Дневник одиноко-женатого мужчины

1.

Аркадий Петрович Воронцов открыл глаза. В спальне стоял полумрак из-за плотных, не пропускающих свет, ночных штор. Когда-то, еще в молодости, он прочитал статью о сне, о том, что избыток света ухудшает качество того самого сна и провоцирует нарушения гормональной системы. Тогда, в возрасте двадцати лет, юного Аркашку не волновали все девять элементов гормональной системы в организме человека, он был зациклен лишь на андрогенах и эстрогенах[1]. С годами менялось его представление о жизни, а привычка спать в кромешной темноте, как забота о половых гормонах, так и осталась.

Но, сегодня утром Аркадий Петрович испытывал неприятное ощущение от этой колющей глаза темени, да еще подвязавшейся к ней какой-то жуткой тишине. Он неприятно поежился в кровати.

«Как это возможно – слышать тишину?! Тишина - есть отсутствие всякого звука, и тотально гробовой тишины не существует, - промелькнуло у него в голове. - Может я умер?»

Он накрылся одеялом с головой, и его охватил давящий безысходностью ужас. Наверное, в жизни каждого иногда наступают такие мгновения, когда замолкает все…

Через несколько минут Аркадий Петрович откинул одеяло и, растягивая туловище, нехотя поднялся с кровати. Ограничив утренний моцион справлением малой нужды и ополаскиванием лица, он ленно потащил свое немного обрюзгшее, не дружащее со физкультурой тело на кухню, попутно заглянув в спальню жены. От туда шибануло неприятно затхлым воздухом, отчего его большие, немного навыкате, смотрящие вглубь себя, зеленоватые глаза открылись еще больше, а шея дернулась назад. Закрывая дверь, мужчина отметил про себя, что кровать пуста.

Он был дома один. И снова глухая тишина, словно глубокий омут, стала затягивать его. В густой глубине этой безмолвной мути стали «всплывать» житейские мысли:

«Не соврали работяги, говоря, что шестой класс окон практически не пропускает звук».

«Зараза, опять посуду не поставила в посудомойку», - мысленно ругал жену Аркадий Петрович, составляя грязную утварь в машину.

Подойдя к кофеварке и не обнаружив кофе бобы в танке, мужчина вслух обложил супругу всеми знакомыми ему органами. Он открыл кухонный шкаф, где все было разложено на своих местах и подписано. В баночке с надписью «сахар» лежал сахар, а в баночке с надписью «мука» — мука. И никак не иначе. Аркадий любил порядок, у него все должно было быть ровно и квадратно. Криво лежащую ложку на столе он должен был обязательно подправить, чтобы она лежала параллельно столу, а перекошенную картину выровнить, чтобы она висела параллельно полу.

Не найдя пакет с кофе и на полке, он пошел в небольшую комнатку, служившую кладовкой. Он «одолжил» идею такого «зомби ящика» у жены своего друга, которая до противного была организована и у которой все было по расписанию. По молодости это казалось Аркадию ужасно скучным, но сейчас, с высоты своей полсотни с хвостиком, он находил эти качества очень правильными и полезными для жизни.

Окинув взглядом кладовую, его глаза остановились на старой коробке из-под обуви, стоявшей на самом верху. Мужчина подставил небольшую стремянку и, медленно переставляя ноги, дотянулся до коробки. Но она выскользнула у него из рук, и на пол полетела полдюжины старых полуобщих тетрадей. Аркадий Петрович чертыхнулся и начал спускать по лестнице свое полное, несколько рыхлое тело. Подняв одну из тетрадей с цифрой «1» на обложке, он открыл ее и прочитал:

Тетрадь 1. (1982–1984)

30 Мая,

Не знаю зачем я это делаю. Зачем решил вести дневник. Наверное, чтобы не забыть. Чтобы навсегда запомнить лицо мамы, когда он уходил, слезы обиды сестры. А может, чтобы не казаться слабаком перед друзьями, рассказывая, что я сейчас чувствую. Я точно знаю, что наша жизнь изменится и уже никогда не будет прежней, просто потому, что сейчас наша семья – это мама, я и младшая сестренка. Отец ушел, нет, он бросил нас, предал! Он даже не пытался ничего объяснить. Я не знаю причины его ухода. Мне казалось, мы были счастливой семьей, где все друг друга любят и понимают. Отец с мамой даже никогда не ругались, во всяком случае я этого не видел. Хотел поговорить с мамой, но она кажется раздавленной: нет прежней улыбки на губах, глаза грустные, припухшие от слез. Нет. Этот разговор убьет ее. Перенесу его до лучших времен.

Хорошо, что завтра последний день в школе. Заберу документы, пойду в другую. Не хочу видеть жалостливые рожи учителей с их душещипательными разговорами типа: «Если надо поговорить, я к твоим услугам. Не стесняйся.»

Нечетко очерченные губы с полной нижней губой сложились в подобие улыбки, а к глазам подступила слеза.

Аркадий Петрович собрал тетради и, взяв пачку кофе, вернулся на кухню. Поставив замороженную пиццу в микроволновку и подготовив кофеварку к «волшебному таинству» производства чудесного ароматного напитка, хозяин уселся на мягкий стул. И пока итальянский микс из еды и Lavazza дразнил обоняние, мужчина, открыв тетрадь, «откинул» себя на десятилетия назад.

Тетрадь 1. (1982–1984).

01 Июня

Сегодня мама посадила нас на диван и честно рассказала, что у папы есть другая женщина и он ушел к ней, но все равно любит нас и будет нас навещать, отводить нас в кино или в кафе-мороженое. Бред. Не верю. Во всяком случае, пока видеть его я не желаю.

Тетрадь 1. (1982–1984).

03 Июня

Ужасно поскудное состояние, имя которому «Большой Бодун». Вчера нажрались в честь окончание года и моего решения перейти в другую школу. Соврал, что иду туда, потому что там математический класс, а мне это важно для поступления. И с чего «уехал»?! С полбутылки винчика?! «Серый» еще, гнида, зачем-то сказал, может родаки из-за меня разводятся. А может, реально из-за меня?! Как «батон» злился, когда я шахматный турнир просрал. И почему он вдруг решил сделать из меня нового Карпова, когда мне положить с прибором на эти шахматы. Да и вообще, постоянно тыркал, что толку с меня, как с того козла. Ясен перец, я не оправдал его ожидания.

2.

Тетрадь 1. (1982–1984).

31 Августа

Первый день в новой школе — это одновременно и интересно, и боязно. Словно я начинаю новую главу в моей жизни. Возможно, так оно и будет. А может я и зря решил перейти?! В старой школе все меня знали, и я знал, что от кого ожидать. Приду завтра с Лексом, он - весь такой сам из себя, и я - дефективный (на его-то фоне точно убогий). Ну, а с другой стороны, за его спиной, может меня особо никто и не заметит. Как два пальца об асфальт будут "на вшивость" проверять. Надо будет с Лексом перетереть перед школой.

Тетрадь 1. (1982–1984). 1 Сентября

В классе двадцать шесть человек, включая меня и Леху. Ну, он конечно красавец. Встретились с ним утром. Затушив сигарету, Лёха уверенно сказал мне:

- Пойдем в школу после всех этих колокольчиков и сопровождения первоклассников.

- Но классуха...

Он перебил, не дав мне договорить:

- Оговорено уже. Не ссы! Пойдем, кофейку попьем. Здесь в кафешке булочки вкусные (а они действительно оказались свежими, только из печки. Надо Машку туда отвезти, она любит печево всякое). - И, наверное, видя мою растерянность и смущение, он похлопал меня по плечу и весело добавил, - пошли, я не завтракал, составишь компанию. Я приглашаю.

После кафе мы ввалились в класс в сопровождении улыбающейся до ушей "завучихи". Нас представили классу. Лексус стоял перед народом в шикарном сером костюме, белоснежной рубахе и галстуке, держа в руке черный кожаный "дипломат". Он выглядел, словно министр, заехавший с проверкой в эту школу. Но при этом не создавалось впечатления, что он ставит себя выше других. Он стоял в непринужденной позе и улыбался приятной, открытой улыбкой. В то время как я, переминаясь с ноги на ногу, теребил пуговицу на пиджаке. Глядя на приятеля, мои плечи непроизвольно открылись, и мне даже показалось, что от этого движения я стал немного выше.

В кабинете было только два свободных места: на первой парте у окна и возле стены, рядом с девчонкой, чем-то похожей на маленькую обезьянку. Я не ожидал, что Лекс предложит мне выбрать место. Я смутился: сядешь на первой парте - подумают "ботаник" (а с моим видоном, так точно подумали бы), пойдешь к "мартышке"..., в общем, я стоял, как опоссум ссулявый, не зная как поступить.

- «Птаха», если ты не против, - Леха "кинул" мне спасательный круг, - я на первую.

Я проходил мимо парт, разглядывая новых одноклассников:

Смазливый парень с какими-то "пьяными" глазами, развалившись, смотрел на меня с ехидной усмешкой. Дружелюбно улыбающийся здоровяк, похожий на крестьянина. Смазливая девчонка, словно рентгеновским лучом, измеряла меня своими прищуренными глазами. Ее соседка, не поднимая головы с начесом, лишь кинула взгляд на мои брюки в районе члена. "Мартышка", нехотя забрала свой портфель, освобождая стул для меня.

Тетрадь 1. (1982–1984).

7 Сентября

Класс дружный. Не делится на группки как в моей старой школе. Ну, только если на девчонок и пацанов. Лексус как-то сразу пришелся ко двору (впрочем, это было предсказуемо). Он дня два молча приглядывался к народу, словно изучая каждого, ни к кому не лез, не старался произвести впечатление. Но, у него всё как-то выходит само собой: кого-то угостил сигареткой, кому-то дал списать "матёму"[1] (а в ней он оказался просто асс), с кем-то обсудил футбольный матч. Короче, через неделю никто бы даже не сказал, что он новенький. Как бы так научиться как он! Меня он не бросил, а даже наоборот, наши дружба стала крепче.

У "Мартышки" оказалось странное имя - Дарина Черемша. Она веселая, со всеми в хороших, но очень уж деловых отношениях. Она меня сразу взяла к «себе под крыло", рассказывая про каждого учителя, про каждого одноклассника, с комментариями о социальном статусе и что от кого ожидать. Как я понял, она душа компании и частенько приглашает всех к себе на большую дачу.

Получил письмо от Таньки. "Шмара"! Еще и пишет!

Тетрадь 1. (1982–1984).

14 Сентября

На выходных ездили к "Мартышке" на дачу. Нууу! Генеральские хоромы! Впрочем, "батон"[2] ее действительно оказался адмиралом. Было интересно, как прибухивая, народ раскрывает своё нутро😊

Игорь Гутылевский, (он же «Гута», тот самый с "пьяными глазами") нажрался, и я подумал, что его глаза, наверное, вообще не трезвеют, постоянно находясь в кондиции. Он всё время подбивал пацанов вернуться в город, говоря, что "самое время в "Зеленку".

«Колхозник» - Джон (у него и имя оказалось рабоче-крестьянское - Иван, только все его называли на английский манер) использовал свою недюжинную силу, оттаскивая пьяные "тела" на огромную кровать на втором этаже.

Лексус не пил вообще. Он сидел с Даринкой в углу и, закинув нога на ногу, о чем-то оживленно беседовал с ней.

Я с "Бананом" (фамилия у него Абанов, прикольно кто-то кликуху придумал) играл в карты и потягивал «Три топора»[3]. Бросая взгляд на кореша и свою соседку по парте, меня почему-то обуяла ревность. Она меня так опекала всю неделю, а сейчас даже взгляд не кинет. Тогда как в школке она, практически не замечая Лексуса, сейчас трещит с ним.

А потом произошло то, о чем я даже и не думал. Две девицы, явно на хорошем веселе, подвалили ко мне и «Банану», и пригласили нас на танец. Играл медляк, я обхватил "Ёлку" (Иоланту) за талию, она прильнула ко мне, положив голову на плечо. Её горячее дыхание согревало и без того взмокшую от возбуждения мою шею. Полутьма, алкоголь и «Скорпы»[4] сделали своё дело. Мы целовались в засос. Ёлка совала мне в рот свой язык, как будто хотела им пощекотать мои внутренности. Она потащила меня на верх, но откуда-то возникший «Гута», извинившись пере Ёлкой, обнял меня за плечо и со словами "У меня к тебе есть срочный разговор», потащил меня на балкон.

3.

Тетрадь 1. (1982–1984).

15 Октября

Не хочу находиться дома. И даже не из-за психозов матери, а из-за себя самого, чтоб не наговорить ничего лишнего. Уже несколько раз наорал на мать, послал Машку. Как-то с чужими людьми я держусь (вернее, если потеряю самоконтроль, то стопудово получу «нанделей».) Да и на ком срываться?! Рубить сук на котором хорошо сидишь?! Я же не полный маразматик. Да потом, в компании я забываю про этого урода и то, что он с нами сделал.

Завтра идем с Гутой в «Зеленку». Позвали Лекса, он отказался, сославшись на встречу. (Интересно с кем это? Скрытный он, никогда про себя ничего не рассказывает).

Надо начистить обувь до блеска и надеть что-то поприличнее, чтобы выглядеть безупречно и аккуратно. Посмотрю утром все ли пуговицы на месте и выглажена ли рубаха. А еще надо конфеты рассовать по карманам, девчонки жить не могут без сладкого.

Тетрадь 1. (1982–1984).

17 Октября

«Зеленка» — это общежитие швейной фабрики и ткацкой учаги[1] при ней. Какой идиот решил выкрасить четырехэтажное здание прошлого века в зеленый цвет?! Грязно зеленые стены с облупившейся штукатуркой делали дом образца военного времени с обтянутой камуфляжной сеткой. Несмотря на многоэтажность, он выглядел жалкой лачугой, которую давно было пора отправить под снос.

Я почувствовал какую-то гадливость и к дому, и к его обитателям, и даже к самому себе, что приперся сюда.

В комнате нас ждали две девицы, описать которых можно было только одним словом – чересчур. Размалеванные в буйную перламутровую раскраску, с начесом на всю длину волос, в рубашках с огромными плечами и в коротких юбках с широкими (наверное, той же ширины что и юбка) ремнями. Довершал образ моих новых знакомых - дешманскаяогромная бижутерия из пластика в ушах и на шеи.

На фоне этих тружениц текстильной промышленности я в своих отутюженных брючках и классическом свитерочке из ЦУМа[2] смотрелся как минимум выпускником МИМО[3], получившим распределение в консервативную Англию, а как максимум - директором их вонючей фабрики. Девицы смотрели на меня с восторгом и обожанием.

Гута вел себя по-свойски. Было очевидно - он в «Зеленке» постоянный гость. Игорь поставил бутылку «Агдама»[4]на стол (по словам Гутылевского «самое копеечное средство быстро и эффективно достичь «кондиции»), от чего одна из баб заверещала и, заключив Гуту в объятия, впилась в его тонкогубый, насмешливый рот.

Я не знал куда себя деть, что мне делать, о чем говорить с незнакомой девицей, стоящей у меня за спиной. Я тупо пялился на целующихся и ощущал себя актером в каком-то порнофильме, который случайно заглянул в приятелю, а тут такое…

Я обернулся, и голубоглазая девчонка, мило мне улыбаясь, вдруг предложила выпить чаю или кофе. Я мысленно был ей благодарен за спасение в этой двусмысленной ситуации.

Мы пошли на общую кухню. Пока закипал чайник, я зачем-то ей рассказывал о том, что отец нас бросил, о том как маме сейчас тяжело. Ирка сидела у меня на коленях, облизывая принесенный мной леденец, и, гладя меня по волосам, приговаривала какой я бедненький и несчастный.

Мы выпили какую-то кофейную бурду, которую язык не поворачивается назвать «кофе», и Ирка подойдя ко мне и положив свою руку мне ниже пояса вдруг спросила:

- А ОН тоже такой сладкий как этот леденец?

Мой член встал даже не от прикосновения женской руки, я почувствовал его движение от этого прямого, провокационного вопроса.

Я не знал чего я боюсь: сделать что-то не так или стесняюсь того, как выгляжу без одежды.И вдруг я понял, что боюсь саму возможность того, что может произойти.

Ирка сразу поняла, что я профан и девственник, а я и не скрывал, что хочу решить эту проблему. Она отвела меня в какую-то подсобку. Я нервничал, переживал, все было сумбурно…

Резюмируя происходящее, могу лишь сказать, что это был главный позор в моей жизни.

(дописано другими чернилами):

Совет от Гуты: Неуверенность рождает страх. А когда боишься – тогда не стоИт. А если не стоИт, то и не стОит. Решение одно: чем больше траха, тем меньше страха.

Аркадий Петрович, улыбаясь, закрыл тетрадь и нажал кнопку для остановки автобуса…

- Дюшенька, хорошо что ты заехал.

Мать встретила его как всегда радушно. В доме пахло вкусной домашней едой, словно материнское сердце подсказало ей, что именно сегодня сын навестит ее. И к его приходу она должна приготовить что-то особенное.

- Мам, мне пятьдесят пять лет, а ты меня все Дюшенькой называешь, - Аркадий чмокнул мать в щеку и прямиком направился на кухню.

- Ну а как еще?! Дюшенька и есть. Вернулся неделю назад, а ко мне только сегодня наведался, - в голосе матери слышались нотки обиды.

- Ты же знаешь, надо было много решить после рейса, - нехотя ответил мужчина.

Пожилая женщина понимающе качала головой.

- А я котлет нажарила. Будешь?

- Да я не голодный, пиццу запихнул на завтрак. А с собой возьму, если не жалко.

Разговор как-то не клеился. Мать рассказывала о соседках, о погоде, о политике. Казалось, ее не интересует мнение сына, она просто говорила, говорила, словно желая выговориться за прошедшее время и наговориться на будущее. Вдруг, она замолчала и после продолжительной паузы, во время которой Аркадий Петрович опять «услышал» тоскливую тишину, заговорила снова:

- К Алексею ездил?

Воронцов покачал головой:

- После обеда собирался.

- После обеда не надо. Лучше завтра с утра. Как проснешься, так и поезжай.

Аркадий не стал спорить с матерью. Он всегда поражался своей специфической феноменальной памяти, умудрившейся пронести в течение многих лет болезненные воспоминания из детства. Он всегда считал, что весь его жизненный сценарий был испорчен с того самого момента, когда отец бросил их. И в глубине души он обвинял в этом мать и никак не мог избавиться от чувства обиды на нее. Наверное поэтому, он никогда не обсуждал причины своего поведения с ней. Впрочем, как и с другими.