлёва», он должен был договориться с преемником друга. Вернее, с преемницей. Новый комиссар Лариса Яковлева была едва ли не единственной женщиной в Правительстве. Правда, кресло наркома культуры тоже занимала представительница прекрасного пола, что было, по мнению Эдуарда, вполне логично. А вот доверить пост комиссара по чрезвычайным делам молодой особе было… Нет, Милютин вовсе не страдал от предрассудков, просто слишком хорошо знал, какие задачи стоят перед этим ведомством. Комиссар должен был железной рукой управлять разведывательным и контрреволюционным комитетами, а также трибуналами. Такая работа женщине не по зубам. Или к новому комиссару это не относилось?
 

Что Эдуард знал о Ларисе Яковлевой? Видный член Партии социалистов-революционеров[2], эта молодая женщина ещё подростком прятала запрещённую литературу и оружие, шпионила за чиновниками и жандармами, наравне с взрослыми агитировала крестьян, разъезжала по деревням, рассказывала о социализме, о свободе и равенстве и призывала к борьбе. Говорили, что она превосходный стрелок, преданный товарищ и настоящий боец. Члены её партии называли Яковлеву «гвоздикой», «красным цветком революции». Она была отважной и безжалостной. Она, не колеблясь ни секунды, могла подписать приказ о расстреле Милютина, если бы сочла его изыскания опасными или вредными. Эдуард чувствовал, что придется пустить в ход всё обаяние, чтобы склонить Ларису Яковлеву на свою сторону и получить доступ к документам Михаила.
 

***

Ненавидя себя за слабость, Милютин несколько минут простоял под проливным дождём, глядел на бурлящие воды Невы и никак не мог заставить себя войти во дворец. Уезжая из Петрограда, Эдуард дал слово: больше никогда он не возьмёт в руки оружие. Как глупо! Как опрометчиво! Мишка ругался и называл его слабаком, едва ли не предателем. Разве не на этом самом месте они тогда поссорились? Да, именно здесь, под окнами Зимнего дворца. Михаил просил друга вернуться к работе, потом стал требовать.
 

«Ты должен служить Республике! Не для того ли даны тебе способности? Ты можешь то, на что не способен ни один из моих следователей. Ты нужен мне. И России».

Глава 4

Глава 4

Союзники

– Не засыпай, Эдуард! Не засыпай! Нельзя спать! Не закрывай глаза, слышишь ты или нет!? Не вздумай! Расскажи мне что-нибудь, расскажи про Шотландию, про замки и вереск…

– Тьфу! Вереск! Там было холодно, Миша… И всё время шёл дождь… Противный такой дождь. Удручающий.

– Вот-вот! Уже хорошо! А их хвалёный виски ты пробовал?

– Я же был мальчишкой…

– Эх, скука с тобой смертная!

Глаза Эдуарда закрывались сами собой, он утратил над ними власть. И стоило только векам опуститься, как молодой человек куда-то проваливался, летел вниз. Голоса друзей, стоны, смех, хрип, ругань исчезали, на место их лиц и холодного серого неба приходила тьма, давящая, бесконечная. Но наконец-то унималась боль, рассеивалась смертельная усталость. И становилось так хорошо… спокойно… А потом Миша снова грубо тряс его или бил по щекам, толкал в бок. Со стоном Эдуард открывал глаза. И снова оно, далёкое холодное небо, стенки окопа, промёрзшая земля, твёрдая…, земля, которая станет им могилой, последним прибежищем. Онемевшие и побелевшие пальцы, уже плохо гнущиеся, иней на ресницах, шинель, не дающая ни капли тепла, тающие на коже снежинки. И пустота, бесконечное бдение, проклятая «окопная война»[1], в которой нет смысла. Нет смысла. И вновь Эдуард проваливался в сон. Сон – освобождение, сон – спокойствие. Последний и вечный сон. А потом – очередная оплеуха.
 

– Не спать, Милютин! Не спать! Рассказывай дальше! Что ещё ты видел? – Мишка склонился над ним и загородил кусочек недосягаемого неба, закрыл собой от снега. Грязное лицо, покрасневший от холода нос, щетина, сердитые голубые глаза. Он пытался отогреть озябшие пальцы друга в больших огрубевших и мозолистых руках. – Не спать! Эй, ребята! Есть у нас что-нибудь горячее? Наше благородие замерзает.

– Я знаю, это сон…, – шептал Эдуард, едва шевеля искусанными в кровь губами. – Всего лишь сон, Мишка… Вас нет… тебя нет. Вы умерли… все умерли… Ваське вон обе ноги оторвало… кровью истёк. А здесь он живой, болтает… быть того не может, сам видел. А у Лёши противогаз оказался неисправным, ты же помнишь… А ты, Миша, что ты сделал…

– Мы всё ещё здесь, Эдуард, – Михаил ткнул пальцем в лоб друга и заразительно рассмеялся. – В твоей голове. И никуда не уйдём.

Мертвецы. Кругом одни мертвецы. Кровь и земля. Неподвижные, стеклянные глаза. И все смотрели на него, скалились, улыбались окровавленными губами, тянули почерневшие пальцы. А Мишка ухмыльнулся напоследок и спустил курок, Эдуард не успел и дёрнуться, весь мир разом стал красным.

– Эй, Эдуард Андреевич! Эй! Проснитесь! Ну же! Проснитесь!

Голос в темноте, нетерпеливый и обеспокоенный, потом вспышка света, длинные волосы, тёмно-рыжие, как беличий мех, чёрная мужская рубаха, тонкие белые пальцы сильно сжали его плечо.

– И как это понимать? Хвалёное барское гостеприимство, где оно? Я, значит, встала ни свет, ни заря, чтобы приготовить завтрак для вашей светлости, а вы пристрелить меня решили, – упёрла руки в бока Яковлева. Только тогда Эдуард понял, где находится, что происходит и что он творит.
 

Кабинет Михаила. Рабочий стол, разбросанные фотографии, документы, оставленные наркомом Журавлёвым. Эдуард умудрился заснуть, положив руки на стол и пристроив на них голову, его разбудили, и вот он ошарашенно глядел на Ларису, наводя на неё дуло револьвера, целясь в грудь. Проклятье! Проклятье! Как же до этого дошло? Ох, неловко!
 

Милютин опустил оружие, вцепился в волосы и, зажмурившись, замер. Сердце молотом бухало в груди, мутило, раскалывалась голова, пальцы подрагивали. Дурак! Дурак! Он ведь сам её пригласил! Сделал то, что многие всё ещё считали дурным тоном, а потом чуть было не…

– Бога ради, простите…

– Неужели по утрам всех и всегда встречаете подобным образом? Никогда не женитесь. Часто кричите во сне?

Проклятье! Вот почему она сюда ворвалась!

– Бывает… не хотел напугать. Мне так жаль… искренне жаль..., – бормотал Милютин.

– Никого и не напугали. Видела и не такое. Дышите глубже, – Лариса потрепала Эдуарда по растрёпанным волосам, точно он был её расстроенным младшим братишкой. – Другого места для сна выбрать не смогли?

– Я не планировал здесь спать, хотел изучить Мишины документы и случайно уснул, – Милютин до хруста выгнул спину, всё тело болело, руки по-прежнему дрожали.

– Курите какую-то дорогую дрянь, воняет до жути! – всё ещё немного хромая, Лариса подошла к окну, раздвинула шторы и открыла ставни. Яркий солнечный свет ударил в глаза, и Эдуард поморщился. Похоже, в Петроград наконец-то пришла весна. Грохот трамваев, гудки автомобилей – привычный уличный шум окончательно вернул Милютина к действительности.

– Как вы отдохнули, Лариса Владимировна? Как нога?

– О, вы снова безукоризненно вежливы и больше не пытаетесь меня застрелить. Замечательно! Прекрасно себя чувствую и спешу вернуться к работе. Но сперва хочу позавтракать. Поднимайтесь, умывайтесь и за стол. – Скомандовала она.

– Вы вовсе не должны были… Я бы сам…

– Не привыкла ждать, да и еды у вас почти нет. Знаете? Крупа одна. И как только не померли? Ну, чего ухмыляетесь? – насупилась девушка.