Дневник писательницы Анны Туисовой

Явь

Вечер. Тысячи огоньков напоминают золотых рыбок, плавающих между снежными зеркалами. Зима согревает нас в своих рукавицах, словно в колыбели. Тепло бежит навстречу от фонарей. Ими рисует сказка на полотнах нашей судьбы.

Шаг. След. Сотни лампочек освещают вечернюю мглу.

Звуки темноты вплетаются в ночь, превращая её в музыкальный тайник, заполненный волшебством.
Чудеса. Закрываешь глаза и чувствуешь, как шелестят на ветру зимние, лохматые ветви деревьев.
Темно, но светло. Реально, но так сказочно, будто проявляется явь, нарисованная в улыбке околдованного сна.
Летящие птицы видят звёзды и устремляясь к своим гнёздам, засыпают, ощущая тепло и защиту.

Небо ниже. Небо ближе к мыслям и образам. Вот возникает в далёкой темноте молодой олень. Там, в ночном тумане пролетает ясноглазая летучая мышь. Она торопится в огромную башенку, в окнах которой — лунное серебро.

Звук. Звук? Заяц тревожит кору дерева. В темноте все деревья схожи; задумались долгоногими стражниками. Охраняют лес, ночь, тебя, меня, сон...

Снежное раздолье. Белая скатерть, прилетевшая с небес, покрывающая луга.
И ты, перебирая пальцами, думаешь о чём-то. Слышишь. Чувствуешь. Понимаешь. Видишь. Знаешь. Устремляешься вперёд, чтобы отыскать среди зимних колокольчиков... самого себя.

Любимая ветра

Ночь. Башня цвета янтаря смотрит в небо. Луна освещает тысячи кирпичей, составляющих её призрачность.
Звёзды прячутся за синеву бескрайнего замысла бытия. Не холодно.

Сосны вдали ворчат, переговариваясь друг с другом, выставляя тёмно-изумрудные иголки, чтобы защититься. На одной из них лента. На самой нижней ветке завязана лента человеком, любящим одну из сосен так, как может любить паучок свой паутиновый домик.

Тихо. Высокая башня слушает пробегающие мимо сны.
Легко дышат птицы в своих гнёздах. Из клювов выплывают маленькие запятые пара.

Свет. Свет вокруг башни — звёзды освободились от тумана и разгорелись ярко, словно зоркие глаза лазурных призраков.

Обитатели башни спят. Спят и книги, сложенные стопами и из них выползающие. Мебель освещает луна: стол, стулья, поодаль старое кресло-качалка с подлокотниками и диван. Тени от спинки дивана бродят по стене. Живые, тёмные тени выглядят талыми при свете подбирающихся звёзд.

Лес. Далёкий лес застыл почтительно и преданно. На фоне леса башня выглядит величаво. Когда на неё падают отражения деревьев, кажется, что башня обрела плечи, руки и ноги.

Замерло. Всё замерло на одно ночное мгновение. Замерло, задремало, застыло в ожидании золотого солнца... и только ленточка на нижней ветке сосны вторит ветру, причудливо танцуя, обещая появление сильного, радостного, таинственного...

Dance la tente

Небо, как море Айвазовского. Спешу вглядеться в его невидимые сладкие пророчества. Миндальное солнце ошеломило своим ренессансным рассветом. Весь взор его обратился на меня: печатью, сумрачной непреодолимостью, роковой музыкой внезапности, горечью разлуки и янтарём, диким янтарём.
Верно подметила зима — я в метели, точно в шантре. In the tent. Dance la tente. Nelle tenda.
И точность, благоухающая точность перезвонов тягучего, сгущённого утра всколыхнула во мне: и детство, и память, и тебя великана.
Под ресницами великановые глаза прячутся горами, холмами, полями, стаями. Прыгнуть ввысь, чтобы ухватиться за призрачные хвосты милых и сильных птиц. Ведь они знают меня, помнят, понимают, чувствуют...
Когда ты птица, видишь всё иначе. Ты наполнен перьями и гнёздными мыслями. Когда ты птица, ты другой, иной, прощающий, далёкий, как тополиное отражение в облаке.
Следы. Следы птичьи малы и неглубоки. Следы крыльев незаметны, но высоки. Так и у меня. Никогда не стремилась к красоте. Только к лейке. Этакая русалка, поливающая цветы. Простые, восхитительные цветы — литографии века.

В плывущей тишине

Пришла ещё в темноте, когда снежинки похожи на звёзды, бегущие с неба. Целая россыпь сиреневых, алых, непременно-белых и удачно-сизых алмазных крупиц, прилетевших оттуда, с самого небесного неба.

Рождение образов на мокром стекле. Тропинка, плывущая слезой сверху вниз. Огни. Бесконечные огни гирлянд. Тени огней ступают отсветами по расчищенной площадке, упрямо заснеженной и сотканной из неровности.

Дым их трубы спрятан в тумане. Дым сливается с туманом.
Фонарь звенит светом; чересчур яркий.

На страницы похожи кирпичи здания — выложены друг за другом, молчаливо и неброско.
Тускло. Звуки мотора. Небо, бормочущее утром. Небесная лазурь, заливающая фонари сиреневыми бликами и важные заборы, убегающие стрелками туда, вперёд, — на тень сонного окна, — где через несколько мгновений окажутся голуби.

Серебряная рябь

Мечты — не мечты, если они не усыпаны лепестками с ладоней твоих. Цветы взывают к особенному в человеке — его душевному превосходству над собственными недостатками.
Кувшин, наполненный неизвестностью — наше будущее. Между будущим и небом — звёзды. Выходит, что мечты обитают в небе. Если дотянуться до них рукой, превратишься в великана, не ступающего по облакам, а глотающего их.

Ночью так темно, что любой огонёк становится заметным, когда разглядишь в нём тёплую суть.
Смотришь на него зимой и слышишь хруст складывающихся узоров. Они просто переплетаются ледяными виньетками, но изысканно побеждают и воду, притихшую в кране и застывшие круги на льду.

Тишина в саду напоминает тёмный омут в перстне. И я стою в центре его, порою нежная — охваченная выдумками и реальная — чувствующая свои шаги.

Белые стены. Белые поля превращаются в белые стены. Под шёлковым небом, затянутым тёплыми облачными жемчужинами, поля выглядят зеркальными. В них смотрятся мои глаза. Их вбирают мои ладони, чувствуя их туманную свежесть.
Деревья рассказали мне о цветах, спящих под снегом и по-своему понимающих жизнь. Цветам тепло.
Я вижу только снег, но чувствую их сны.

Берусь доказать самой себя, что не понимаю себя. И мне это близко. Смотрю на себя, — на отдалённый луч в котором и крылья и призраки.

Свои кружева плетут хвойные деревья. На каждой иголочке — серебряная нить. Когда сосны сплетают лунный свет, выпускают его в небо, и тогда он превращается в отражение моей мечты...

Тысячи лучей плывущих по реке

Тени деревьев похожи на больших бабочек. Они замирают на фоне снега, не чувствуя холода. Ветки, свет между ветками, танцующая жизнь - обитают на своей непоколебимой высоте, куда судьба поднимается по лестнице.

Фонари освещают пространство лампочным светом, а небо - собой. Небо дотягивается до каждого существа и окутывает порой радостью, в которую превращаются чудеса.
Берегу в себе счастливые мгновения. Сундук. Комод. Шкатулка. Сложенные ладони. Всё дышит тем, что вижу, чувствую, понимаю.

В меня глядятся поля. Словно слышат мысли о них. Под толщей снега они не утрачивают своего золота. Поднявшись в воздух сотый раз за день, птица уносит на своих крыльях взгляды гор и профили холмов. Следы зайцев, лосей и птичьих лапок перемешиваются со следами света, темноты и лунного ока, напоминающего оникс винограда.

Тысячи лучей, плывущих по реке вдоль берега, забираются в лодку, выдуманную мной для того, чтобы подарить ей сказочное сияние. Оно окутывает ночь ровным белым светом, плывущим по реке и летящим на гору.

Затихаю, когда гляжу на гору. На ней, среди сосновых ветвей прячется сонное утро, глядевшее в моё сердце.

Магический свет

Лёд. На него смотрит снег. Белый, с хрустящей корочкой. Снег белее дыма, выбегающего из котельной трубы, но он не может спорить со светом. Свет поглощает снег, не сливаясь, не соединяясь с ним.
Высота фонарей — бег света на месте. Облака на одном месте устоять не могут. А совершенны. Всё разное, бороздящее тишину, звонами.
Утро поцеловало меня морозом без сильного ветра. Ветер сегодня слабее. Потому деревья разложили ветки, причесались и смотрят, как обычно по сторонам. Их свет очевиден — свет деревьев: ясный, чёткий, волнительный, напоминающий дни.
Лёд. В нём отражаются шаги, слова, лучи солнца и тишина, призывающая сражаться за звонкое, чистое счастье из которого вдруг появляется магический свет.

Упираясь головой в немые звёзды

Хочу увидеть сирень. Почувствовать её аромат. Зарыться лицом в лепестки. Сиринга. Сколько сказки в тебе таится... Дом. Скамья. Трава. Цветы. Листья. Небо. Небо, настолько высокое, словно съело всю мою печаль и вытянулось, упираясь головой в немые звёзды.
Дикая. Да, я могу быть дикой. Эта дикость прорастает во мне, точно сорняк в барвинках. Дикость тянется к золотым лучам. Жизнь солнца тоже важна для неё.
Эхо. Моё эхо тихо, совсем ещё тихо ступает по тропинкам, чувствуя, как снежинки приземляются на ледяную корочку губ.
Стук. Опять кошка летает со шкафа. Научилась летать совсем недавно, а летает, растворяясь в воздухе всей шерстью. На миг. И вот она вновь на шкафу, в царстве белокрылого потолка.
Жаль, сирень ещё не почувствовала весну. Да, жаль. Весна идёт так медленно, словно каблуки высоки и они проваливаются в снег, будто в пляжный песок. Зачем весне каблуки? Шла бы босиком, милая! Скорее бы встретились. Увидела бы сирень... зарылась в неё лицом и... небо вернуло бы его, — его всего, целиком.

День свободный от снега

Облака застревают в макушке. Дышат туманами, свежестью, взглядами. Тишь. Молчание. Свет. Лужицы там, где прежде таился лёд. Отражения. Топоток птиц. Низкое небо, как река над головой. Свиристели. Кедры. Ивы вдруг расправили плечи, подняли головы и слушают, слушают его — День, свободный от снега.

Тишина дерева

Бумажный вечер. Страницы — трубочкой. Через неё — звёзды. Голос ветра — скрипучий, тягучий, сомневающийся. В темноте он слушает небо.

Танцуют звёзды над застывшей рекой. Лёд коллекционирует отражения. Сегодня запомнил меня.
Я искала в нём сказочные иллюстрации, а нашла луну. Луна дремала. Смотрела в сны.

Тусклая фонарная ночь. Блики тревожно перемещаются по снегу, рисуя своё. Бегают и тени. На бледном снегу они темнее черного кота.

Стук. Ветер пробежал вдоль окна, слегка подул на стекло — поговорил сам с собой и спрятался в тополиных ветвях.

Громадина этот тополь. А говорит тихо. Так тихо, что и птицы не слышат. Лишь облака спускаются к нему, чтобы понять его тишину — тишину дерева.

Берег

Берег. Одинокий, покатый. Ночью блестит песчинками. Брукнер мечтал сосчитать былинки. А что такое былинки? Крошки звёзд, которые заблудились на земле в любви и печали.
Вода. Вода всегда и близкая, и далёкая. У неё разная глубина. Где-то мутно, а бывает белый, словно воск, песок.
Мне по душе второе. Отталкиваешься пальцами ног от воскового песка — мгновение — и уже дышишь над водой.
Смотришь вокруг, из самого центра бытия. Видишь берег. Он окутывает песчаными вечерними объятиями и создаёт свою музыку. Это камешки. Их оркестр слышно всюду: от золотого холма до сизых туч.
Берег. Он похож на жизнь. Помогает слышать себя, выслушивая. Былинки. Мы умеем оживлять их. А они оживляют нас.

Мотыльки наряжаются в шёлк

Вечер. В твоих глазах он точно божество. Темнота. Она бывает воротами для рассвета. Сотканные миры из призрачности озёр славятся цветами и листьями. А я живу вокруг этого. Любуюсь нитями дней, на которых утром танцует солнце, а по ночам раскачивается, как на качелях, моя подруга детства — Луна.

Мотыльки наряжаются в шёлк и снуют, снуют вокруг собственных теней. А я смотрю в них, в их бегущую к долинам, суть; в их дикую душу, замечающую и путь, и свет.
Диво.

Всё оборачивается дивом при одном лишь взгляде на него; в молчании, которое охватывает белую воду реки, гречневые поля и дымчато-сизые облака, умеющие понимать тебя и меня. Всё оборачивается любовью природы, — нежной, как голубь и сильной, точно вещие сны. Истина, мы всегда ведаем о ней, потому что она спрятана внутри, там, где перемешивается прошлое, настоящее и будущее, где каждое мгновение — жизнь.

Он любит писать её звёзды

Темнота тоже птица. Прилетает ночью, чтобы поспать. Её пристанище в ветвях деревьев, среди цветов. Крылья птицы сложены, клюв незаметный Лишь звёздный венок у Темноты на голове. Она таинственная и мудрая. Её образ любит ветер. Ветер-художник. Он любит писать её звёзды.

Тишина — подруга темноты. Молчаливая, сотканная из тени лесов и лунного света. Тишина всегда красива, но упряма. У Темноты длинные волосы и чёрные, как край дупла, глаза. У Тишины внешность другая. Глаза дымчато-серые, ушки чуть торчат, прислушиваются. Волосы коротенькие, как у мальчишки. Тишину любит Рассвет. Он дарит ей солнце каждое утро, а она, — смеётся его золотом и сбегает на речку: ныряет за разноцветными камешками, летает вместе с бабочками.

Если Темнота важная и начитанная, то Тишина — дикая девчонка, покоряющая макушки деревьев и почитающая лесных духов. Темнота читает о жизни, а Тишина не читает, она живёт.

Строки в золотом

Обнимает вечер меня за плечи. Солнце золотом блестит в волосах. Солнце всегда бежит вдаль: босое, лепестковое, дикое. А я подглядываю за лучами, бродившими по валежнику. Просто закрываю глаза и смотрю — в силу, данных небом, чудес.

Только летать

Утро булькает в прозрачном тумане, выдувая из него пузыри. Небо пишет, роняя перья с чернилами. Ветер подхватывает перья и играет с ними. Банка с чернилами застревает в макушке могучего тополя. Тополь доволен. У него новый наряд — чернильная, небесная шляпка среди ветвей.
Любопытные птицы подлетают к дереву, окружают его новую шляпку и переговариваются друг с другом. Улетают.
Птицам чернила ни к чему. Птицы не умеют писать. Только летать.

Ветер

Ветер запутался в макушках тополей и наблюдает.

Воробьи танцуют. Ликует сиринга. Шелестит миниаютюрными, праздными листочками, убаюканными солнцем. Небо забегает в ветки липы и плавает — диковатое индиго; непознанные тома.
Крыши. Блестят и ловят облака в собственных отражениях. Крыши ближе к небу, но не понимают его души. Не глядятся в свет.

Тоска песчаная. Она повсюду. Гремит камешками. Думает, что напоминает былинки. Смотрится в дождь и замечает собственные броские камешки. Потому и тоска. Оттенок красивый — тыква, притаившийся янтарь.

Ветер запутался в макушках тополей и что-то записывает. У ветра всегда при себе записная книжечка: листы вперемешку, буквы расплываются от дождей, страницы не пронумерованы.

— Зачем мне страницы? — однажды спросил у самого себя ветер. — Зачем? Ветры не любят цифры. Ветры не умеют считать, мыслят увиденным и понятым. И дышат. Дышат, бегущим к ним, счастьем.

На фоне великановой луны

Порой, кажется не хватит мне записной книжки и словам негде будет спрятаться. Фрагменты. Черновики. Наброски. Они приветствуют друг друга междометиями. А я где-то рядом — крошечная и звонкая, которую в четыре года научили писать, в три — читать, с рождения — любить.

Плывут мои записные книжки парусниками по волнам и читают их золотые рыбки. Читают и светятся на фоне великановой луны.

Ящерица

Полдень цвета пасмурного видения. До полудня делала наброски о ящерице. Её тонкие нитевидные пальцы почти обрели реальность на листе. Вспомнила, — однажды, мне её отправили за белый ворот моей полуалой кофточки в корабельную полоску. Следы ящерицы, её сумбурного, хаотичного смятения. Когда отпустила её она исчезла среди надзелёности корней трёхглавого тополя так естественно, как если бы являлась частью одного из них.

Билет

Закат надел тихие башмаки. Облака, с ароматом мороженого, разбегающегося по тарелке, прислушиваются. Деревья прихорашивают ветки. Шляпки-гнёзда. Выглядывают их них взъерошенные, упитанные птенцы с длинными, тонкими ногами. Смотрят в мир.
Кроны деревьев булькают свои песни - тянучки. Ветер поздний, северо-восточный, сливочно-конфитюрный. Его дом сегодня — смородиновые кусты.
На крючке алеет моя широкополая шляпа с широкой, атласной лентой и белым сетчатым верхом.
Когда она попадает в сказку в ней живёт сверчок. Он любит слушать симфонии С. Рахманинова, как и я. Вторая симфония, первая часть. Вторая симфония, третья часть.
В обычный день сверчок прячется от дождя под маковым лепестком. Это его одеяло. Спит, вытянув ноги, а под головой — подушка из одуванчика. А я читаю ему из своего дневника. Сверчок любит слушать мои выдумки:
Ждёт билет в сказку.

Непросеянный песок

Сегодня день — непросеянный песок. Всё в нём: и перья, и камни. Золушке гречку от фасоли перебирать было сложно. А песок ещё сложнее. Легко быть Золушкой. А вместо туфелек -- хрустальные вазы. В одну такую вазу можно налить белую воду и поставить в неё весь сад.

Представляю себе: пышную, витиеватую красоту яблони, вишнёвого древа, копну пионов, коротко остриженный молочай, корзину танцующих лютиков, золотые и фланелевые подсолнухи, гектар лилий, великановый клён и луну с неба.

Конечно, это не влезет в одну вазу, но намного лучше горсти непросеянного песка.

Нет

А я тебе говорю: расти. Будь выше трудностей. Трудности вечно голодные. Они съедают наши силы. Но нас им не проглотить.

Деревья

Деревья для меня — самые большие цветы.

Перебегая

Забила гол в собственные ворота. Так опрометчиво, одержимо, перебегая с одного конца поля на другое. Ни льна, ни позёмки. Зима. Зима. Зима.
Весну кто-то обещал. Кто, не помню.
Вратаря не было. То есть он, конечно, был, но не здесь. Горы, холмы и наше футбольное поле прошло даже не сквозь него, мимо. Будто он не умеет отражать удары: разучился, задумался, переволновался не волнуясь совсем — парадокс.
Вратарь моей же команды позволил мне забить ему же в ворота и не забыть об этом. Нет, больше не буду играть, прикасаться к толстокожему гулкому мячу, размером (не весом) с ананас.
Заберусь на самую высокую сосну, чтобы поближе к открыточному, диковатому небу. Точно родная и странная, совсем непокрытая глазурью горького утра.
 

Сладкий миндаль

Белый мрамор зимнего утра движется: ввысь, вниз, снова ввысь, где сероглазые дымка, галка, труба, асфальтовая заплатка и дверь ствола тополиного.
Переполняют линии, слова, чары. Навевают свою чистоту солнечному лучу, схожего с иволгой, заварочным чайником и веснушкой на мочке уха.
Талая земля выходит из оцепенения. Мороз расправляет голубоватые усы, принюхивается: лёд у порога, снег, застывшие безароматные сосульки, туманная река, сладкий миндаль.
Миндаль? Откуда?
Мороз хватает посох и гремит им в воздухе над ручьём. Только ручью уже улыбнулась весна и он полудиким мальчиком расчёсывает свои непослушные локоны. Сладкий миндаль? Это ручей купался в отражении миндальных облаков несколько часов назад, в белом мраморе утра, слушая бегущий сок внутри стволов самых лесных тополей.
 

Величественные

Смотрю в тополя. Между ними запутывается моя печаль, напоминающая сорную траву. Но как только зонтики тысячелистника коснутся моих губ, печаль исчезнет. И облака — величественные белые медведи — увидят амура моей улыбки.

Теперь

Акростихи да верлибры выбрали меня своей подругой. Теперь я постоянно что-то словесно вышиваю и зашифровываю. А тучи сизые, точно примеряют новую шляпку. Облака дотягиваются белыми невидимыми руками до тополиных макушек. Деревья их любят. Деревья одеваются в облака.

Земляничное утро

Земляничное утро тает во рту. Остаётся во мне. Никуда не девается. Навек. И я тону в его коричневатых шишках, медовой глазури и дягильном тумане. Сладкое и тихое; вечное и мгновенное.
Лентами травы прикрыты сады. Между бурь, между строк их летают птицы, задевая крыльями виньеточное солнце.
Живу в нём. Лучи приглаживают мостовые, лесные тропинки, каменные профили, небесный мыс, ветки сильных деревьев.

А кленовые ладони ловят золотистость и отражают в ней все наши лица. Просто так. Потому, что могут.

Его увлекают чудеса

Ветер. Его увлекают чудеса. Ныряет в них вместе с тополиными ветками. Небо белое, укрытое жемчужинами. Между ними любопытные взоры птиц. Держатся коготками за мякоть полудынного неба и вглядываются в
землю. Сытый день гладит крыльями крыши. Ветер танцует в любимых ветвях, целуя загорелое солнце.
Ласточки летают над садом быстрыми, тихими, пружинистыми.
А я вглядываюсь в них чарующим взором, придерживая левой рукой алую шляпу. Ветер любит меня. Ветер любит меня больше, чем тополиные ветви.

Они проносятся фуриями

Ласточки. Они проносятся фуриями под неслышимую музыку К. В. Глюка. Сиреневое небо выложено лепестками. Тихий свет его догоняет и дотронувшись, говорит: теперь вОдишь ты. Простая детская игра: убегалка.
Ветви тополя, расшитые листьями, замерли. Небосклон над ними дышит временем и пространством.
Ничего тусклого, холодного, липкого. Только свежесть благосклонного утра и пыльца на усиках Павлиньего глаза.

Вечернее небо. Ласточки

Вечернее небо. Ласточки учат птенцов летать.
Смотришь и запоминаешь их небо. Точёными виньетками расписывают они поднебесные кружева. Касаются одного облака, другого. Не запинаются за вершины. Любуются. Вплетают нежность в прозрачный атлас дождя.
Гнёзда и под нашей крышей. Многоголосые чудеса. Дороги ветров. Закат. Гром, идущий на цыпочках.
Дождь, отражающий рубиновый базилик да янтарные лилии. И тополиные вздохи. Чувствуют мир. Чувствуют, как я.

Эхо

Феи Ти, Ши и На отвечают за тишину. Тем, Но, Та — за темноту. Бывает, разговаривают до утра. А когда приходят два брата Рас и Свет все умолкают. В Рас и Свет влюблены все феи. А братья потеряли голову от Эхо.
Эхо — девушка с берёзовыми глазами и маковыми губами. Она не отвечает взаимностью. Только и слышится: Эх! О!
А она собирает облака в корзинку и разговаривает с деревьями и цветами. Эхо — самая красивая в лесу. То исчезает, то появляется. Живёт повсюду, точно лесной фантом.

Потому Рас и Свет и приходят каждое утро на восходе солнца — ищут Эхо.

Никогда

У меня никогда не было подруг.
Только один-единственный друг —
Мир.

Кисти неба

Небо — свободный художник. Из-под кисти его вышли поля, скалы, подсолнухи, каждый из нас.
С неба то и дело падают невидимые кисточки. И если тебя посетило озарение, значит одна из них коснулась тебя.

Счастье, ветер и мотыльки

Вечер. Он плавно переходит в ночь, чтобы согреть луну и самому согреться. У него две ладони. На них деревья, дома, счастье, ветер и мотыльки. Гляжу в них, а вижу себя, своё отражение, музыку, диво неординарного и прекрасного.

Берёзовые феи натирают пыльцой цветов свои ветки - указки. Учат читать тех, кто не умеет, не слышит, не замечает, не пытается понять красоту вокруг себя.

Можно вглядеться, всмотреться, научиться создавать вечное, сильное, доброе и золотистое, как ромашковая серединка. Так цветы обретают бессмертие. Очарованные долинами, стогами, лесными берегами и восходами мы можем почувствовать сказку в себе самих.

Будто особенно

Сегодня солнце было белым, снежным. Смотрела в его небесную гущу, понимая по-своему. Только у солнца так много рук, что получается разогнать черничные тучи;
Только у неба вездесущие глаза, умеющие слышать.
Оборачиваются звёзды в прозрачном голубом плаще. Иногда кажутся настолько близкими, словно проливаются звёздным ливнем сквозь макушку странного дня. Блистательно, будто особенно и касаясь щеки.

Непохожесть

Сегодня небо розовое. Оно начинается за лесом и заканчивается во мне. Переходит, впрыгивает, остаётся двуокостью солнца.
Осень уже опалила дыханьем траву. Мотыльки пируют где-то поблизости, не показываясь.
Надо выложить последние главы "Дивокрыла". Сделала его сильным. Во главе — семья. Любовь без конца.

Утром вышла — колоски, колоски... и столбы. Провода — скамейки для птиц.

С каждым днём ощущаю свою непохожесть. Околдована судьбой. Тросточка в руках — поля. Сила в пальцах — берёзовые нити; томление — ты. Сосны ругаются, когда я в печали. Сердятся, но всё мне прощают.

Хризантемное утро

Хризантемное утро дышит бодростью, нежностью. Собираю цветы, увековечивая цветение. Дышу осенним ветром, таким желанным, бегущим, свежим... Дождь заливает небо, ещё не проливаясь на землю. Демоническая невидимость утра сливается с новым, бескрайним днём. Его полями, лугами, тысячью колосками, летящими и не отрывающимися... Окна смотрят к небо сквозь тени замирающих листьев. Симфония, симфония, симфония... и её берега, наливающиеся следами полёта лебедей и яблочных облаков, так удачно окрашенных радугами нашего бытия...

Прячется где-то там

Рассвет прячется где-то там, в темноте. Маленький лик его, сияя, заполняет собой всё пространство туманного городка. Шпили тоненьких башен исчезают в пломбирных шариках облаков. О таких башенках писали все сказочники мира. Как будто держали на руках.

Густав Климт

Густав Климт. Картины его, как миры.
В которых он — главный герой.
Цветочная дымка. Симфония миниатюрного перстня в магии гения.
Крутится утончённым изыском на персте мира.

Анна Ахматова

Анна Ахматова. Талантливые скрижали чистого озера. Данность века. Хрупкая, тонкая девушка, страдающая сомнамбулизмом и от того, бродившая ночами, по крышам учебного заведения.

Когда пишу

Когда пишу, я маленькая-маленькая. А внутри — бескрайние миры. Девочка с кукольной чёлкой за огромным, скрипучим столом. И почерк не разобрать, и все дороги в светлячках, и ты — бушевавший от ревности ко всем чистым листам.

Сегодня свет совсем белый.

Сегодня свет совсем белый. Бежит, летит, суетится, закруживает меня в призрачных спиралях времени. Прожилкой листка оказываюсь всякий раз, когда перемешиваюсь с другими — чужими листьями.
Всюду двери, засовы и стеклянные объятия: стен, окон, ступеней... Пороги, как постаменты. Держат воздушные, бесплотные облики, сквозь которые тянутся согреть сердце утренние лучи.

Гуси

Лето заканчивается если гуси перестают выходить на прогулку. Как же они дышат свежим воздухом? Через щелочку в двери, раскрытые форточки?
Мне нравятся гуси. Есть в них особая чистота и сказочная, и созидательная. Внтуренняя борьба за утро, за свет. И любой гусь, дикий или домашний, победитель, даже если не видит дальше своего забора.
В детстве многие боялись гусей, но не я. Для меня они — олицетворение сказки, перьев, лесной дороги из разноцветных камешков. Бродившие неподалёку, всегда ведают о бескрайнем и сильном, как история, быль, сказка, окно в удивительное и благородное.

Стою. Смотрю.

Вчера выпал снег. Белее обычного. Все превратились в осиротелую дрёму, глядевшую друг в друга. Тихая земля, покрытая снегом, бесспорно хороша. Замёрзшая река кутается в паутинные отражения. Стою. Смотрю. Понимаю иначе, амплитудно, взахлёб. Словно, поселилась иллюстрациями среди собственных абзацев, объединённых с письменностью леса, холмов, гор, полей.

Милые, певчие птицы

М. Ломоносов не просто так придумал закон об энергии. Лето никуда не исчезло. Просто затаилось под снежным покровом и ждёт. Идём и не знаем, что под снегом — счастливые и невероятные цветы, а на зимних облаках сидят милые, певчие птицы, приодетые в шапки, куртки и тёплые гетры.

Скрипочки

Туманы всегда сбивают облака в стайки — небо полное мороженого. И оттуда, с сизых, воздушных вершин, глядится в утреннюю темноту сероглазый, пыхтящий сыч с печальными да одинокими воплями. Думаю, если убаюкать плачущего сыча на руках, успокоить и накормить сладкими золотыми леденцами, он начнёт завывать и громче, и жалобнее. Такие уж, у иных птиц, скрипочки.

Бриллиантом на губах

Темное утро заливается невидимым соловьём. Даже если на земле снег. Даже если мороз хватает за щёки колючими варежками. Ты идёшь и развязываешь узлы дорог, своей судьбы и ещё чего-то первостепенного, близкого, — того, что бриллиантом на губах старается обрести форму слова.

Золотые уши

Иногда небо меня слышит. Тогда оно разрешает облакам спуститься на нижние ступеньки — поближе к земле, и они гладят по голове. Просто так, от воздушности.
Слушаю их дымчатые сердца. Поют. Бьются. Радуются чему-то своему, облачному.
Если между нами стёкла, всё равно слышу. У неба особое сердце. Оно бьётся высоко, а кажется, что повсюду. Такое большое. Иногда кажется, живу в его биении. Тогда ни о чём не прошу, просто молчу. Молчу, чтобы заболевшие знакомые выздоравливали без потерь. Молчу, чтобы помочь дышать лучше, глубже, так как надо. Молчу, потому что небо слышит даже тех, кто молчит. Оно небо и у него золотые уши.

Пишу

Больше всего в картине дня меня печалит, что я не успеваю читать. Поэтому я пишу.

Твоё утро

Я читала письма Жуковского и во мне всё переворачивалось: твоё небо, твоё тепло, твоё утро.

Сильные и могучие

Небо поддерживают сосны сильные и могучие. Ели очень миниатюрные в уютных платьицах и снежных капорах.
А где-то летают бабочки, танцуют фантастические рыбки и важничают игуаны.
Думая обо всём, еду. Туда, где закат ещё только вплетает розовые ленты в огненные косички.
Туда, где зима примеряет новый облик, впуская свои тонкие запястья в кружевные рукава.
Туда, где меня давно ждут соловьи и чьи-то печальные глаза.

Ловкое и неземное

Утро проглотило все фонари и осветило снег. Он отливает хрусталём, берегами и белыми змейками. Рассвет уже прикрыл облаками свои шрамы и солнце может кататься в своей колеснице. Ко мне заглянет. Всегда заглядывает. Подарит несколько лучей и ободряюще улыбнётся. В ведре — дары дождя, под ведром — дощатый пол, где тайник. Миниатюрные статуэтки прячутся за спинкой кровати. Тень плюшевого медведя. Ловкое, неземное счастье, рассыпанное повсюду.

Утаила

Заклеивала окна в мансарде. Маленький квадратный уголок, весь в листах и книгах. Четыре стула, два стола, два шкафа, две дремлющие мухи на подоконнике и кружево, кружево ткани над всем, что не назвала, припрятала, утаила.

Не понимаю

Не понимаю, когда люди целуют скульптуру. Пытаются оживить её или себя?

Кусаю губы

Когда переживаю, кусаю губы. Потому они цвета мальвы. А как бы хотелось танцевать и кружиться просто так, от неземного волшебства.

Всего один

Наст. Мороз. Солнце светит деревянным, неизученным и кипучим. Светит честно. Лён былой в своей льняной стране. Тишь молчаливая какрабкается по ветвям Есенинских берёз заковывая себя в его серебро. Туманы ушли. Метели выглядывают из-за холмов. В оврагах тысячи лучей образуют круги, точно монеты. Бесценные. Скрученные из солнечного восхода.
Дымка была да исчезла. Дороги замело так, что слышно аромат снега. Лёд. И под ним солнце — золотой рыбкой. Нагнуться, растопить лёд губами и заговорит.
А берёзы кивают ветвями, тормошат мою сказочную суть. Шмыгнула белка и хвостом задела луч. Всего один. А сколько света.

Та самая сказка

Прохладный край расшивает синими звёздами своё полотно. Высокими стволами лес напоминает стражников. Причудливы во тьме лапы сосен и елей. Думаю, ночами, некоторые деревья приходят на поляну и танцуют при лунном свете. Не верите? Подсмотрите из-за Могучего Дуба. Вас никто не заметит, но сами Вы увидите ту сказку, в которую верить отказывались.

Звёздная девочка

Одной из первых моих сказочных историй была "Звёздная девочка". Она шла по улицам в золотом плаще и вселяла надежды на лучшее в каждого прохожего. Философская сказка. Возможно, однажды, вернусь к ней, чтобы взглянуть по-новому или по-прежнему.
У звездной девочки необычные друзья: любитель музеев, певец в терракотовых башмаках, красавица Крисалина и большая бабочка.
Почему вспомнила? История новогодняя.
Волшебные герои появляются вместе с домиком только раз в год, чтобы помочь, понять, поддержать и подарить вещицы с чудинками.

Неподалёку от домика главных персонажей есть сказочная труба, в которую можно наговорить все проблемы и сказка обязательно услышит.

Так исчезает темнота

Утром всегда иду сквозь тьму. Она так сурова. Макушки деревьев тонут в ней незримыми и неземными. Дым из трубы котельной всё пишет, пишет... Небо — лист бездонный. Дороги замёрзшие. Фонари чужие и непонимающие. Маленькие лавки закрыты. Серебряная кошка затаилась и ждёт. Так ждут солнца. Так верят в исчезновение темноты. И она потихоньку пятится назад, запинаясь за шипы белой акации и чьи-то глубокие, точно шрамы, следы.

Джеку

Делала натальную (звёздную) карту Джека Лондона.

Градус чистого ручья и белого голубя, вечное дитя. Херувимная луна и гордость. Священные занавески и неспособность скучать.

Все упоминают книги: "Мартин Иден", про север, собак, сильных мужчин... а как же "Лунная долина", "Маленькая хозяйка", "Приключение", "Мятеж на Эльсиноре"..?

Один человек может столько сделать, создать, подарить миру, оставить после себя... ум и выносливость.

Любимые писатели не умирают. Они живут в каждом из нас.

С днём рождения, Джек Лондон

Купидоновые дары

Небо цвета сливочной тетивы купидона. В её вечерней вуали я точно русалка в сетях. Сквозь неё совсем юная. Повсюду из окон свет. Медленно опутывает он летящий вечер, меня, жемчужные стога сугробов и даль. Рокот темноты нависает над тополями. Ноги её в деревянных башмачках запутываются в ветвях их. Потому в лесах темно не сразу.
По дорогам торопятся блики. На поле длинноухие кролики. Звёзды собираются в венец прямо над головой. Всё неземное, абстрактное, спрятанное во мне и во вне. Где-то олени. Где-то козы. Россыпь снежинок на плече, точно брошь — увидеть глазами близкими, ресницами тёмными, мгновениями чарующими. Увидеть и полюбить — купидоновые дары.

Бледный, лохматый зверь

Февральское утро похоже на бледного, лохматого зверя. Он тормошит деревья ледяными лапами и бродит по серебряным дорогам. Тайна его тихая, точно обледенелая поросль по кайме поля. Скуп на слова. Детально не восприимчив. Но есть у лохматого зверя одна слабость: перезвон колокольчиков голубой часовни.
Это единственное, что способно приручить его, одеть в незамысловатую необычайность великого, высшего, но близкого.
Прислушается и дышит, дышит. Да так ему легко становится, точно он эхо неба и земли одновременно

Диковатым вижу тополь

Диковатым вижу тополь и его некоторую отстранённость. Но он понимает меня. Это обновляет силы и приносит радость. Радость среди веток, где прячется шёлк тёплого солнца.

Лес звенит

Лес звенит. Кажется, стоит потрясти сосновые стволы, и снег с вершин разлетится колокольчиками.

Небо, как море Айвазовского

Небо, как море Айвазовского. Спешу вглядеться в его невидимые сладкие пророчества. Миндальное солнце ошеломило своим ренессансным рассветом. Весь взор его обратился на меня: печатью, сумрачной непреодолимостью, роковой музыкой внезапности, горечью разлуки и янтарём, диким янтарём.
Верно подметила зима — я в метели, точно в шантре. In the tent. Dance la tente. Nelle tenda.
И точность, благоухающая точность перезвонов тягучего, сгущённого утра всколыхнула во мне: и детство, и память, и тебя великана.
Под ресницами великановые глаза прячутся горами, холмами, полями, стаями. Прыгнуть ввысь, чтобы ухватиться за призрачные хвосты милых и сильных птиц. Ведь они знают меня, помнят, понимают, чувствуют...
Когда ты птица, видишь всё иначе. Ты наполнен перьями и гнёздными мыслями. Когда ты птица, ты другой, иной, прощающий, далёкий, как тополиное отражение в облаке.
Следы. Следы птичьи малы и неглубоки. Следы крыльев незаметны, но высоки. Так и у меня. Никогда не стремилась к красоте. Только к лейке. Этакая русалка, поливающая цветы. Простые, восхитительные цветы — литографии века.

Утро совсем белое

Утро совсем белое. Проходит сном сквозь ладони и звуки. Небо сливается с полем, лесом, ветками. А где-то там цветы, их торопливое возрождение, дикое и неизбежное.
Ни день, а занавес. Прячусь от сцены, её ликующей тишины. За снега. Их беловатую, зубастую зиму. Сосны цепляются за рукава танцующими ветками. Туманный омут околдовал утренних фей и они выпекают свои былинки при солнечном свете. У одной из них задумчивые глаза.

Сегодня солнце выпило мою боль

Сегодня солнце выпило мою боль. Оно примчалось золотом и выплеснулось на осины и перелески. У солнца тёплые мысли. Они растапливают сугробы и чьи-то печи.

Былое завернулось в тени да отблески. Липы наряжаются в весну. Дороги льдисто-дремучие. Если уронить на ледяную тропинку монетку за всех, кто на небе — зазвучит.
Сегодня сильный поминальный день. Ангелы, взявшись за руки, защищают от ненастных ветров.
Тихое пернатое счастье собирается в стаи, слушая псалмы монахинь под дивной горой. Сосны молчат и приветствуют штиль. Дым из трубы вверх. Редкость.
Когда ветер восточный в комнатах зябко.
Говорят, ели слышат. Это хорошо, потому что когда трудно писать, можно говорить. Ели указывают в небо, чтобы мы чаще смотрели в изумительную, бездонную высь, — туда, где всё про нас знают.

Точно родная и странная

Забила гол в собственные ворота. Так опрометчиво, одержимо, перебегая с одного конца поля на другое. Ни льна, ни позёмки. Зима. Зима. Зима.
Весну кто-то обещал. Кто, не помню.
Вратаря не было. То есть он, конечно, был, но не здесь. Горы, холмы и наше футбольное поле прошло даже не сквозь него, мимо. Будто он не умеет отражать удары: разучился, задумался, переволновался не волнуясь совсем — парадокс.
Вратарь моей же команды позволил мне забить ему же в ворота и не забыть об этом. Нет, больше не буду играть, прикасаться к толстокожему гулкому мячу, размером (не весом) с ананас.
Заберусь на самую высокую сосну, чтобы поближе к открыточному, диковатому небу. Точно родная и странная, совсем непокрытая глазурью горького утра.

Самые лесные тополя

Белый мрамор зимнего утра движется: ввысь, вниз, снова ввысь, где сероглазые дымка, галка, труба, асфальтовая заплатка и дверь ствола тополиного.
Переполняют линии, слова, чары. Навевают свою чистоту солнечному лучу, схожего с иволгой, заварочным чайником и веснушкой на мочке уха.
Талая земля выходит из оцепенения. Мороз расправляет голубоватые усы, принюхивается: лёд у порога, снег, застывшие безароматные сосульки, туманная река, сладкий миндаль.
Миндаль? Откуда?
Мороз хватает посох и гремит им в воздухе над ручьём. Только ручью уже улыбнулась весна и он полудиким мальчиком расчёсывает свои непослушные локоны. Сладкий миндаль? Это ручей купался в отражении миндальных облаков несколько часов назад, в белом мраморе утра, слушая бегущий сок внутри стволов самых лесных тополей.

Когда цветы возвращаются в сад

Утро напоминает банку с любимым вареньем. Рядом — серебряная ложка.
Ты пробуешь варенье, разглядывая отражение окружающего в начищенном серебре. Чувствуешь? Сегодня будет чудесный день. Просто потому что когда-нибудь должны происходить самые невероятные чудеса. Когда цветы возвращаются в сад, а ты — ключик от дверцы прекрасного сада.

Полдень за занавесками

Полдень прячется за занавесками. А в зеркале — отражение белеющего снега; на нём следы кошек и птиц. Под снегом — спящие цветы, убегающие в своё разноцветное тепло.

Зима взмахнула рукавами так неожиданно, что листья взметнулись в воздух и теперь обитают в небе.

Тикают часы. У часов волны свои. Своё и море.

Недавно, один важный для меня человек, сказал, что времени не существует. "Рамки времени так размыты, что ты успеешь написать, всё, что захочешь." Это интересно: писать и не чувствовать время. Слушать в себе дорожки мыслей и приводить их к общему знаменателю собственных произведений.

Заметка о стихотворении "Проклятье Кассандры"

Стихотворение "Проклятье Кассандры" приобрело вкус, аромат и цвет.

Когда писала его, слова обжигали пальцы.

Сверчок

Тихую нежную песню поёт сверчок в ночь. Маленькое милое существо познаёт кромешную тьму, замечая в ней золотой свет.

Тусклый профиль фонаря погас. Просто столб до звёзд.

Освещённый ими он напоминает длинноногого сверчка, умеющего писать письма самому небу.

Взывающие к небесам

Бедные слова, взывающие к небесам. Они срывают облака с сосновых макушек, только затем, чтобы поцеловать их.

Пока я сплю

Темнота — хоровод теней. Утром они растают на восходе солнца, но следы босых ножек этих сказочных существ, успеют пробежать сквозь мои стихи, пока я сплю.

За золотыми бутонами

Утро прячется за золотыми бутонами штор. Узоры на стекле: тонкая я на качелях. Повсюду стопы книг. Комната превратилась в библиотеку, где и я — книга.

В университете любила книги, похожие на огромные двери : МакМаллин, Люшер, Юнг, Мольц...
Сейчас — форматы золотых слитков. Почему? Бумага, чистая или исписанная — настоящее золото.

То и дело из шкафа вылетают разноцветные заметочные листы, словно фруктовые голуби.

Когда

"Мне нравится когда меня не понимают, но в то же время хочется казаться обычной."

В мои глаза

В мои глаза смотрит снег. Он белее стен, скатерти и самого тяжёлого сундука на сказочном чердаке. В нём спрятано небо. Только так небо может быть ближе к земле и чувствовать нас.

Сегодня облака сиреневые

Сегодня облака сиреневые, как и снег на земле. Там, в облаках, всё закутано в ароматы дышащего неба.
Деревья в лесу подобны стражникам. Диковинными выглядят даже кусты если встречают утро.
Кедры. Они так близко к дороге, что расчёсывают локоны солнца, отражаясь в моих глазах.
Пашни меланжевые: в нити земли ясно вплетается снег и выплетается лёд. Он просто тает, как тени в темноте.

Едва уловимый звук

На белых берёзовых стволах — чёрные клавиши. У каждого дерева своя музыкальная жизнь.

В ветвях прячется ветер. Выглядывая, он смотрит вдаль. Ветра обитают на самых высоких ветках, а порой раскачивают макушки, чтобы обнимать мир взглядом.

Каждый ветер смотрит в золотые глаза волшебства с которыми находится на своей высоте.

Тихо. Ветра оставляют после себя следы. Так улетает бумажный лист, оказываясь на пушистом ковре.

Едва уловимый звук — тишина неисписанного листа.

Поэзия полей

Дорога летит вслед за облаками цвета розовой мальвы в сиреневом небе. А я смотрю на луну, в её таинственное и близкое сердце. Луна отвечает мне на те вопросы, на которые я боюсь ответить сама. Её ответы превращают меня в счастливого человека, закутанного в поэзию полей, лесов и холмов.

Мотыльковое счастье

Задремало кружево метели где-то там, где не было меня...

Однажды, несколько лет назад, я увидела тысячи белых мотыльков, летающих вокруг людей, фонарей, деревьев. Крылатых созданий оказалось так много, что они чуть не сбили меня с ног.
И выглядели на фоне неба диковинами. Словно их нарисовали на доске мелом, а они ожили и поверили в своё чистое, мотыльковое счастье.

Девятнадцать голубей

Девятнадцать голубей на крыше вокзала. Хороший знак. Белый выключенный фонарь — круглый, тарелочный. Я за окном. Книга в руках: середина 19 века, мучения главной героини, то растущая, то угасающая сила в потёмках пастбищ и пустошей. Ветер проходит сквозь ветки, мысли, открытки дней. Росчерки его повсюду. Немой, свободный дикарь, вплывающий в стены, сцену, занавес.
Гремит солнце. Раскидывает золочёные подковы, расчёсывает лучами города и дороги. Гребень его велик. Тихое никогда вплетается в пыльные, апрельские бури. Сонная печная труба выписывает дымные кренделя. Скоро отключат пар. Выключится одно, включится другое. Далёкий, возвышенный туман над птичьей горой. Девятнадцать голубей, тридцать восемь крыльев.
 

Ломтики лунного света

Моя жизнь -- синие глаза. Упираюсь взглядом в близкое и важное, взглядом похищая его себе. Иду ли на месте, по дороге, вбираю в себя то, частью чего являюсь. Одинокая липка, сладкое утро, дымчатое облако фоном, закатовый луч, солнце в клюве грача.

Любоваться -- другое. Любить, укачивая в колыбели своей судьбы... 

Занавески впитывают в себя солнце. Кресло отбрасывает неуклюжую тень. Стекло  прозрачной стеной  скрывает диковатый ветер.

Кирпичики вокзала выложены ровно: трещинка к трещинке -- кинозал для голубей. Печальное небо глядит в дымоходы. Деревья разговаривают ветками молча, набрасывая тени на лужайки и заросшие пруды. 

Когда возвращаемся друг к другу, я чувствую радугу над головой. Два профиля, выточенные временем и голодной явью. Мы сильные духом своим или чужим. Пишем на холсте времён свои звуки, ароматы, вкусы, многоточия. Люблю многоточия. У каждой точки свой штурвал. 

Вычищаем из своих перьев день,  меняч его ночь, которая преподносит нам через окно ломтики лунного света.

Письма гиацинтов

Утро. Гиацинты мне пишут письмо. Манящее, как золотая гроза. На лепестках роса. Розы просыпали свои тени. А я под небом. Тучи темно-серебряные и дикие. Скрывают солнце которое может быть нашим. Река задумчиво, таинственно сбывается. Всё слушает скворца. Всё слушает чистую быль вёсел, звенящих о водную гладь.

Как прежде

Печаль приходит издалека. Её приносит ветер. Мой ветер. Предатель. Но когда я вижу цветы, всё меняется.  Что казалось грустным уменьшается до точки-картины на стене в муравьиной семье. Ветер играет подолом обиженный и упрямый, как прежде. "Как прежде" -- удивительные слова. Они целуют в обе щёки и вертятся на карусели собственных малышовых пророчеств. А я смотрю на них  в замочную скважину своей удивительной жизни: синие глаза, северный нос, одуванчики на губах и знаю, знаю не то, что все.

Поздний вечер 17 мая 2021

Так тебя люблю, что море рождается там, где его прежде не было. Так зову, ласточки прислушиваются. Бегу, не наступая на одуванчики и спрятанные бриллианты росы в траве. Лечу и тополя придерживают меня своими могучими ветвями.
А дороги полны тишины и отблесков диких, необузданных фонарей. Они всегда глядят вслед уплываюшим в ночь горным вершинам. На них бродят лоси и ящерицы. Видела одного из них во сне: большие губы что-то жуют, а из ноздрей вырывается тёплый ветер лосиной жизни.
Талые сны всегда путешественники. Я пишу дневник, а они — меня. Неужели, возможно записать, охватить мыслями всю мою самодостаточную философию? И ведь кто-то читает... Задумывается ли? Чувствует ли мир, как и я?
Белая сирень растёт невестой. В неё глядится лунное начало, на фоне которого и птицы, и призраки.

В дороге написала шестнадцатитропиночное стихотворение. И сейчас в сытый и темнеющий вечер вышла в сад. Кот Мопассан сразу прыгнул ко мне на колени, обнимает лапами за шею. У него кудрявые, дикие когти и завтра я буду как звёздная карта северного полушарие: Часы, Лебедь, Лира Орфея и дракон (лунные узлы).
Кот молчит и линяет. Мимо прошуршала наша Ежиха. У неё черничные глазки и золотые да серебряные иголочки.

Ароматы тюльпанов благословили наш сад. Десять украли. Но корни остались: бесценные луковицы тюльпановой жизни, которые так сильны, что могут покорить своей волей к жизни! Чувствую их лепестковую высоту.

Мои заметки читают разные люди. Многие пишут вопросы — не знают ответов. Не всем отвечаю. Только понимающим дыхание природы без забвенья и страха.

21 мая 2021 г. День со вкусом топлёного молока

Я придумала новую сказку и она оживила меня.
Сегодня день со вкусом топлёного молока — честный, сладкий, с ароматом хвои и ландышей.
И я поняла, что всё перевожу на язык сказки. Сейчас меня слышат берёзы. Рядом. Нависают надо мной, читая через плечо.
Я придумала новую сказку и она разгорается во мне вечерним морем. Словно я на берегу его и стоит только раскинуть руки, как вмещу в себя тёплую, морскую воду. Она умоет лицо и душу. На мгновенье останется в пальцах. Поселится в глазах точно глубокое небо, обернувшееся на земле водою.
Тебя нет рядом со мной. Всё не так. Всё по-другому. Но море снова во мне. Осталось подождать свою просмолённую лодку и дельфинов, умеющих летать и плыть одновременно, тыкаясь носом в плечи и щеки. Ведь среди них я своя.
 

22 мая 2021. Кремовые голуби

Субботнее утро началось кремовыми голубями. Некоторые из них намного крупнее и в полетё напоминают ангелов. Ещё сонной я вышла в поля. Сегодня они не ранят. Закипают во мне новой высотой травы, ветер. Норов его мне близок. Моя своевольность что-то посеяла во мне. Это, словно цветы, никогда не увядшие.
Облака — свободные художники. Лес напоминает стражника. Если обратиться к нему по имени, он обязательно ответит.
Тепло. Лучи скользят по рукам, ногам и остаются. Затем рассыпаются на золотых зайцев, опережающих время.
Малая тишина завтракает, присев на заборе. Далёкие лесные сны убаюкивают ласточек незабудками, играющими на арфе. А неподалёку — кремовые голуби, таинственные, как начало немого праздника.

Дикая девочка у тополя

Хотелось бы выбраться к тополю раньше, но не вышла. Завтра на работу вставать в 5 утра. Сегодня переделали уйму намеченного. Поэтому вышла только после семи вечерних куков кукушки.
Захватила с собой золотой стульчик и томик Бронте с "Учителем". Села спиной к "Тополиной прялке" и раскрыла твёрдую багровую обложку с серийным орнаментом.
Когда читаю не замечаю идущих мимо людей. Только откликаюсь на приветствия. Бывает, просто киваю. Вся там, среди страниц, а здесь —статуя, изваяние, беглость дыхания и страж ветра.
Окунаюсь в книгу, как в бархатистую тёплую воду — целиком, с головой.
Красные муравьи умнее черных — они передвигаются по моим ногам, рукам, шее осторожно и не кусая, возвращаются в траву. Чёрные мельче и агрессивнее.

Кот Мопассан посидел на коленях, тыкаясь носом в буквы, запястья, затем щёки и отправился в детский сад бродить по крыше изумрудной веранды. Ласточки летают всё ниже. Кажется, вот-вот коснуться крыльями моей макушки.
Неожиданно, я услышала шорох подле себя в метрах трёх. Я на 59 странице, когда главный аристократичный герой Уильям становится немного счастливее
Он принимает решение не работать больше на своего деспотичного брата Эдварда (клерком) и закрывает двери на замок, обретая лакомую свободу, голод и...

поднимаю глаза и что вижу:
(Уильям бы замер на месте)

В трёх метрах от меня стоит молодая женщина с ребёнком (около 2.5 лет). Женщина (а не ребёнок...) показывает на меня указательным пальцем и произносит довольно неприятно (адресовано ребёнку):

— Не ходи к ней! Она чи-та-ет! И ветер ей страницы переворачивает...

Мы "вместе с Уильямом" обомлели. Думаю, что женщина с ребёнком шли из цирка. Представление должно было состояться сегодня. Возможно, после знаменитого леопарда я и книга показались женщине странными.

Они ушли, но обернулись, ведь я смотрела им вслед с драгоценной книгой на руках. Мы посмотрели друг в друга на уже приличном расстоянии и я подумала:

А ведь читаю здесь иногда, по выходным — вечерами или днями... когда появляются свободные полчасика. Убегая домой к телефону или на ужин, постоянно опасаюсь, что мою книгу, лежащую на золотом стульчике могут украсть...

Теперь поняла. Надо бояться другого: люди, увидевшие книгу, могут её просто не узнать...
 

А где-то за мятными скалами

Утро приподнимает веки, выпуская на волю солнце. Раскрывает ладони и кормит голубей. Сахарные облака слушают сказки дикого ветра. И тихо, и ясно.
Милые тени бродят по городу. Лесные огоньки вылупляются звенящими из рассвета, подобно леденцу, прыгающему из обёртки на сонные половицы. И сладко, и горько.
Поле зовётся вечным. Гулкие стволы лип сплетаются с ветром и медовой свободой тропинок. Листья плывут и сталкиваются друг с другом. В трещины сухой земли заглядывают лучи. Росинки беседуют друг с другом на шершавом незабудковом листе, шириной с великановую ладонь. И я, и ты.
А где-то за мятными скалами дынных просторов спят с бликами на щеках маленькие зайцы.

В зелёных пуантах

Вечер знойный, жужжащий солнцем. Моя герань балериной у стекла. В зелёных пуантах. Руки, ноги — стебельки. Держит высь на белых цветах.
Зацвёл ковыль. Серебрится, будто волна морская. Чувствую его высоту. Гребешками он причёсывает кромку полей.
Сегодня день не день, луч не луч.
Всё сытое, а голодное. Хочется накормить.
Золотые руки солнца набирали одуванчики, а потом выпускали. Теперь они в темноте куда-то летят: белые, лохматые, диковинные.
Закат взмахнул дирижёрской палочкой, исчезая.
Деревья замерли от тишины. Птицы в гнёздах, а так пели, словно у кого-то что-то сбылось.

Всё сегодня другое: люди, как камни. Звери, как люди...

Сладость

Бриллиантовый ветер призвал к себе солнце и укутал мои плечи. Ветки деревьев тихо разговаривают друг с другом. Дождь разбросал свои зеркала и в них смотрятся строптивые ласточки.
В упрямство утра вплетается и туманная дымка, и непричёсанные поля. Повсюду на оборках дорог жёлтые цветы. Кусты миловидного шиповника что-то протягивают на руках-ветках. Не вижу. Вижу: знакомое и вопреки всему, нежное.
Всё тонколистное, дикоствОлое, вышедшее из рассвета и незапертое.
Вот и гора. Голова её всегда в небесах, а ноги в земле. Что-то соединяет, кого-то качает на руках. Из-за пышного платья ног не видно. Масляные облака на её плечах. На моих — сладость несовершенного дня, крупянистого, как песок и могучего, как жизнь бабочки-однодневки.

Иногда глядишь на камни

Иногда глядишь на камни и они делают тебя маленькой, но сильной. Точно у них особая каменная энергия. Кусочки скалы тоже обладают для меня свойством силы. Не сдвинешь, но почувствуешь неземное упорство, упрямство и потому великодушие. Да, и у камешка особая душа. Он показывает нам какие мы есть и какими можем стать: более терпимыми, непокорными, выносливыми, трепетными и крылатыми. Чувствуешь его опору — серую, угловатую опору, умеющую и держать на руках, и укачивать. Точно мы крохотные трудолюбивые, пионовые муравьи, умеющие любить всё; всё таким, каким оно предстаёт в наших глазах.

Цветочная девочка

Давным-давно не качалась на качелях. Сладкий ветер! Горький дождь! Под ласточкиными тучками совсем я крошечная, кому-то милая, всегда былинная. Дивное солнце, покажи золотой профиль, обернись щёчками, надуй губки, появись, появись в жизни моей! Чтобы я разглядела ели, расслышала пчелиный шёпот, о чём говорят розы. Чтобы мир повернулся ко мне засахаренным боком ароматной, ванильной булочки.
Брат Чистый Лист заметил росу в глазах моих и так покачал головой, что мне пришлось гнаться за ним со всех ног. А за мной песок и чьи-то краеугольные камни, бегущие в мою спину, точно рыцарский щит. Девочка-рыцарь с кукольным лицом вместо забрала. С заплаканным лицом и садом внутри. Надо написать сказку про Цветочную девочку. Кто думает, таковой нет в природе, ошибается. Ошибается и тот, кто думает, что я возомнила о себе что-то.
Просто мир мой безгранично огромен и всему в нём есть место — и булочкам, и цветам, и качелям.
Маленькое сиденье с двумя цепочками, уходящими в небо. Сквозь тополиные снежинки дивно взмывать вверх, возвращаясь вниз вновь, будто облако, кочующее по земле.

11 июня. Райские птицы — книги.

Райские птицы — книги. Они летают всегда.
Где?
В приютовской библиотеке!
А ещё?
Ещё? Ещё эмалевые глаза цвета корицы Марины Кузнецовой, живой Люцифер с тонной дёгтя и связанный Руссо с читального зала для переезда за счастьем, за счастьем для всех!

— Здравствуйте! Хотите двухтомник Моэма?
— Мне бы Руссо
— Руссо связали.
— Эх! (Вздох) связали? А Доде? Доде не связали? Нет? Нет!

Где ещё можно угодить сразу в такую сладость?..

в сладкокорешковый мир вечного, лучшего, пыльцового, книжного блаженства.

Люди, читайте! Проживайте параллельные жизни в книгах, будьте зрителями, читателями, писателями, а не просто прохожими.

Но иногда смотрите и в небо! Небо — тоже книга! Книга нашей многотомной судьбы.
 

14 июня. Сегодня подчинила себе ветер.

Сегодня подчинила себе ветер. Он научился выдувать мыльные пузыри без моей помощи.

В е л и к о л е п н а я красота! Она летала над запястьями, камышовыми травинами и моей новой философией. Заключается в том, что когда идёт дождь, стоять небесной водой без зонта, любить стихию собой без уныния, отчаяния и упрёков. Монтгомери искала темноту на дне колодца, мотивируя своего маленького второстепенного героя заглядывать в колодец по вечерам. А я её не ищу. Просто живу не думая о ней. Помогаю, понимаю, даже тайно мечтаю: увидеть незнакомую птицу, догнать шляпку, вчитать в себя любимую книгу до "наизусти" и любить мир таким, каким вижу, понимаю, чувствую.

Второе солнце или говорящая с книгами

Вчера случилась гроза. Ей удивились даже ветви деревьев. Накрылся wi fi и все книги нашей изысканной семейной библиотеки протянули руки:
— Забирай нас в ладошки, мы тебе всё расскажем!
Я рассмеялась своей очередной выдумке. Иные меня не поймут.
Подошла к величественным полкам и погладила разноликие корешки.
— Вы — мои лучшие друзья!
— Мы и твои читатели! — проверещала одна, — тонкая, жёлтая, вкусная Ю. Олешей.
— Разве и Вы читаете? — моя правая бровь заупрямилась наверх. Представляю себе выражение своего лица — дикие, потусторонние веки.
— Мы читаем людей, которые читают нас! — уверенно произнёс корешок Бомарше.
— И что вы прочли во мне?
— Всё нам не дано. Ты так заперта!.. Но одна книга кое-то уловила! — с гордостью сказала маленькая, розовая с золотым обрезом.
— Кто же? — мне стало интересно. Немного страшно. Вдруг узнают... вдруг узнают... и всем книгам расскажут!
— "Птицы и звери"! — ответил кто-то за кем-то.
— Ну, та, древняя и потрёпанная, откуда пыталась сбежать дрофа, но ты её поймала и вернула.
— "Птицы и звери нашей Родины"?! — выпалила я.
— Многие кивнули, кто-то чихнул ( пора снова протирать пыль?)
Книга, доставшаяся мне в наследство от дедушки. Он любил лосей и меня.
— И что она сказала? — любопытно ли мне стало... нет, более чем любопытно. Сознаюсь.
— Она повсюду включает свет. Даже в саду по ночам. И на рассвете по утрам. Она — второе солнце.
— Это всё про меня?
— Про тебя. А потом она чихнула.
— Болеет? (Думаю, как полечить)
— Переставь её на другое место. У неё аллергия на твоего кота, а он её временами подгрызает.

Гроза закончилась. Wi fi так и не починили. Ещё и пропала напрочь телефонная связь ( звонила маме в другую комнату, даже так не ловит)
Я — второе солнце, подумать только! Это серьёзная ответственность! А как тем, кто в темноте? Как светить им?
Подошла к "Птицам и зверям ..."
— Как светить лучше? Победить чужую мглу?
Книга молчала. Не чихала. Дрофа на месте. Волшебство закончилось с последней молнией и чьей-то молитвой.
Но я знала ответ. Знала ответ на свой вопрос. Поэтому ночью, перед тем как спать я положила мудрую книгу под подушку.
— Люблю тебя! — шептала я. — С детства люблю! Люблю, и значит, я не одна.

Кладезь

Особая благодарность Марине Кузнецовой (фее-кудеснице разума века) за словесное золото Лиона Фейхтвангера ( 1, 10 и 12 тома). Чувствую себя викингом! Подумать только! "Мастерство чудака (о Ж-Ж Руссо), Гойя! Ох! В дремучем лесу взошло чистое и примерное солнце. Десятки бабочек протоптали дорожки по которым и я, и тучки. Удивительно дикие тучки я скажу: толпятся над головой уже который день! Любят наш городок бури-коротышки. А тут раритетная кладезь с серебристого крыльца, где через сияющие окна глядят и гладят зовущие, чувствующие тебя, слова ...

Сотни пчелиных глаз

Меня никогда не жалили пчёлы. Обычно, они просто рассматривают моё лицо, присаживаясь на плечо или запястье. Пчёлы смотрят в меня, а я в них. Мы обмениваемся немыми приветствиями, и нам не нужно произносить слова. Сердце умеет задавать вопросы и отвечать на них.

Морис Метерлинк относился к пчёлам с религиозным благоговением. Он поклонялся всем полосатым видам, точно все насекомые с жалом ― подобие святых. Может, он и прав. Все люди, да иные существа, не от мира сего, всегда обитают на земле под небесами, без оков и стереотипов.

Что такое капля мёда? Все сладости мира, букеты живых цветов и трав, рождённых среди туманов, гор, на ступеньках холмов и в ладонях близкого солнца; концентрированная красота, умеющая слышать, думать и любить.

Однажды, в детстве, встретила сразу целый рой пчёл. Я увидела их, а они меня.
Мы с бабушкой копали картошку на даче и наняли грузовик в виде башмака, чтобы увезти мешки за полтора километра в специальное помещение с погребом, неподалёку от дома. Сидели в просторной кабине, рядом с водителем, а картошка в мешках путешествовала в фургоне.
Только грузовик выбрался из садов на дрогу, между своими домами, как с одного участка вылетел пчелиный рой. Пчёлам грузовик показался очень любопытным, и они залепили окна кабины так, что ехать оказалось невозможным.
Бабушка приняла наполеоновский вид, вцепившись в меня, чтобы я не боялась. Только я и не боялась вовсе. Было очень занимательно рассматривать сидящих, маленьких и жужжащих особей. Мы ехали внутри, а пчёлы снаружи. Они оказались очень музыкальными ― пели все песни сразу. Водитель то ошалело ехал, то останавливался. Глядел в лобовое стекло на сотни пчелиных глаз.

Нет, с Метерлинком он не был знаком. Да и я тогда ещё об авторе «Синей птицы» не ведала. Но уже замечала в каждой пчеле и достоинства и все особенности крылатого существования.
Не помню, как их вернули в домики. Мы доехали благополучно, довезли картошку на зиму и уложили её сушиться. Водитель не взял денег за доставку и довольный своим поступком уехал со следами пчелиных лапок на стёклах. Не думаю, чтобы его звали Морисом.
 

День Собачьего счастья

Сегодня мы объявили День Собачьего Счастья!

Нас отыскала собачка с рынка. У неё там щенки и люди подкамливают кто чем может. Дети приносят даже недоваренные макарошки. И вот я затерялась в своём саду, поднимаю голову от цветов и встречаюсь с ней лицом к лицу. Да, вы правильно прочитали. У нашей собачки именно лицо.
Она бодро чмокнула меня носом в щёку и продирижировала хвостом в воздухе. Мы вынесли ей море еды, которую она любит. Как счастлива она была! Даже позировала мне довольной из довольных.

Последним взглядом она сказала спасибо с едой в зубах. Она наелась сама, а остальное понесла щенкам.

Про себя я назвала её Звездой.
Такие спускаются с небес...

В каплях росы

Подумать только! Люди ждут мои стихи. И я это пишу без восклицательных знаков. Казалось, стихи теперь любят только те, кто их пишет; читает того, кого любит и ценит бесценное. Оказывается, бывает иное. Люблю иное, когда оно бывает.

Зной выпил дожди. Где-то пролетел фурией злобный ураган. Вологодское мороженое без пальмы еще не привезли. Мой дядюшка размышляет о собаках. Соседская кошка унесла в зубах перьевую ручку. Я пытаюсь бороться со странностями постпрививочного синдрома, склоняясь к тому, что вторую прививку обязательно сделаю. Тучи. Тучи. Тучи... А люди читают мои стихи. Это удивительно.

Удивительно, как то, что ещё июнь. За стеклом любопытные чешуекрылые. Над крышей — небесный смотритель. А на сердце бьётся новый холст, с единственным и виньеточным ароматом незабываемого да неподчиняющегося. И всё это в каплях росы, сбывшихся её отражений для малышового кузнечика на моём опухшем плече.

28 июня

Так люблю стоять, подняв голову в небо, рассматривая ласточек. А они летят в полёте, перелетая от одной тополиной макушки до другой. Кричат, кричат о чём-то родном, домашнем и тёплом, как хлеб.

А кошка сидит у полуоткрытого окна, тоже слушая их. Я — в саду, кошка —дома. Цветы, цветы! Их так много, что и мы, как они, расцветаем в присутствии живого и жёлтого солнца.

В чердачном окне соседнего дома отражаются провода. Долгие, чёрные и переплетённые. Это телефонные провода, которые так часто обрывают бури в каждое время года.

Небо над крышами убегает лепестковой бирюзой, роскошным шёлковым ковром, терпким жужжанием шершней, присутствием закатного огонька.

И всё в доме наполняется невидимыми розовыми пионами, которые отцветая на улице, врываются в дома, оставаясь среди нас на зиму.

Ветер заглядывает в окна холодными голубыми глазами и то заливается иволгой, то передразнивая темноту, примеряет её наряды.

Вечер вплетает диво в профили фонарей и вот они включают свой свет, затмевая мглистую данность, — прошлую гулом ракушки.

Остаются весёлые осы, — дикие полосатые девчонки, гудящие медовыми корабликами на рассвете. Играют целый день, а перед сном усаживаются на край фарфорового небесного блюда. Так и засыпают — сидя до самого утра в осиной медитативности.

Засыпаю и я под звуки неслышимо поющего света. Засыпаю спокойно — фонари не обидят мотыльков. Фонари мне обещали.
 

Молния

Наконец, поняла для людей какого возраста пишу — для взрослых детей. Для тех, кто вырос, но так ребёнком и остался. Оттого сложно воспринимать прозу мою истинным взрослым — людям, отрастившим фундаменты, как усы. Наверно, подобное должно меня беспокоить, а совсем нет. Но поражает, словно молнией какого-то многосладкого и сверхъестественного восторга — такие взрослые, как я всё-таки существуют на свете — вечноюные, безкаменные, вечноДУШИстые...

На тележках

Есть такие книги, которые надо возить на тележках. Они действительно тяжёлые, но лучшие. Лучшие настолько, что становятся почти карманами, ранцами, шкатулками. Ведь их набиваешь стебельками травы, мёртвыми пчёлами, сонными шляпками одуванчиков и солнцем. Солнцем они полны доверху, через край.

В одной из таких "тележных" книг у меня даже есть набросок на полях — круг, нарисованный простым карандашом со стрелкой, ведущей в центр круга и надпись:

"Здесь ходила божья коровка".

Удивительно, правда? Поэтому задняя стенка шкафа лопнула сразу — от избытка цветов и листьев, — объясняю гостям. А я не люблю гостей. Они в телегах не разбираются.
 

Деревья возмущены

Сегодня все деревья с пышными зелёными причёсками возмущены. Дриады наверняка кружили вокруг, только не все их заметили.

Несколько оглашенных мальчиков размахивали мечами, пытаясь снести листики на голове моей тополиной девочки. Она, тополиная девочка, так гордится своим ростом и спело-зелёным оттенком!

Я выбежала, пролетев босыми и маленькими ногами над ступеньками, чтобы объяснить детям, как нельзя поступать с цветами и деревьями, моей Тополиной прялкой.

Они пробурчали, что им нечего делать, но обижать деревья прекратили. Они не клялись. Поклялась я, — буду защищать свою Тополиную прялку покуда жива, объяснять детям о волшебстве природы.

Ведь любая былинка принесёт сердечному защитнику — всё, что он пожелает.
 

Думаю, цветы ночью всё-таки летают.

Думаю, цветы ночью всё-таки летают. Даже осот и полынь. Просто они не породистые. А меня волнуют мои "Холсты". Хочется обнять их все, ан нет. Из них высовываются маленькие, беспощадные кулачки и лупят меня с моими выдумками не сильно, но ощутимо. Чтобы нос не до звёзд.
И конечно же, они правы. Могу ли я писать про небо, ведь оно безгранично больше меня? Могу ли упоминать леса, реки, деревья, цветы, поля? Они зрелые, напитанные жизнью от пят до темени. Куда мне дотягиваться до них, даже до их корней, — маленькой девочке с мякотью ванильных ладоней на фоне всего загорелого тела.
И всё-таки, несмотря на кулачки, я могу. Какие бы письма не писали мне в воздухе знойные всполохи чужих костров, я могу. И моё овсяное небо это понимает. Впрочем, как и то, что считаю сильной, сбывшейся красотой вокруг. Именно природа щёлкает меня по носу всякий раз, как дотрагиваюсь до крыла чернильной вороны или выпиваю сердцем и внутренним взором быструю реку.
Я могу и поэтому холсты есть. Х о л с т ы существуют, а цветы летают.

Думаю, каждая птица в прошлом — летающий цветок, который просто оставил себе крылья.

Этой ночью Рассвет спит на нашей крыше.

Этой ночью Рассвет спит на нашей крыше. Она коротковата для его дивного, рассветного роста, поэтому его ноги забавно вытянулись в воздухе в сторону дикой вишни. Он дышит легко и невесомо, но не совсем тихо, потому слышно.
Его талисман свешивается на голубиное стекло чердака. Не могу сказать, что именно изображено на его талисмане. Это путаница в зелёном одеянии, напоминающая и клевер и чемоданчик, и двух сверчков взявшихся за лапки-ниточки.
Ночь не звёздная. Звёзды играют в ладушки - заглушки, то есть без звука, чтобы никого не разбудить.
А я гляжу в окно и слушаю дыхание Рассвета. Он такой тихий! Почти такой же тихий, как рояль моей бабушки, но я всё же слышу его.
Рассвет зазвучит рано утром, когда фонари поменяют свечи на лимонный мармелад и скроются в особенных фонарных домиках, набив свои животики.
Я люблю фонари, но больше — Рассвет.
Сейчас он такой могучий во сне и почти достаёт большими пальцами ног до края листвы дикой вишни. Могучий, но неподражаемо нежный.
Он спит, защищая ладонями от ветра гнёзда ласточек.
 

Дикое солнце

Дикое солнце попадает на полку с книжной красотой и сразу видны предпочтения золотых лучей. Солнце любит и сады, и моря. Плещется между строк, сдвигая мои закладки из фольги. Щебет птиц потусторонним слышится через открытые окна. Ветер сталкивает рамы, но они остаются при своём мнении.

Мнение — это счастье. Оно будоражит и выныривает на поверхность с бурным плеском чистых вод. Фонтанчики моих мнений отрастили себе рожки, а солнце позолотило их. Потому им приятно бодаться.

Иногда мои мнения — белые козлики, а бывает — строптивые дриады с тополиными ветками в руках. Размахивают шуршащей листвой, а кажется — всем небом.

Моя миротворческая миссия заключается в выборе мнения определённого, тогда только дриады или белые метафоричные козлики успокаиваются. Правда, дриады строят друг перед другом рожицы, а козлята звенят латунными колокольчиками... но это всегда в природе — кто кого перезвенит.

Дикое солнце сплетает из лучей своих дынно-нектарные радости. Оглушительный успех их в обычном существовании. Как кораблик: корабельный дух дунет — плывёт, задремал — кружится на месте...
 

5 июля. Утро напоминает черничный пирог

Странно, тучи взялись за руки и закрыли собою небо. Утро напоминает черничный пирог: птицы на крыше, ветряные макушки, чары, чары и отремонтированный забор.

Дужки фонарных очков строго на носу, усы, вокзальный рупор и бегущий камешек на асфальте.

Мне на ногу свалилась огромная книга. Впрочем, сонной отскочить я успела и на босые пальцы откинулась голубоватая обложка с сентиментальным изображением женского бытия и мужского закартинного присутствия.

Из книги вырывались слова. Прямо на ладонь. Придержала их, отправив обратно, — не мои, не немые, мытые, откормленные автором.

Книгами никогда не бываешь сыт. Книги — еда иная. Ходишь, переполненный узнанным, точно корабль с трюмом. Глядишь в сокровища сквозь стёкла своей судьбы и знаешь — понимают, понимают...

Чувствуешь переплав заката в рассвет, мерную дорогу бытия, по которой идёшь. За одним плечом — солнце, за другим — совесть.

Совесть, которая иногда так похожа на ангела.

Берёзовая балерина, цикорий, пшеница

Тополя дышат у кромки полей. Берёзовая балерина продолжает смотреть в облака. Скорость их сегодня неизвестна. Молодые репейники чистят иголки пасмурными лучами, точно зубными щётками.

Влезла в розовый плащ, как в шкаф. Корзинки тысячелистника взирают на меня снизу, а кажется — сверху. Декан в университете говорил любимым ученикам: главное, чтобы на тебя смотрели снизу вверх.

Сосны оттачивают мастерство и невиданное могущество. Тучи зыбкой акварелью гоняются за тенью дня и в погоне этой дерутся, бросаются небесным фарфором, кричат.
Неслышно кричат, как любящие, но отделимые друг от друга люди.

Цикорий загадывает желания всегда. Если будет дождь, цикориевые человечки повыпрыгивают из цветков и разбегутся по полю со звоном счастья в тонких руках и ногах.

Пшеница выглядит кладом. Ничего не демонстрируя и не срывая, она просто живёт. Её мир правильный. Наверно, правильность набивает оскомину на зубах тому, кто упал и ещё не успел приподняться, дабы оглядеться.

Пшеница подаст ему руку. Тогда он поднимется на ноги и посмотрит туда, куда ухнул.

Нравятся синие колючки на зелёных роскошных стебельках. Они — маленькие копии неба. Поднесёшь руку, — защищаются. Высокие, долгоногие цветы в утренней паутиновой нежности. Да, лучше называть их цветами. Луговые звёзды повсюду.

Прохладно. Небо в оттенках розы и чего-то дремучего. А мне это нравится. Нравятся кучевые кляксы, умытые ласточками и амурами. И прохлада, наливающаяся дикими зелёными яблоками, умеющими разговаривать друг с другом в темноте, как люди.

Жить так, чтобы ласточки роняли на голову ягодки боярышника, а вы берегли эти продолговатые от клювов комочки круглый год.

Жить так, чтобы тысячелистник смотрел на вас снизу вверх.
 

Белые плинтуса

Есть в моей жизни трудолюбивые люди. Они такие счастливые и ароматные, словно выходцы из пряных пещер. Смотришь — идут, звенят бубенцами скоморошьих колпаков. Из былинных долин, негаснувших костров, лабиринта калейдоскопных часов.

И я так за них благодарна! Сосны кивают им вдогонку, такси меняют окрас, точно озолотили их пряным золотом... Лес оживает в их присутствии. Сердце бьётся топазным громом в сумерках, выступающих из воды.

Летопись мира, на обложках которой — не скажу, не скажу что. Всегда лучше додумать, довыразить, достроить самому.

Общаться с людьми пряной породы точно здороваться с эхом за руку или целовать голубизну реки. Не ухватиться за неземные, полубегущие побеги стойкого и внезапно долинного. А можно. Можно жить и глядеть в сладкое коромысло радуги, призрачность аквамариновых парусов и рубиновые глаза неизвестных птиц.

Видеть, что гремит, плещется через высь, думает соловьем, вертится золотой колесницей, всматривается глазами мотыльков в медовую роскошь солнца, лунную свободу, тень, трясогузки, белые плинтуса...
 

5 июля. я — это и есть изъян.

Мой изъян в том, что я— это и есть изъян. И это я совсем иное.
Все мы не такие, как другие. Как книги одной серии. Допустим "Зарубежная классика" — терракотовая, почти рубиновая с орнаментными узорами-уголками вокруг имени, фамилии автора и его работы.

Содержание каждой книги иное. Про репу, значит про репу. О липах — о липах. Липы даже никогда не слышали о репах. И наоборот.

Потому все мы не такие, а другие. Сильные в одном, слабее в другом. Одна девчонка — с алыми потрескавшимися губами ( моё вечное проклятье), другая — со щеками оттенка нектаринового красного бочкА. Знаете, у нектарина непременно один бочок красный. Тот, что к солнцу ближе. Там, в этом боку у нектарина душа, точно в ларце.

У всего есть душа. Потому мы и разные. Разные душой.

Вредная фея дождя

Мармеладное солнце снова докатилось золотой колесницей. Каждый луч — свеча. Фея дождя кутается в свои плащи. У неё так много плащей: синий, бордовый, дико-зелёный и пламенный, цвета асфальта, лунного сияния, а самый модный — цвета майского жука. Почему модный? Он жужжит. В карманах этого плаща — отель для майских жуков.

Когда фея надевает свои плащи — дождь участвует в соревнованиях по бегу. Но если ей вздумается полететь на землю и надолго там остаться, — быть засухе.

Вредная фея дождя иногда так делает. Наверно поэтому люди смотрят на небо во время засухи так часто — ищут отблеск одного из её плащей.

Гигантские персики, корешки, шляпы и обезьянки

Ветер срывает лучи с тополей, как гигантские персики. И я мчусь, мчусь сквозь них утренней, точно сестра.
Цветы пребывают в музыкальном молчании. Гераниевая танцовщица примеряет белоснежно-бумажную шляпку. Другая танцовщица той же породы, но антипод по стилю да жанру, греется у теневых виньеток чистого стекла.

Я в плену у египетского дивана гляжу на волны тюля, присобранного высоко, у самого неба и порывисто бегущие так открыточно, что незабвенно.

Красная шляпа, плюшевая обезьянка с полосатыми ножками и ручками на липучках, синие корешки Уайльда и Золя, красные — Моруа (Байрон и рассказы) Бронте, Мелвилл, Хемингуэй. Цветочные корешки: французский томик с номером в сумме 7 и Мэнсфилд-парк Остен в отличном переводе. Остальное бурлит под лучами со стороны окна неназванным и от того ещё более вкусным.

Да, книги бывают вкусные. Их сладкая гурмановая фруктовость эстетична и привлекательна, как сорока, летящая с очередной веткой в клюве над гнездом своим.

Как человек, любящий своё дело.

Как человек, любящий своё дело, но способный оторваться от него и накормить голодное, незнакомое животное у дома.
 

У солнца, птиц, долин

Меня тут спросили, почему я такая странная, пишу интересно, но чудно. Попытались наставить вопросительные знаки на полях моих сочинений. А поля — мои. Доктор наук, человек без возраста и закидонов, влюблённый в тома Макаренко однажды на лекции сказал, что поля на листах — для заметок на фоне услышанного, понятого, непонятого, выдуманного, аналитического... я бы добавила — для бурь. Знаете, таких бурь, которые крутятся волчком на одном месте и столько энергии в них, что невольно чувствуешь себя крошечной, но упрямой.

Поэтому отвечаю Вам, неброской заметкой на полях.

Возможно, странная из-за того, что очень много думаю, читаю, пишу, выдумываю. Выдумки властвуют надо мной, а я над ними.

У меня в судьбе столько всего выдающегося. Начиная с заколдованной яблони. Мой первый рассказ. Не сохранился рассказ, но однажды, я вспомню о нём.

Написала рассказ в классе восьмом или девятом. Примерно в те же годы в меня врезался велосипед, я чуть не утонула в ледяной воде с сильным течением — повисла на ветке над рекой, которая невкусно хрустела на тонких сгибах. Ещё мне чуть не сломали нос и из-за этого всегда если плачу, веки похожи на лодки.

Возможно, у меня гигантское сердце. Ведь в него вмещаются все горы, холмы, дельфиновые реки, пряные леса, долины, ручьи, клубничные закаты и ласточкины рассветы, много-много всего... и поля на ладонях могучего великана с небом на макушке.

Люблю сильную красоту природы. У природы могучая воля и я многому учусь у солнца, птиц, долин, лунного света, цветов...
 

Дух фонарей

Думаю, в каждом зажжённом фонаре обитает дух маленького, бессмертного Андерсена. Все фонари — его. Он глядит в карманный бинокль, замечая столько волшебства, сколько только может почудиться ночью.

Белая звезда снова над нашим садом. Зримой в темноте, незримой с утра она угадывает настроение людей и зверюшек.

Ёжик прошёл очень близко от меня и теперь знаю, как выглядят дивные, ежиные пятки. Ёжики не надевают сандалии. Им нравится бродить босыми и суетливыми.

В полночном саду я превращаюсь в нечто скульптурное и задумчивое. Обещанный дождь ушёл в другой город, и ласточки кружили над головой до тех пор, пока не наговорились да не спрятались в свои гнёзда под крышами.

Удивительная ночь. Она всматривается в кротовую темноту и леденцовую луну.

Крыжовенные ветки вышивают сны для подсолнухов. Подсолнухи любят смотреть сны, так же как мы — читать.

Если бы существовали сказочные библиотеки, — подсолнухов, тётушка Биб видела бы часто. Они очень любят книги в жёлтых обложках.

А у каждого василька ночью — венец. Венцы для них приносят мотыльки на своих спинках. Васильки любят быть выше, потому такие худышки. Венцы — васильковые сказки и сказы. Почти пророки.

Ночью, небо темнее куста сирени. Мой любимый, долговязый тополь может достать тополиной рукой до звезды — дотронуться до её дружбы. Все деревья дружат со звёздами. А иногда звёзды ныряют в листву, чтобы дремать целый день, пока люди трудятся при свете солнца.

Солнце любит людей — люди умеют трудиться всю жизнь и любить солнечный свет...

Я бы осталась в саду подольше, но Крыжовник боится, что у меня замёрзли ножки. К тому же, Крыжовник уверен, что тётушка Магнолия уже спит.

А если засыпать в сонное время тётушки Магнолии, то она будет самой красивой и счастливой! Потому сейчас все зверюшки разбегаются по домам.

И я пойду. Пойду, но обернусь на сад, как обычно, пытаясь понять:

О чём думают Маргаритки, когда т а к смотрят мне вслед?

Моя ладонь для бабочки

Моя ладонь для бабочки — трамплин! Взяла бело-зелёную бабочку в ладонь, накрыв другой чтобы перенести в сад. А то она из-за дремотного крыла взлететь не могла и бродила подзнойной среди огромных машин.
Донесла до сада, глядела на меня. Глаза зелёные-зеленые и говорящие! Настолько говорящие, что я всё услышала и поняла. Она поблагодарила меня, прощаясь, наметила белыми усиками путь между моими пальцами и вышла на холм Солнца у самого края большого пальца. Оттолкнулась ножками и взлетела. Взмывая, она посмотрела на меня. А я внизу — маленькая, премаленькая и стою, устремив к ней глаза.

Она пролетела над садом, деревьями, деткой Могучего кедра и скрылась в утренней золотой дымке...

Люблю тебя, названная сестра моя, бабочка!
 

22 июля. Боюсь оставлять свой сад на ночь.

Боюсь оставлять свой сад на ночь. Всё думаю, придёт ночной великан и наступит на цветы своей каменнной пяткой. Конечно, великан не специально — просто не заметит. Он такой огромный, а они совсем крошечные, как и я.

Вот и думаю, как их спасти. Есть у меня кленовая дудочка, которая вовсе не полая, точно сиринга, гобой или флейта. Нет, она заполнена клёном до макушки и бессмертна. Просто называю её дудочкой и поселила её в книжном шкафу рядом с... неважно. У меня тайн много.

Теперь, чтобы мой сад не боялся великановых ступней я просто прислоню кленовую дудочку к губам и позову всех-всех цветочных духов
из сада с собой. Они будут сторожить мой сон, и он будет сладок, точно пыльца подсолнуха. А утром духи вернуться в сад. А если великан всё же нечаянно наступит, или оступится в своей темноте (спаси его небо от падения) , цветы не пострадают — любой цветок всегда следует за дУхом, как человек за своей мечтой.
 

22 июля. Наверно, людям странно читать мои выдумки.

Наверно, людям странно читать мои выдумки. Но представьте себе, как сложно заталкивать их в воображаемый чемодан до нужных времён! Они упираются, бунтуют, отталкивают друг дружку или наоборот, обнимаются да хохочут колокольчиками! А есть и невоспитанные, которые умудряются показывать кроличьи зубы над нижней губой. Это ужасно. Ужасно, потому что обижает сразу всех кроликов!

Выдумки бывают разные. Они умеют ссориться и мириться, глядеть на дождь через стёкла комнат, чирикать на моих желтоватых листах ( люблю бумагу не лучшего качества) и даже воровать мои красные резиночки для волос. Вчера одна выдуманная мной фифа — сидящая целый вечер под столом — запульнула такую резиночку куда её глаза глядели. А я её так и не нашла. Фифа естественно испарилась, так как я решила про неё не писать, а резиночка лежит где-то хитро припрятанной.

Надо просить кота. Но если он её отыщет, возьмёт себе — ему как раз такая нужна. А я теперь пишу такой лохматой, что если через окно влетит птица, она совьёт гнездо на моей голове.

23 июля. Тыквенное утро что-то уронило.

Тыквенное утро что-то уронило. Ветер подобрал, сгрёб в охапку и унёс. Деревья молча глядят в июльские стёкла. Ни дымки, ни звука.
Занавески в комнате не танцуют. Книги сопят на полках, цветы в горшках замерли. Кот выглядывает из-под покрывала и осматривается. Что произошло? Снова остановились часы?

Коралловый шарфик пересчитывает горошинки. Маленькая птица клювом пишет письма Г. С. на шоколадной фольге. Розовая заколка смотрится в зеркало и пожимая плечами замечает, что недостаточно изящна. Баночка миндального масла убеждает её в обратном:
— Иногда зеркала преуменьшают и ты более изящна, чем думаешь.

Но розовая заколка упирается зубцами и хнычет, хнычет, точно осина в дождь.

Тыквенное утро где-то примеряет бусы. Оно очень любит бусы. Такие идут тётушке Магнолии в праздничный день. Тётушка Магнолия создана для бус и земного неба.

Ветер летал, летал со свёртком и завис у нашего окна. Постучался. Смотрит через стекло, будто не верит мне. Я немного помотала головой. Он прислонил ветряные ладошки к прохладному стеклу.

Открыла форточку и тут... подарок тыквенного утра раскрылся... и я спрыгнула со стула леденцово-барбарисовой, в ароматах тополиных почек, платье цвета коры, покрытой золотой паутинной шалью. Босая и безмятежная. Глубокая и трепетная. И все подсолнухи с поля прилетели, чтобы подсмотреть за мной через чистое, прозрачное окно... моя жизнь... и что-то милое, никуда не исчезающее...
 

27 июля. Второй том Цвейга. Ливневая туча.

Второй том Цвейга. Ливневая туча. Листья танцуют в сердце ветра. Слышите стук? Ветер стучится в двери деревьев — в одну, другую... никто не открывает. Летит он к макушкам, чтобы обернуть их собой, своим оглушительным, диким дыханием.

Люблю ветер. Когда он сонный, не чопорный. Люблю деревья. Они всегда впускают меня в свои двери — доверяют. Люблю макушки. Особенно люблю — без акцентов на временах года, а просто так. Когда любишь что-то или кого-то просто так, счастлив. Оттого и бабочки никогда меня не боятся, и пчёлки не хмурятся. Ведь могу я быть и пчёлкой и бабочкой, и чьим-то чудом, способным пригладить ливневую тучу:

— Не переживай! Не поливай землю меланхолией своей. Хочешь, я буду подругой тебе? Хочешь, буду тебе сестрой? — шепчу я туче.

Тишина в ответ. Только стебли амаранта — сильные, как крылья ворона, — качаются на ветру.

— Слы-шу-у-у-у! Ве-рю-ю-ю-ю! Люб-лю-ю-ю-ю! — вдруг отвечает мне откуда-то сверху ливневая туча.

Моё письмо любимому редактору на день Святого Валентина.

Валентина, здравствуйте!

Как Вы?

Так давно не писала, точно сто лет!

С заколдованной прялкой не встретилась, волк серый не съел меня, а щелкунчик, пусть и невидимый, защищает от всех существующих мышиных королей. Просто жду не дождусь весны...

Зима ковром, не наступить, не обойти, не обернуться.
Метели. Они обнимают таким холодом, что даже любимые дела не греют. Не согревает ничего. Морозы за 30. Люди с кинжалами. Тревоги. Тревоги. Тревоги. А между всем этим Ван Гог, Ренуар и несколько собственных стихов, спотыкающихся за пороги да дым из котельной.

Никогда не было подруг. И только они появляются, как превращаются в клювы. Не успеваю уворачиваться.

Из-за вируса, как и всюду, тяжело. Близкие люди болеют, уходят. Страх всегда мглистый, зябкий, внезапный.

Но пытаюсь бороться. Помогать. Когда помогаешь кому-нибудь, чувствуешь себя нужной, но дикой. Помощь другим — дефицит, деликатес, чудь.

Очень переживаю за Вас! Ждала Дня Валентина, чтобы подыскать повод для письма. Не хочу развевать печаль по ветру.

Люблю Вас! Люблю всеми своими сердцами. У меня их много. И это не нарисованные открыточные штуковины, ниоткуда не срисованные. Наоборот, неописуемое с холста дикой пастушки, видящей жизнь порой, словно пастораль, но чаще борьбу, бросок жемчужин в облака.

Примите мои пожелания сил, здоровья, сосредоточенности на важном, светлом, лучшем. И Вы — лучшее. И Вы — светлое. И Вы — важное!

С уважением, Анна Туисова. Не пастушка. Не овечка. Что-то иное, спрятанное.

30 июля Тогда бы

Хотелось бы, чтобы вместо моей головы был подсолнух, а вместо рук и ног — колючие, зелёные стебли. Тогда бы солнце замечало меня чаще. Так часто, как хочется тому, кто сражается с тьмой и припадает губами к белым и синим василькам.

На моей ладони — тонна лучей и все они косматые, а ещё горячие-прегорячие. Будто ангелы в небе кипятят лучи в огромной кастрюле, а затем подсушивают своим дыханием и отправляют в широких конвертах с небес на землю.

Кому: Рыжей девчонке, которая умеет верить и придумывать выдумки, чтобы было с кем поговорить на листах бумаги.

От кого: От упрямого ангела, который что-то умеет, но настолько хитрый — прячется то за спиной, то за утром.

Так выглядел бы конверт мне. Только я еще ни разу в жизни не получала писем от ангелов. Лишь поцелуи в нос. А какой от них прок? Сплошные веснушки.
 

Второе августа. Этим утром все облака — барашки.

Этим утром все облака — барашки. Из колючих растений по краю дороги вылупились пушистые головы и разговаривают взъерошенными друг с другом. О чём? Неизвестно. Через быстрое окно транспортного средства видно, как некоторые из них, пожимают друзьям колючие ладошки. Хотелось бы подружиться с кем-то подобным — всамделишным и сказочным одновременно.
 

Лишь горстка лучших слов

Когда дочитываешь любимую книгу, испытываешь такую горечь, словно дым вырывается из неё и окутывает твои веки. Невольно открываешь первую страницу, где надежда, закутанная в свою карамельную фату щиплет тебя за кожу локтя — одного, другого — и даже если тысячи малиновых яблок упадут на голову твою с удобной яблони, ты не заметишь, не почувствуешь. Потому что ни головы, ни всего, что вокруг, лишь горстка лучших бессмертных слов и ветер в благоухающем сердце.
 

Берёзовая лощина

Утро встретило берёзами. Высокими, как самая возвышенная зелень в золоте солнца. Пёстрыми, словно облака, спускающиеся ветром коснуться губ моих.
Медовыми, диковатыми, растрёпанными и до того растрёпанными, что кроны наши тотчас перемешались в тайниках солнца.

Люблю берёзы. Их одинокие души похожи на птиц. Украдкой, ищут они в своей прикорневой свободе избыток тепла, смешанный с прохладой родникового счастья.
Широкие стволы отражают чьи-то тени, мгновенья, дыханье и проседь волнующей сердце дымки, забравшуюся в Берёзовую лощину как бы случайно, на минутку, спасти того, кто нуждается в спасении.

Зову его Баобабом

В нашем саду вырос один из самых высоких подсолнухов. Зову его Баобабом. Он уже перерос целый этаж. Стебель его шириной с посох, листья с ладонь великана... опасаюсь шторма, а ещё назойливых осиных людей. Подходят и указывая пальцем на посаженную мной диковину, едко так замечают: когда зацветёт? И мне становится страшно...

Каждое утро, первым делом, я бегу к кухонному окну босая и гляжу, на месте ли мой любимый Баобаб, не сломали ли... не утащили... потому что уже пытались...

А ночью допоздна в саду любуюсь на него, как в последний раз...

Баобаб растёт да растёт и на него указывают пальцами все, кто его видит. Не верят, что я вырастила его из семечка. Наверно, думают, пришёл из баобабовой страны однажды ночью и прирос к земле нашего сада.

Была бы волшебницей, приносила бы его домой на ночь вместе с землёй. Тогда бы хоть одну летнюю ночь не переживала за мой Бабобаб и сладко бы спала до утра.

А он бы глядел в мои сонные веки и думал: вот она, моя баобабовая принцесса.

9 августа I том

Вчера завершила I том своих стихотворений с названием "Избранное" и цветком шиповника на первой страничке. Электр платформа litnet. Работа по созданию шла со Дня Поэзии 21 марта по 8 августа 2021 г.
780 стихотворений
Более 7750 читателей.
Застенчивые чувства: гроза и я в сосновой колыбельке, окружённая сладкими шишками да венценосными птицами.
 

P o s s i b l e

Если жизнь — море, волны его — эмоции, чувства.

Чувства нельзя накрыть ладошкой, как нельзя накрыть чувства, скрыть их.

Нельзя запереть лучшее на ключ, как дверь и открывать по мере необходимости.

Человек рожден, чтобы чувствовать аромат цветов носом и влажный от росы ковыль пальцами ног. Пока мы чувствуем — летаем. Пока летаем — у нас есть крылья. Пока у нас есть крылья — мы можем чувствовать себя счастливыми и что не менее важно — свободными.

Если мы любим — не сможем запретить себе любить.

Если мы любим — у нас есть талант любить.

Если мы замечаем красивое, сладкое, золотое, нежное, чистое, вечное, верное, сильное, непобедимое — это всё живёт внутри, в нас самих.

Значит, и мы — есть любовь.

А если вы — любовь, у вас есть возможности для всего.
 

Она разговаривала со мной, как с бабочкой.

Она разговаривала со мной, как с бабочкой. Будто говори она иначе, излишне тонкие крылья мои лопнули бы. Но ведь это видимость. Будучи нежной, я и сильна. Откуда во мне столько глубокой воли сдвигать горы друг к другу, дабы смотреть, как мы выглядим с тобой, когда вместе: былинка и великан, небо и земля, сладость будущего и горечь мглистого прошлого?..

Лаванда с полей улетела на небо

Лаванда с полей улетела на небо, потому оно сиреневое. Птицы летают и рассматривают новые оттенки с нескрываемым удивлением. Всё искусство для птиц в небе: музыка, живопись, скульптура... Видели когда-нибудь профиль Персея? А глаза и волосы богини Афродиты? А птицы видят и ожидают уловить снова.

У птиц свои знаки: Персей означает победу над недоброжелателями и значит, на гнёзда никто не нападёт. Афродита дарит вечную весну, молодость, любовь.
Думаю, белые голуби родились из запястья Афродиты, а ласточки слетели с губ её.
Посмотрит в полёте на человека ласточка, встретятся их глаза, и познает он неземное счастье на земле.

А мой "Милый Карл!"

А мой "Милый Карл!" обретает популярность. Получается, я сплю, хожу сомнамбулой, разрабатывая программы для уроков с детьми, иногда ем, ухожу в книги (времени нет: 3 страницы за 2 недели), пишу стихи, прозу, а тем временем моего Карла кто-то читает. И дивные письма пишут, задавая вопросы: эксцентрично, меланхолично, витиевато, а иногда прямо.

Благодарю от души!

Сойка

Среди деревьев звучит сойка. Синяя сойка в ещё зелёной листве. Лакомый лес — свободный, возрождающийся, потому лакомый. Ароматы хвои и мха облагораживают. Белки бегают по лесу, точно по торту. Только и видно пышные, цитрусовые, утренние хвосты.
Сладкое солнце безмятежно согревает мир — мир без граней, напоминающий говорливую без умолку, синюю, взъерошенную сойку в розовом рукаве медового рассвета.

я не могу продавать свои стихи, прозу.

я не могу продавать свои стихи, прозу.
Это равно, как одолжить на время свою душу, дабы люди другие, могли на время побыть мной.
Это равно, как положить любимое в коробку и перевязать солнечным лучом, точно похоронить.
Когда мои работы читают другие, я рада.
Но как я могу продать "Девочка и поле", "Звоны", "Д.Е", "Радугу-беглянку"... ? Это не кирпичи, не шины, не золотые слитки.

я поэт. И душа для меня бесценна.

Когда-нибудь я узнаю

Широкое море зелени главенствует между берегами. Тихий ропот его слышат ласковые небеса. Оранжевая птица с синими крыльями летает над розами в чьём-то саду. Все спелое и дивное.

Дятлы ремонтируют окошки в старых деревьях. Сочное ананасовое солнце греется о стога. Мир с ароматом пыльцы, сладким эхом и соснами.

Хвоя вплетает лучи в свою глубокую зелень и не знает до чего смолистая и золотистая! Шишки падают на ладони леса и ветер, трепетный, как стая синих птиц, целует утро.

Вся наша жизнь с ветром — вечный поцелуй. Каждое мгновенье мы превращаемся в легенду, благоухающую былью.

Розовое небо вперемешку с лазурью вливается за шиворот солнечным дождем. Горькие для других и сладкие для меня — тополя. Они обнимают ветками за плечи с одобрением — мол, правильно живёшь, девочка!

Радуга - беглянка нырнула сегодня в мои окна, да так там и осталась. Вернусь, а она еще там — в жемчугах и сонатах.

А пока я плыву в золотых скорлупках утра и смотрю на голубей, сидящих на крыше в ряд — длиннный, сизекрылый ряд. И так они глядят на меня, что верю:

когда-нибудь
я узнаю,
что
обо
мне
думают
птицы...
 

Зиги

Когда лето заканчивается и переступает босой ножкой в осенние клады, я всегда дома нахожу сладкие мгновенья и с упоением читаю.

Под кексы и молочные шоколадки страницы проглатываются очень быстро.

Сейчас меня интересует высокая душой книга Ирвинга Стоуна "Страсти ума или жизнь Фрейда"

Все уже поняли, что книга о том самом человеке, который выводит на сознательную поверхность борьбу с совестью, всю человеческую вину и сексуальные подоплёки.

Учёный? Великий учёный! И что бы не развивали в своих теориях А. Адлер и К. Юнг., психоанализ изобрёл Фрейд.

А вовсе не собирался. Кратко, но подробно, что меня поразило:

Ему было чуть больше двадцати, когда он работал в научной лаборатории с необыкновенными людьми. И не думал вести какую-либо работу с пациентами, хотя образование уже получил.
Ему нравилось изучать миног и угрей.

Авторитетом Фрейда в лаборатории был человек, влюблённый в искусство и изучающий двадцать лет (в общей сложности) завитки в ушах голубя!

Так бы всё и продолжалось, если бы не любовь. Зигмунд полюбил девушку Марту и пришел к авторитетному человеку в лабораторию просить новую работу, чтобы он мог содержать будущую семью.

Авторитетный человек не согласился. Он сказал, что может помочь, но Фрейд к своим 100 долларам будет получать дополнительными всего сорок, а на это семью содержать не получится.

Он предложил Фрейду заняться частной практикой с больными людьми, вместо миног и угрей. А сам продолжал интересоваться ушами голубей...

Зигмунд Фрейд шёл домой и не замечал красоты скульптур и венского леса, как раньше. Мир рухнул.
Он обратился к другу - диагносту. Тот сказал ему, что когда нет выхода всегда есть вход.

А что было дальше я вам не скажу...
Либо вызывайте дух Фрейда, либо читайте сами..

Дополню одно, мама Фрейда всегда считала, что сын будет выдающимся человеком и называла его:

"Мой золотой Зиги!"...

Жизнью воплотившаяся

Хитрая лисою, великолепием; жизнью воплотившаяся... О с е н ь. Можно так близко взглянуть на солнце, потрогать, ощутить аромат и его нарядное, смысловое послевкусие?

Разве можно зарыться в осень ненастной! Что вы! Об этом не думаешь, когда перед тобой столько золотых лучей, притворяющихся листвою.

И я бегу за ними по кругу, а звёзды, звончатыми перепёлками, летят с околдованных небес. А приземляясь, зарываются в волосы, глаза, запястья, душу, будто свои — р о д н ы е.

Моя музыка

Осеняя музыка глубоко сентиментальна и отзывчива. Времена года А. Вивальди "Осень", дымчатые композиции Brian Crian и Enya...
Каждая песня для меня птица.

А для вас?

Попробую понять какая музыка звучит во мне и с чем сплетена по духу и шагу...

Верно, это непеременно ласточки. Ласточки пролетающие над полем подсолнухов, — полем, которое мне подарили целиком за один миг, но как давно это было — более полутора месяцев назад. За это время я несказанно да одержимо выросла. А ты так и не смог заловить в сеть мои губы. Дивный рыбак. Яблоня. Сладкая тишина леса и зАмершее, по-дивному зАмершее...

Итак, ласточки... поле... Туман. Непременно туман, глотающий меня над огромной горой и последнее что видят открыткой, совершенно чужие люди в тумане — мои босые ныряющие ступни.

Что-то ласковое, зарёй ворвавшееся, наследившее лучами... необёрнутое, выходящее за рамки самости по Карлу Юнгу. И это в моей музыке.

Моя музыка хороша тем, что ее чувствую целиком я одна. Но некоторые крупинки, разные по цвету, форме и содержанию, всё же оборачиваются стихами и прозой, но не оказываются ни в чьей власти. В том числе и твоей.

Случилось, у меня много друзей среди осенней листвы: жёлтые питаются солнцем, красные кленовые — закатом, ещё зелёные — облаком, розоватые — мечтой. Я же веточка, на которой они все живут...
 

Со звездой в ладошке

Когда я родилась, звезда с неба протянула мне руку. Так и живу со звездой в ладошке.
Свет её, порой, удивляет прохожих, потому прячу или прячусь сама.
Звезду мою любят птицы и часто разговаривают с ней глазами через окно. От яркого звёздного блика стекло чуточку дребезжит, пугая разноцветных сонных бабочек между рамами.

Иногда мы со звездой спим на ветках дерева. Она скучает по небу и хочет казаться ближе. Небо подует на звёздные рожки и звезда улыбается от тихого, родного ветра — нежного росой и лепестками незнакомых цветов. У ветра кунжутные глаза.
Иногда моя звезда разочаровывается в ветре и шепчет об этом Древесной Деве. И я слушаю, придерживая звезду за сильные золотые плечи, чтобы лучше шепталось. Древесная дева тянет к нам руки. У неё руки молодого неизвестного дерева —призрака. Иногда укачивает меня на древесных руках и ворчит себе под нос ласковые слова.

Ниточка

Я запуталась в разноцветных нитях дождя; в лесной паутинке, лосином взоре, четырёх кустиках шиповника... в двадцати восьми садах своих, где и у цветов заботинки...
А бывают небесные ниточки. Думаю, у каждого из нас своя связь с небом — тонкая, но сильная нить.
Она нужна для защиты и всяческого сопротивления ненастьям.

Запнулся, летишь — ниточка удержит;

хищник вышел: глазами сверкнул, зубом лязгнул — ниточка его отвлечёт;

птица замёрзла — ниточка птицу к тебе привяжет — отогреешь, спасёшь, вернёшь к жизни — и птицу и себя.

А для кого-то ты — ниточка...

Здесь на сказочных берегах всё иное

Наконец-то открылась моя записная книжка! Здесь на сказочных берегах всё иное и наброски, переполняющие меня, переливаются на чистые листы довольно жеманно.
Мои творческие теории этим утром многостраничные. Могла написать о них несколько книг, продать книги кому захочу, но оставлю их себе. Это только моё волшебство, позволяющее чувствовать мир иначе, переплетать высокое понятийное с кронами деревьев, могучими профилями гор, саженцами, спелым инеем дымчато-вьющимся по траве.
— 1° мороза — это логика
Дуб, поднимающий ветку цвета корицы, окутанную пышными огромными листьями, — то, что я люблю. И это — окно всюду для меня.

Простите все кто меня не понимает. Спасибо за письма всем, кто жаждет "моего нового". Мы все иные по-своему. Не бывает же двух одинаковых облаков. А среди дымоходов, если и есть похожие, то дым каждого из них танцует в дыхании ветра по-разному.

Не тоскуй!

Такие одинокие крыши случаются только по ночам. Огромная улиточная луна вглядывается в темноту. И я не сплю. Смотрю в неё, а она в меня и каждый из нас думает о своём.
Обе девчонки, а миры разные — иные, в е л и к о л е п н ы е миры.

Как говорит моя Третья Бабушка: сделала доброе дело. А сегодня у меня таких дел целых три. Возможно, должна гордиться, а не могу. Сил нет для гордости. Люблю гордиться другими.
Сегодня — четыре гордости и все одним человеком. Как здорово, когда есть кем гордится!

А если честно "печальнее на свете" нет ни Шекспировской трагедии о Р и Д. а Осени по ночам.

Листья никогда вовремя не засыпают и обсуждают нас людей. Так и слышу:
— только посмотри на неё!

Или
— Нет! Послушай, что пишет! Совсем не дружит с нами.

Но это же неправда! Есть у меня знакомая берёза — с ней дружу.
Огромная великанская липа — одна из близких подруг.

Но самая лучшая подруга — Древесная Дева. А после того, как исчезла, тем более. Люблю её всем сердцем!

А еще сегодня видела в Одиноком поле дерево - балерину. Она почти летит в облака с утра и до вечера, стоя на одной ноге в пуантах цвета коры.

Думаю, стоит с ней поговорить. Как раз полнолуние — можно танцевать под огромной луной!

Так что, милое неопознанное ( очень издалека) дерево, я думаю о тебе, думаю прямо сейчас! ( 20 сентября кукушка сказала 23.37 )

Не тоскуй!
Не напевай такие печальные строчки.
Я обязательно про тебя ещё напишу!
 

В трёх рукавах

Пасмурным утром мои руки в трёх рукавах, хотя тепло, хватило бы и двух.
Рукава для меня имеют огромное значение — зачерпывают ветер. Неслышимый ворох лучей проскальзывает с ним окрашивая меня изнутри в солнечные дары.
Еще непричёсанная, неприглаженная моими глазами гора поддерживает облака; сосны спят стоя, но тополя перебирают веточками, просеивая осень.
Снова вернулась к Фрейду Стоуна. Прошлое кольцо обдумывала две недели. Зигмунду кольцо подарила девушка. Смутное предчувствие, что вместе они так и не будут.

Что-то воспротивится. Пока нравится, особо привлекательная венская больница тех лет, в которой Фрейд работает четыре года.
Удивительное место!
Огромная, заботливая ( плата в день чуть выше доллара, а беднякам бесплатно), со смертностью 14 % и библиотекой, которую посещают двадцать пять тысяч человек в год
/ тётушка Биб, Маликова Н. Н. здорово удивятся, когда прочитают такое... /

Думаю, если бы мы с Фрейдом жили в одном времени, дружили бы. Казались исключением из правил и не все бы нас понимали. Про меня произносили бы как часто и слышу:
— она? А что она — творческий человек / со странностями / чудаковатая. Один человек даже как-то сказал: "нежная мыслями". Я отполировала его слова полиролью и вернула их ему, перевязав алой лентой в коробочке из-под греческих сухарей.

Его слова звучат панировочными сухарями, что поделаешь...

Выменял

Так люблю мир, что иногда я, как его сердце. Оно бьётся, бьётся во имя его.
Разузнать бы, что думают об этом бабочки — лакомые с былинками на крыльях. Мои крылья совсем другие. Они сильнее и без узоров. Простые, меняющие цвет под то, что созерцают.

Однажды, один человек сказал, что я — мотылёк, который никогда не летит на огонь, потому что огонь внутри.

Представьте белую, цветущую кашку. Мотыльком я сидела бы в её цветах.
И мы бы сливались, как дух и плоть.

Многоточие лета, где тебя почти не было скрылось под листвой. Я могла бы стать жёлудем, если бы ты превратился в дуб. Единственный жёлудь на любимом дубе.

Ласковая пора солнца захлестнула меня, выучив мои слова точно пыльцу неизвестного цветка, пряного куста: медового... бедового ... соловьиного...

Я могу быть любой птицей. Просто превратиться.

Или горой. Ты можешь поцеловать меня, как гору? Неприступную гору, делающую всё по-своему...

Сегодня я заболела. Во мне собралось много боли и она перелилась через край. У нашей боли много лиц и ног. Она, как тысячи сороконожок может добраться до любого уголка души. Целое сороконожье войско без ушей и сердца. Не слышит, не чувствует, лишь нападает и нападает...

Я бы хотела стать ямочкой в уголке твоих губ, чтобы смотреть на всё с точки зрения тебя — великана и дуба, моря и поля; человека, который выменял на любовь всё, что у него есть.

Пещерное небо ждёт краешек солнца.

Пещерное небо ждёт краешек солнца. Макушки деревьев замерли точно фотографируются. Крошечная птичка сидит на верхушке столба. Немного диковато наклоняет голову на один бок, другой, всматриваясь в жизнь паузного утра. Между перекладинами забора лучи белого солнца. Такое солнце не приходит с неба. Такое солнце создают люди в земной борьбе.

Интересное слово "Борьба". Оно вмещает в себя две вторые буквы алфавита и мягкий знак золотым сечением, если рассматривать слово с конца. Не будь мягкого знака, бороться было бы сложнее.

Две птицы летят по небу, одна за другой. Птицам подчиняются крыши и паруса неба.
Иногда небо и в самом деле выглядит огромным кораблём, на который мы — земные былинки — смотрим с изумлением и опаской.

Чей-то саксофон забылся, пряча музыку. Он лежит будто немой. Голубь с удивлением ходит в сторонке, думая, что это за предмет. Голубь и не подозревает, что люди изобретают великолепные предметы из-за отсутствия крыльев. Получается голубь счастливее? Спросите голубя...

Удивительно, правда? Мы с рождения вмещаем в себя столько любви а всё ещё продолжаем искать её вокруг.
 

Солнце

Солнце — это поле подсолнухов, которое выше всех.

Слезы скалы

Слезы скалы, скатываясь падают прямо в море. Вот, почему, моря солёные, никем не выпитые. Вот почему  брызги солнца отправляют мне конверты с веснушками, правда любя... Вот почему у дымки зыбкого тумана твоим утром такой сладкий вкус. Всё дело в той меланхоличной скале. И легкомысленные, бессодержательные Гоготки точат свои коготки, булькая виноградными ладошками по воде. Почему Гоготки? Потому что они гогочут, гогочут над такими веснушками, как я.

13 октября 2021 Сильное солнце жёлтым листом

Сильное солнце жёлтым листом держится за небо. Осень, ожидая Тишину и Ветер раскачивается на качелях Мудрости. У Осени много друзей и все они философствуют: золотой листок — нежность, ветка — птичья дорожка...
Белые Дымоходы на крышах приветствуют друг друга. Руки у Дымоходов тонкие и сливаются с черепицей. Глядят они в небо, слушают, что вокруг, но никогда не передают услышанное. Дымоходы — честные строения и умные.
Сильное солнце проделало в тумане окошко и глядит на мир. Оно видит и меня. Интересно какой меня видит Солнце?
Наверно, печальной и чуть сладковатой от утра.

Солнце через соломинку

Думаю, это солнце при своём утреннем восхождении, выдувает через соломинку мою гору, лес, холмистых гусениц и бескрайние, самодостаточные поля.

14 октября Иногда хочется обнять все листья

Иногда хочется обнять все листья и отпустить вверх, чтобы никто больше не наступал на их золото.

Листья — это бабочки.

Листья — это бабочки. Просто они очень золотые, потому мы замечаем только их крылья.

Осенняя лихорадка

Осенняя лихорадка, — когда тебя лихорадит от листьев. От их честности и всепоглощающего полёта. Листья летят несмотря ни на что. И даже если тебя украдут, листья всё равно буду летать, словно ничего не произошло. За это я их люблю. За то, что им не нужен кто-то для подтверждения их красоты и гармонии. Они сами по себе. Увидит соловей, захочет лететь с ними — пусть летит. Узнает про них радуга, вернётся, чтобы покачать на своих ладошках — они немножко покачаются. Заметит небо, вытянет губы, чтобы чмокнуть в лиственные пёстрые щёки — они примут этот поцелуй, как должное. Небо ведь всегда принимают, как должное.
Однажды я поймала улыбкой золотой листок и он рассказал мне "страшную тайну". Есть у листьев слабое место, всего лишь одно слабое место, но всамделишное — это любовь. Если листья любят они становятся совершенно другими листьями и в полёте могут сбить с ног, когда их кто-то ждёт.

Умеешь постоять за себя?

Иногда тоска всё же одерживает верх, точно капюшон прикрывая глаза да не позволяя замечать радости. А ведь радости повсюду, только присмотрись! Окунись в сияние света, покружись вместе с листьями на ветру, развороши свою душу прелестным и диковинным. Не  бойся обнажённых природой осенних ветвей и видимой слабости  коры деревьев. Кора умеет постоять за себя. А ты? А ты умеешь постоять за себя? Иногда, бывает, чувствуешь себя слабым и потухшим? Тогда щипайся! Я всегда так делаю, точно гусыня. Щипаю себя сильно-сильно за кожу  запястья руки. Так обретают силы руки,  мысли, жизнь. Чем переживать, испытывать жалость к самому себе, пересчитывать корни свои, точно дерева, возьми и ущипни свою печаль да прогони её. Печали терпеть не могут, когда так делаешь, уж, поверь мне.

Непонятая

Нежное поле тихо беседует обо мне с зазевавшимися бабочками, которые передумали уходить в спячку на зиму. Теперь бабочки нашли свою обитель в комнатах с моей семьей и солнцем, ведь рубашки солнцу шью я.

Дымчатый туман обволакивает тьму, уговаривая сдаться и обнаружить свет. Тьма упирается, проваливаясь коготками в шуршащую листвой землю. Для меня тьма — летучая мышка. Я знаю это, ведь она часто задевает меня своим крылом. От крыла летучей мыши болит левая лопатка — моё левое крылышко.

Стёкла окон немного блестят. Это падающие звёзды летят на их далёкий свет. Звёзды любят окна. Потому часто влетают в открытые форточки и глядят на спящих людей. А за миг до утра возвращаются на небо. Люди тогда просыпаются на чуточку счастливее.

Луна любит новые чашки. Особенно, если они вкусные. Полная луна смотрится в свои отражения и вспоминает то время, двухчЕтвертной давности, когда она только появилась на свет крошечным светлячком.

Вихри ветра двигаются вокруг и все смотрят на меня, как на непОнятую. И они почти правы. Разве можно понять единственную девочку в мире, которую так любит ветер?

Тайна Древесной девы

Люблю видеть перед собой всегда бегущую дорогу с разметкой. Она — моя единственная подруга, которая знает все о достижении целей. Но и дорога не ведает, где Лимонное Утро.
А ведь кроме Золотых птиц, только я знаю, где Утро прячется, но никому не скажу. Это тайна, которую оставила мне на вечное хранение Древесная Дева. Она не писала это в завещании. Все же знают, что дерево не оставляет завещание. У растений другие правила. Нет, и в письме Древесная Дева об этом мне не писала. Лишь взглянула, прощаясь, и так мне все сразу передала.
И теперь я очень богата. Представить только! я — единственная девчонка, которая знает, где прячется Лимонное Утро...

Теперь

Хотела бы стать книгой. Почувствовать себя страницами, слегка медовыми, покрытыми чем-то вроде мела поверх слов. Теперь, когда ты лишь воспоминание, без чётких контуров, россыпь мыслей на моих странных лужайках....

Хотела бы стать морем. Никогда не видела моря. Лишь то, которое внутри, но ведь его видят другие, а не я сама. Я ещё более странная теперь, когда ты лишь прошлые пушинки самого золотого одуванчика, за которые не ухватиться ни взглядом, ни сердцем...

Хотела бы стать птицей. Не той, что рисуют чужие. А той... Той которой гордиться все могут. теперь, когда ты вроде дикого ливня с жемчужинами в карманах, которым не наполнить душу...

Хотела бы стать горой, — той самой единственной горой, которая не боится ветра, зноя, нападения бури и ещё чего-нибудь зубастого и сурового. Теперь, ты — омут, который словно приснился... сад, в который я так и не зашла...
 

Бабочки норовят коснуться щеки моей

Бабочки норовят коснуться щеки моей крыльями, посыпанные мелом. Их эхо еле слышно. Эхо сонных бабочек всегда такое — наброском едва заметных линий. Утром они кружат над берёзами, пока их никто не замечает. Лишь я. Ведь кот будит меня после пяти, — зовет и ломает дверь. Видела бы Осень его двухцветную мордашку, когда я открываю ему, вглядываясь из-под век. Столько счастья за одно мгновение не видел никто.

Бабочки знают. Бабочки знают про меня всё. Одна даже влетела в комнату послушать скрипочку шкафа. Она принесла смычок и теперь я учусь. Учусь жить заново.

Письмо тётушке Биб 20 О 21

Доброе утро, тётушка Биб!
Так рада нашей вчерашней встрече. Правда, меланхолия Ваша запала мне в душу. Теперь в моей душе две меланхолии: моя и Ваша. Они заперлись на замочек и говорят, говорят...

Но мне понравился цвет Вашего лица. Ни у кого нет такого, только у тётушки Биб. Цвет неба когда солнце вот-вот вычудит из-под занавески и постучится в сердце костяшками пальцев.

Сегодня утро накрахмалило туманом столбы и они снуют по долинам. Некоторые из них смотрят себе под ноги. Люблю столбы - фонари. У них свет свой. Думаю, все лампы фонарей втихушку превращаются в светлячков и общаются между собой на расстоянии с помощью жестов.
У светлячков тонкие пальчики и запястья, как ручки от малышового зонтика.

Удивительно, правда!
Знаете, сегодня поля зигзагные и ёлки-балерины на поворотах что-то пишут, танцуя, ножками в пуантах.

Так начинается утро. Оно просыпается и врывается в свою новую жизнь, как усталый призрак, которому можно, наконец, родиться заново.

Мне нравится Вам писать. Вы умеете читать по-другому. Тётушка Биб читает сердцем. Спасибо Вам за читающее чуткое сердце!

С уважением от девочки, что мчится по сонным черепашьим холмам.

А с неба льдинки бегут

А с неба льдинки бегут, точно хрусталь. Прозрачное холодное стекло. Для кого-то — снег. Для меня — лёд. Дикая я, особенно на ветру. Смотрю в березки — белые высокие линии кем-то проведённые, а ближе — синичка. Сладкая. Согреть бы в ладонях, взглянуть в синичкины глаза и отпустить на волю. Птицы любят волю. И я люблю.
Открой дверцу клетки...Клянусь, сделаю назад только несколько шагов. Только чтобы посмотреть на тебя всего — всего моего; затем подбежать к окну и взглянуть в прозрачность свежих, как сон стёкол.
Увидеть близкие фонари, обещающие дали и горсти обжигающих листьев.
Напитаться лесом, пасмурностью всего, синусами слов, Рахманиновым. Да, набрать бы дары его в корзину, чтобы в маленькие ушки мои — тёплый свет.

Третья бабушка

Мне повезло — у меня есть третья бабушка. Я её очень люблю. Она есть несмотря на то, что её уже нет.

— Анечка! Какая у неё длинная шея (у девушки в телевизоре)... — бабушка всегда обращала внимание на шеи.

Она вязала мне шерстяные носки сорок пятого размера, не смотря на то, что у меня тридцать пятый.

В зимний день, особенно холодный, я всегда забиралась на стул с ногами в шерстяных носках и заворачивалась в тёплую шаль. Бабушка беспокоилась, согрелась ли я.

Ранней весной я уже выращивала зелёный и фиолетовый базилик в контейнерах на балконе. "Базиликовый балкон" всегда озарённый солнцем быстро высушивал моих плюшевых медведей и зайцев, схваченных прищепами за ушки.

Я познакомилась с моей третьей бабушкой только на третьем курсе. Тогда она была просто женщиной, которая сдаёт комнату. Однажды она сдала комнату мне. С того самого дня я стала для неё многоролевой рыжей девчонкой: внучкой, дочкой, подругой, ангелом. Четыре роли, восемь лет и прямоугольная комната с волшебным "медиумным" столом, морем створчатых зеркал, кроватью на высоких ногах под которой я держала все свои психотерапевтические и художественные "фолианты", четырьмя швейными машинками, одной  древней печатной с кнопками "на ниточках".

Третья бабушка заходила ко мне утром вместе с солнцем и тихонько дыша глядела на меня спящую. Огромная великанша. Под два метра ростом. Большая, крепкая мудрая великанша. Красивые, незабудковые глаза, точёный нос и амурный рот. Длинные закатные волосы до поясницы (до преклонных лет ни одного седого!) и плюшевая чёлка. Природные кудри. Очень хорошая кожа, пахнущая необыкновенной свежестью.

Третья бабушка разрешала мне прикреплять на стены всё что я захочу. Поэтому все стены радовали изображением художников, писателей и композиторов.

Когда я уехала, чтобы быть со своей внезапно заболевшей бабушкой, за триста рельсовых километров, писала третьей бабушке письма. Она ходила за ними на почту и зачитывая до дыр развешивала мои письма по стенам.

Мы "голодали" другу по другу, разговаривая по телефону часами, годами... Она никогда не выходила замуж, своих детей у неё не было. Третья бабушка хотела завещать мне квартиру, но я сразу отказалась, уговорив её ни в коем случае этого не делать. Зачем? Мне нужна только третья бабушка. Главное, что она живёт, дышит, чувствует себя хорошо и помнит обо мне. Что может быть важнее?

Однажды, позвонила третьей бабушке в столицу на восьмое марта около десяти. Знаю, что к этому времени должна уже проснуться...
 

Оказалось, что звонил телефон уже около гроба. Третья бабушка умерла восьмого марта в восемь утра в квартире, где повсюду на стенах мои письма.

Но где бы я ни находилась, стоит влезть в огромные носки, завернуться в шаль и устроиться на стуле, как третья бабушка оживает рядом со мной...

Дикая котельная труба

Дикая котельная труба выдувает тёплые облака. А я... тоскую по солнцу. Пока припрятала только один единственный лучик и проверяю по утрам — дремлет в дверном глазке, устроившись, как в колыбельке.
Зато не проникнет чужой. Лучи прекрасно разбираются в своих, родных и я для них родная-родная, как для меня — облачко из трубы-великанши.

Который день рядом со мной

Который день рядом со мной в автобусе с огромными окнами едет мальчик с сиреневым плюшевым медведем. Над ним нависает его заботливая бабушка. У меня на сумке живет маленькая розоватая тень мишки на золотом колечке. Так и едем: мальчик, его бабушка, два медведя и я.

Ходят по коре близкого дерева

Первые аккорды Рахманинова ходят по коре близкого дерева птичьими лапками. Следы на снегу, на небе... Прошёлся по душе едва уловимый призвук сонного цветка. Столько фурий просыпаются от первого концерта крылатого, грустного человека, соединяющего музыкой и землю, и небо, рождая надежду в сердцах каждого, кто понимает его стихию,  знатную, поэтическую полемику ливня со всеми подоконниками мира!

Такие люди не умирают. Рождаются с зыбкостью смычка, переменчивостью неба, улыбкой гения -- лохматого, точно озёрный  нырок. И живут... живут! Живут пока слушают их: человек, кот, девчонка  с рыжими косицами  и мотыльки, все-все симфонические мотыльки!

Лети, мотылек навстречу музыке! Греми своими махровыми пушинковыми крылышками и чувствуй теплый, совершенно теплый снег, растаявший от самого первого звука...

Из бездонной кастрюли

Я расскажу тебе о твоём Завтра. Ты проснёшься и почувствуешь себя обновлённым, волевым, неожиданно лучшим. Влезаешь в тапочки и чувствуешь тепло, бродишь босым -- ощущаешь опору. Идёшь и куда бы ни шёл, всюду -- везение. Боишься, а вдруг страхи рассеиваются. Любишь и любишь так, как никто никогда и помыслить любить не мог. Ты настолько силён, что мог бы влезть на самый высокий дуб и укрепить гнездо с птенчиками или накормить всех бродячих собак и кошек своим эксклюзивным супом из бездонной кастрюли. Ты сможешь всё, надо просто позволить себе поверить в себя. А теперь дотронься до носа, затем до губ и до мочки правого уха. Слышал про НЛП? Теперь каждый раз как ты будешь дотрагиваться до носа, губ, правого уха в тебе будет возрождаться сильная вера в себя самого! Это не совет. За этот не совет не нужно платить. Все самое главное мы получаем просто для того, чтобы мы жили и думали о своём Завтра... Анна Туисова

Люблю будить Дусу.

Люблю будить Дусу. Подбираюсь к ней тихо-тихо, когда она спит и смотрю на её уютную мордашку. Конечно, она уже сто лет как проснулась. Просто лежит с закрытыми глазами и надеется, что я от неё отстану. Как бы не таки!
— Ду-са-а-а! — шепчу я ей изображая снежные вихри.
— Дуса-а-а-а! — снова шепчу.
И вдруг, после некоторой паузы, дотрагиваюсь до кошки пальчиками.
Она внезапно пробуждается, словно успела уснуть под мой ветряный "зовоплач" и видит перед собой моё игрушечное лицо.
Поначалу Дуса немного потыкается розовыми вздрагивающими ноздрями в мою ладонь, затем заглянет мне в душу и только потом начнёт кусаться. Она всегда кусается после двух нежностей. Такова её суть. Потом принимает мою игру — ночью, ближе к утру, примерно к пяти,  она придёт в  спящую комнату, сядет у подушки и заглянет в мои глаза сверху вниз.
 

Ледяные  метели цвета сахара

Такие ледяные  метели цвета сахара в ноябре -- редкость. Не помню такого раньше. Обычно осень чинно шагает в ногу с каждым прохожим обсыпая его листьями разных деревьев, как солнце веснушками. 

А тут на подоконниках выросли сугробные глыбы, наполовину закрывающие окна. 

Дым из трубы дышит на фоне сносимых ветром птиц. Снег ковром, мысли -- встрепенувшиеся, свет в окнах  -- тусклый, отчаянный, земной и неземной одновременно.

Небольшой орёл на соседней крыше сверкает глазами. Посверкает и улетит на свою орлиную гору -- могучую возвышенность, где в гнёздах обитают маленькие, звенящие птенчики смотрящие на огромные белые,  шляпные  облака...

Если увидишь крохотного светлячка

Сегодня небо проглотило серый шар, в него и окрасилось. И я бегу, бегу за чем-то своим да родным. Берёзы машут мне рукавичками на ветвях. Важные дымоходы геометрически подкованы, изящно начертательны и непременно суровы.

Высь смотрится асфальтовым всполохом. Обнять бы её — Высь, чтобы перестала забирать к себе людей, животных и птиц, поникшие безрумянные деревца, жданные рябиновые кисти, пленительную зарю...

Повсюду гроздья снежных глыб и глыбинок. Клоун бы жонглировал ими, а я утратила улыбку. Я — её или она меня. Просто смотрю в берёзовый ствол а вижу ночь — длинную ночь, когда звезды ещё не открыли занавески и там, на небесной кухне шепчутся о чём-то, совсем как мы на заболевшей, громко мёрзлой ноябрьской земле.

Если увидишь крохотного светлячка, напомни ему, что в уже зимнем, но тополином городе есть люди, которым так нужен его открытый, слегка приглушённый свет... летающий фонарик живого, беспечного глазастого огонька.

Если будешь говорить с ним, напомни, чтобы заштопал мои сапожки.

Если он узнает тебя, спроси, помнит ли он обо мне...
 

Мутно-пёстрая гора словно замершая птица

Гора. Мутно-пёстрая гора словно замершая птица, кем-то созданная из вала земли и снега. И я могу коснуться её губами только взглянув. Небо шёлковым уголком чуть заденет гору и она встрепенётся, понимая, что жива своей неокоченелой и горной жизнью.
И снова может она вглядываться в заметённые жизнью дороги, в кругляхи фар чужих машин, зазевавшиеся и полусонные сухоцветы по краям ледяных и мрачных полей.
И ждать... ждать девчонку в шапке с розовыми кисточками, проезжавшую мимо. Девчонку, прижавшуюся щекой к ледяному стеклу; по-кукольному странной и диковатой, как зимняя берёзка, протягивающая ветки-руки к небу и в тысячный, — нет! — в миллионный раз, задающая свой берёзковый вопрос; единственную, кто ждёт её — мутно-пёструю гору, чтобы коснуться губами, лишь взглянув...
 

Ровные, как зубы утёсов

Утро выдалось чистым и по-ледяному зимним. Небо поскрипывало, словно по нему шли осторожные, облачные духи. Люди взбирались по полосатым и оттого скользким пригоркам.  Солнце... Милое солнце пряталось и шептало. Никогда не разобрать, что же шепчет солнце забираясь в осиновые гнезда сладкоклювых птенцов.

Снег в дымке немного шерстяной, точно выплескивается из ушата особых и породистых снежных рукавиц откуда-то сверху.  Иногда кажется, небо тебя видит, а порой, что видят -- ровные, как зубы утёсов, дымоходы. Потому  они такие важные и молчаливые. 

Писала оду сапогам. Пожалуй и здесь следует сплести для них венец из звёзд. Замшевых и приятно пахнущих звёзд. Вот и получается, и у сапог свои звёзды.

На сапогах моих есть заплаты и упрямые хвостики узелков, но и золотые ремешки. Солнце сделало их такими, чтобы я помнила про новые утра. Всегда важно знать, что утра ворвутся в нашу жизнь, чтобы мы стремились надеяться на всё-всё, даже если не очень и получается.

На левый сапог свалилась снежная глыба и он приуныл. Я почистила его так, что ни одной снежинки не осталось на его печальной замшевой кожице. 

Утёсный день выдался гремучим, точно нешаблонное лесное существо прыгало на одной ножке. Нешаблонное -- то, что отличается. Любая белка может быть нешаблонной или муравей в валенках. 

Вечер налился румянцем -- ветер опалил щёки вихрями и вихорьками. Потому следы прохожих настолько глубокие, что семена липы чувствуют себя в каждом из них, как дома. А когда через сто тридцать шесть дней снег превратится в лужицы, липки прорастут.

Думаю про К. Бальмонта и М. Чюрлёниса. Аромат поэзии К. Бальмонта -- цветочный дух и золотые рыбки; М. Чюрлёниса -- море и дворцы из янтаря. 

Кто бы из великих людей мог дружить со мной? Кто бы писал мне письма и читал мои ответы? 

Тополь околдовал  веткой  тень окна и всё ожило. Небо -- ракушка, снег -- жемчужины, сад -- дирижёр. 

Дынный ломтик заката давно уснул. Птицы нахохлились в гнёздах. И как мерцает снег! Как мерцает! Точно колдует. 

Утром я непременно прочитаю письма снежных ухабов, когда лучи напрыгаются в них вдоволь.

Сказочные существа ещё не зажгли фонари

Сказочные существа ещё не зажгли фонари. Жду их, жду, но никогда еще их не видела. Сказки всегда невидимые. Наверно, рядом и смотрят... глядят так, как сказки могут глядеть на людей — с беспокойством написанного наперёд.

Сказочные существа ещё не пришли. Говорят, появляются крошечные следы на снегу: посохов, взмаха подола плаща, подзорной трубы, улетевшей шляпы, башмачков...
никогда не видела. А хотелось бы...

Милые существа! Если вы всё же придёте ночью зажигать фонари, загляните в наше окно. Конечно, я уже буду спать... но цветы в горшках обязательно расскажут мне утром, что вы приходили, вспомнили обо мне, были чуть ближе, дышали на заметЕленное, ноябрьское окно.