Дневник повелительницы эмоций

Глава 1

НЕНАВИЖУ ШКОЛУ.

Не пойду.

Не заставите.

Все.

Достало.

Лера спускалась по лестнице, пиная мешок со сменкой. Сзади, тяжело печатая шаги, шел Герман. Он стучал по перилам через равные промежутки, и от этого звука, такого знакомого, такого надоевшего, хотелось выть.

Ненавижу.

Школу.

Да хоть лопни.

Все бессмысленно. Протесты, злость, ненависть. Можно орать на весь двор, никто не услышит. Потому что «вы должны закончить одиннадцатый класс, это не обсуждается», «не хочу даже слышать о колледже», «Герман идет в университет, и ты с ним» и «совсем немного осталось, разве трудно потерпеть?»

Совсем немного – это для тех, кто не ходит каждый день на каторгу. Всего-то полгода. Шесть месяцев. Что такое шесть месяцев по сравнению с целой жизнью? А ведь еще есть каникулы.

Лера вела другой счет. Шесть месяцев – это двадцать четыре недели, сто шестьдесят восемь дней, четыре тысячи тридцать два часа, двести сорок одна тысяча девятьсот двадцать минут.

Четырнадцать миллионов пятьсот пятнадцать тысяч двести секунд, наполненных болью, страхом, унижением.

Да, она не торчала в школе двадцать четыре часа в сутки. Хоть на том спасибо. Но школа всегда была рядом, нависала обещанием новых унижений и страхов. Ежеминутно. Ежесекундно. Отравляла каждый миг жизни. Насмешливые взгляды, ехидные ухмылки, пинки, тычки, подколки... Сонный бубнеж Ларисы, классной руководительницы.

«Смирнова, сколько можно, никто тебя не трогает, не выдумывай».

Бабах. Хлобыстнула дверь подъезда. Не оборачиваясь, Лера знала: Герман. Ему плевать, что бешеная соседка с первого этажа опять начнет орать и жаловаться маме. И что мама отругает – не его, а Леру за то, что не уследила.

Герман тоже был проблемой.

Если говорить откровенно (но только когда мама не слышит), Герман был главной проблемой.

Лера невидящим взглядом уставилась в широкую спину брата, который уже обогнал ее и быстро шел по улице, привлекая внимание резкими движениями и странной, подпрыгивающей походкой.

Он всегда был таким. Странным, подпрыгивающим, резким. С самого рождения. Наверное, еще когда они вдвоем сидели в животе мамы, он толкал Леру, не замечая, что толкается, и требовал себе больше всего: места, ресурсов, маминого внимания и любви.

Он получал все это сполна, а Лера вечно была на вторых ролях. «Ты девочка, ты должна понимать», «Герману сложнее, чем тебе» и наконец венец всего «ты старше, ты за него отвечаешь».

Ага, старше. На полчаса.

Мам, ты хоть слышишь саму себя?

Мамины подруги приходили в восторг. «Как Герману повезло, что у него есть Лера!»

Никто не думал о том, как не повезло Лере, что у нее есть Герман.

Из-за него она должна торчать в этой школе.

Из-за него над ней издеваются.

Из-за него у нее нет друзей.

А он даже не догадывается об этом. У него все прекрасно. В классе лучший друг, на планшете безлимитный интернет, дома никаких обязанностей. Вот уж точно – как повезло Герману.

Они дошли до перекрестка и остановились, дожидаясь зеленого. Лера знала их дальнейший маршрут до последнего камушка, до последней трещинки на асфальте. После перекрестка налево, мимо супермаркета, похожего на пластиковую новогоднюю игрушку, через площадь с фонтаном, в который обязательно требовалось кинуть камень, независимо от времени года. Потом свернуть во дворы, чтобы справа остался желтый дом, а слева – красно–кирпичный, обойти желтый, пересечь детскую площадку, и выйти наконец на длинную дорожку, в конце которой калитка, ведущая на школьный двор.

Три года Герман ходил в школу только этой дорогой. Только так и никак иначе. Почему? Когда дело касалось Германа, этого вопроса не существовало. Потому что он так хочет.

Чего хочет Лера, никого не волновало.

А иногда она хотела так мало.

Как, например, сейчас. Всего-то нужно, чтобы Герман свернул не налево, а направо. Чтобы пошел не через площадку, а обошел ее стороной. Обошел ее как можно дальше, потому что на этой площадке по утрам с недавних пор тусовались Войцеховская и все остальные.

Может, попытаться?

Лера ускорилась и догнала Германа.

– Пошли через главный вход.

Он даже не повернулся.

– Нет.

– На площадке будет Войцеховская со своей тусовкой.

– Я знаю. Они там всегда сидят.

– Тогда давай туда не пойдем.

– Почему?

Лера сжала кулак. Врезать бы ему как следует. Да не поможет.

– В прошлый раз они сломали замок на твоем рюкзаке, забыл?

– Мама починила замок.

– Хочешь, чтобы они снова сломали что–нибудь?

– Нет.

– Тогда пошли другой дорогой.

Герман подобрал камушек и швырнул его в обледеневшую пасть фонтана, наивно украшенного фонариками к Новому Году. Он ничего не ответил. Лера знала: он не будет тратить время, давая второй ответ на тот же самый вопрос. Герман ценил свое время. И поэтому только один камушек за один раз.

Запустить бы в него этим камнем... Как можно быть настолько умным и одновременно настолько тупым? Он занимает первые места на олимпиадах, но не может сообразить, что лучше отказаться от навязчивой привычки, чем столкнуться лицом к лицу с одноклассниками.

– Какая разница, будут они сегодня на площадке или нет. Мне все равно.

Еще какая разница, Гера. Огромная разница.

Только непроходимый осел может считать иначе.

Детская площадка – пестрое пятно в мире, засыпанном снегом. Коралловый риф, который привлекает всех, от безобидных рыбок до хищных тварей. Желтая куртка Войцеховской вспыхнула издали сигналом опасности.

Беги.

Войцеховская стояла около скамейки – невысокая, с длинными пышными светлыми волосами. Девочка-одуванчик. У одуванчика голубые глаза, аккуратный носик, белые ровные зубки, которые она с удовольствием показывает в улыбке. Вампирские клыки или горб бабы Яги подошли бы ей гораздо больше.

Глава 2

Одно ведро, три тряпки и три швабры.

Войцеховская тащила свою волоком, не парясь из-за того, что швабра грохочет, цепляясь за углы. Литвинова несла свою двумя пальцами на расстоянии вытянутой руки, словно боялась испачкаться или заразиться. Впереди шли Евгеша и завхоз Наталия Владимировна, большая как танк, прихрамывающая на левую ногу. Она почему-то всю дорогу до кабинета оборачивалась на них, и Лера была готова поклясться, что ее глаза, маленькие, похожие на изюм в булке, светятся страхом. Чего она боится? Что они украдут ведро? Кому оно нужно. Поубивают друг друга этими швабрами? А вот это гораздо более вероятно.

Тридцать седьмой кабинет находился в самом конце коридора первого этажа, за аркой. Там было темно.

– Вкрутите здесь уже наконец лампочку, – с раздражением проговорила Евгеша, пытаясь попасть ключом в замочную скважину.

Завхоз пробурчала что-то невнятное. Лера уловила только «три лампочки» и нечто, похожее на «чертовщину».

– Не говорите глупостей! – отрезала Евгеша, распахивая дверь. Внутрь, правда, не вошла, встала на пороге как швейцар в дорогой гостинице. – Войцеховская, Литвинова, Смирнова. Прошу. У вас два часа. Надеюсь, полы вы моете так же хорошо, как кидаетесь ледышками.

Очень хотелось сказать какую-нибудь гадость, но оно того не стоило. Евгеша была ужасно злопамятной.

Первой вошла Войцеховская, щелкнула выключателем. Литвинова за ней. Лера вошла последней, щурясь от света, неожиданно яркого после темного коридора.

– Что здесь вообще было? – удивленно сказала Литвинова.

Лера никогда не была здесь, но все школьные кабинеты особо не отличались друг от друга: светло-коричневые парты, деревянные стулья, доска, плакаты на стенах, шкафы. Стандартный набор. Тридцать седьмой не был исключением, разве что был поуже и окон в нем было меньше. Но дело было не в окнах и не в мебели. По кабинету словно ураган прошел. Парты перевернуты, стулья опрокинуты. Плакаты сорваны со стен, зеркальные дверцы шкафа разбиты, одна дверца выломана и криво висит на петле. Лампа на потолке, третья в крайнем ряду, помаргивала с раздражающим навязчивым треском.

– Офигеть, – сказала Войцеховская.

Она бросила швабру на пол, и грохот от ее падения почти заглушил более тихий и куда более тревожный звук. Поворот ключа в замке.

– Эй, вы чего? – Лера уперлась руками в дверь, зачем-то дернула задвижку, на которую можно было запереться изнутри. – Они нас закрыли!

Войцеховская подскочила к двери, забарабанила кулаками.

– Открывайте! Вы не имеете права!

– Сделаете дело, откроем, – прозвучал суровый голос Евгеши. – У нас нет времени вас тут караулить. Мэр приезжает через десять минут.

– А если нам надо в туалет?

– Два часа потерпите. Работай лучше, Войцеховская.

– Литвинова сейчас своей матери позвонит! Вы знаете, кто у нее мать? Она вас тут всех разнесет! Скажи ей, Ксю!

– Не буду я никому звонить, – сказала Литвинова с раздражением. Она уже села на парту и уткнулась в телефон. – К ним иностранцы в офис приехали, она с ними возится.

Лера прислушалась. Шаги без сомнения удалялись. Их реально закрыли тут и бросили. Это было слишком даже для Евгеши.

– Она боится, что мы испортим им мероприятие, – пробормотала Литвинова.

– А что, легко. – Войцеховская пнула свою швабру. – Для начала снимем видосик. Завуч запирает несчастных детей в разгромленном кабинете. Пойдет. Для конкурса самое то.

– У Димы негатив не прокатит. Ты что, его не знаешь?

Войцеховская сказала негромко что-то, Литвинова засмеялась.

Лере было все равно. Она не с ними, они не с ней. А вот что случилось в этом кабинете и почему до сих пор тут не навели порядок – хороший вопрос.

Лера опустила тряпку в ведро с водой, отжала, намотала на швабру. Два часа любоваться на Войцеховскую с Литвиновой – удовольствие так себе. За делом время хоть пройдет быстрее. Да и Дима вряд ли обрадуется, если они не сделают, что он сказал. На Диму было плевать, но расстраивать маму не хотелось.

– У тебя круто получается, Смирнова, – сказала Войцеховская, устраиваясь на подоконнике. – Махать тряпкой – однозначно твое призвание. Если где-нибудь учат на уборщиц, тебе туда.

– Тебе и на уборщицу не поступить, – сказала Лера.

– На фиг вообще куда-то поступать? Учеба для дураков и зубрил. Сейчас можно нигде не учится и повелевать всем миром. У Ким нет высшего образования, а кто бы отказался быть на ее месте?

– Я, – фыркнула Лера.

– Тебе на ее месте никогда не оказаться, Смирнова! Махай тряпочкой, полы себя сами не вымоют.

– Я вообще-то тоже не мечтаю о карьере Кардашьян, – хмыкнула Литвинова, не поднимая глаз от телефона.

– Ну я то в курсе, о какой карьере ты мечтаешь, Литвинова... А вы еще будете рассказывать внукам, что учились в одном классе с будущей звездой ютуба. Только на вечер выпускников я приходить не буду. Нефиг делать...

Лера перешла на другой ряд, жалея, что не прихватила сегодня наушники. От фантазий Войцеховской слегка подташнивало. Она поставила к стене валяющиеся швабры, подняла сорванный плакат, повесила обратно на гвоздик. Таблица Менделеева.

– Юлька пишет, это был кабинет химии, – сказала Литвинова. – Здесь работала какая-то Елена Владимировна. Я так смутно что-то вспоминаю. Полная такая, в очках. Волосы еще длинные, темные.

Лера пожала плечами.

– Нас такая не учила, – сказала Войцеховская.

– Ты помнишь наших учителей? – хмыкнула Лера. – Надо же, какой сюрприз.

– Не нарывайся, Смирнова. Я еще помню, что мы из-за тебя тут оказались.

– Если бы ты к нам не полезла, ничего не было бы!

– Смирнова права, – сказала Литвинова. – Если бы ты не трогала ее брата--

– Ой, Литвинова влюбилась в Смирнова! – захохотала Войцеховская. – Твой Антон в курсе? То-то он в последнее время грустный ходит.

Имя Антона Войцеховская произнесла по-особенному. Лера не могла сказать, как именно по-особенному, но знала, в чем причина. Войцеховская была влюблена в Антона. Тоже.

Глава 3

Богат и славен город, раскинувшийся на берегах многоводной реки. Сверкает он золотыми маковками белокаменных церквей, полнится книжной мудростью, завлекает редкими заморскими товарами. Всякий путник найдет там себе то, что по сердцу. Рыжебородые арабские купцы – покупателей на искусно сплетенные уздечки, седла и звонкие клинки мечей; удалые воины – работу в дружине князя; ученый люд – мудрость, накопленную в редких книгах.

Вера христианская крепла в народе, к прошлому древних языческих богов возврата не было. Только в дремучих лесах, да и то далеко на севере, бродили волхвы и смущали умы людей, грозили местью свергнутых идолов. Поговаривали, что и в лесах до сих пор живут те, кто по ночам бесам молится и отражение месяца на воде целует, но никто не заходил – не заезжал в чащобы непролазные, чтобы проверить это. Достоверно знали лишь про старушку-ведунью на Болотах, которая врачевала травами и в церкви даже по великим праздникам не показывалась.

Жила в то время в городе Малуша, баба еще не старая, крепкая, но горемычная. Муж погиб, и она мыкалась с детьми, один другого меньше. Что толку, что Домослав прославил в битве имя свое? Славу на хлеб не обменяешь, славой детей зимой не согреешь... Родичи жалели Малушу и помогали, кто чем может, но видели все, что помощь идет ей не на пользу, а во вред. Нехорошие слухи ходили по торжищу о Малуше. Обрядов положенных почти не соблюдает, за детьми плохо присматривает, себя в строгости не держит. Двух урожаев не успели снять с тех пор, как зарубили Домослава, а Малуша снова ходила с животом.

Шептались горожане, дело нечисто. Красоты, которой Малуша славилась по молодости, не осталось и в помине, богатства у нее отродясь не водилось, так что мужиков привлекать было нечем. И вот на тебе, понесла. Не иначе, как с лешим спуталась, или с иной какой нечистью, недаром летом каждый день в лес таскалась! И ребенка принимать позвала Малуша не кого–нибудь, а бабку Зорану, с которой люд честной никаких дел иметь не хотел. Поговаривали, что бабка, может, и знает многое, но страшно было подумать, какой ценой куплено ее тайное знание.

Всю ночь промучилась Малуша, а под утро родила девочку, да такую маленькую и слабенькую, что даже искусство бабки Зораны ничего не могло для нее сделать.

– Умрет твоя девчонка, Малуша, – ворчала бабка, ковыляя по темной, неприбранной лачуге. – И то тебе легче. Как без мужика будешь с младенцем управляться? У тебя без нее шестеро, с ней совсем худо будет.

Обессиленная Малуша лежала в углу на охапке прелой соломы и молчала. Мысли матери путались, и она не слышала бормотание Зораны. Тяжко будет ей с младенцем, родные осудят, да и в работницы будут брать неохотно, но Малуша сохранила ребенка и не желала слушать причитаний бабки о том, что девочка скоро умрет.

– Дай мне ее, – простонала Малуша. – Дай.

Бабка подала ей завернутого в тряпицу младенца. Девочка была крошечной, почти невесомой и совсем не плакала.

– Я назову ее Милодарой, – слабо улыбнулась Малуша. – И у нее будет счастливая жизнь.

Малуша умерла, когда Милодаре минуло десять зим. Старший брат ее давно служил в дружине князя, три сестренки уехали взамуж, а Милодару, Несмеянко и Белаву забрала к себе жена кузнеца. Она приходилась Малуше дальней родней и решила позаботиться о сиротках.

Житье у тетки Добравы было невольготное, но сносное. Милодара и Белава помогали ей по хозяйству, а Несмеянко крутился на кузне. Тетка уже начала присматривать женихов для Белавы и своей родной дочки Веселинки, которые входили в невестину пору. В женихах недостатка не было, но тетка хотела не продешевить, достойных выбрать. С кузнецом породниться каждому лестно, да еще с таким, как кузнец Силан. Но только не каждому по силам! Работящим муж быть должен, старательным, чтобы ремесло у него было достойное и характер покладистый. Часто засылали сватов к Веселинке и Белаве, но тетка была недовольна и придиралась ко всем.

– Кого ты ждешь? – посмеивался в окладистую светлую бороду кузнец. – Воеводу или купцов богатых? Сватов из княжеского дома? Так у князя нашего пресветлого уже есть княгинюшка, а больше одной закон Христов ему иметь не позволяет. Вот, говорят, у кагана хазарского сто жен, и все одна другой моложе, да красивее...

– Тьфу, что за пакости ты говоришь такие, – плевалась тетка и выгоняла любопытных детей из горницы, чтобы не слушали непотребные речи.

Но сколько бы ни шутил кузнец и ни злилась бы тетка Добрава, а женихи постепенно нашлись. По осени сыграли свадьбу Веселинки с гончаром, а после и за Белавой приехали сваты. Шли годы, все ниже сгибалась спина кузнеца, все больше снега становилось в волосах тетки. Уже Несмеянко вовсю орудовал молотом и наковальней и славился своей работой, а за его секирами приходили аж из княжеской дружины.

Милодара на улицу не показывалась, когда приходили дружинники, потому что тетка боялась, как бы они не увидели красивую девушку и не захотели сманить ее. По-хорошему выдавать Милодару замуж за княжеского дружинника тетка тоже не желала. Всего добра у них и было, что кольчуга, да меч, да прыть. Она надеялась подобрать для племянницы мужа побогаче, посолиднее. Со своей необычайной красотой Милодара могла рассчитывать на многое.

По всему городу шла слава о красе Добравиной племянницы. Завистливые да злопамятные припоминали историю ее матери и со значением спрашивали, кем же все-таки был отец Милодары. Волосы Милодары были черны как смоль, а глаза – прозрачней родниковой воды, кожа белая, гладкая, а носик маленький и ровный, не чета тутошним «уточкам» и «картошкам». Росточку она была невысокого, но ладная да складная, шустрая да быстрая. Петь была большая мастерица, но пела Милодара редко, чаще покрикивала своим чудесным голосом, управляясь по хозяйству.

Отродясь в городе таких не было. Местные девки были, в основном, белявые и спокойные, ходили степенно, глаз без надобности не подымали, хихикали украдкой, между собой. А чернявые волосы и темные, чуть скошенные глаза говорили о примеси степной крови. Но Милодара не походила ни на кавказскую красавицу с тонким станом, ни на нарумяненную греческую деву с волосами, уложенными в высокий венец, ни на быстроногую и быстроглазую половецкую рабыню. И все же рядом со своими рыжекудрыми голубоглазыми сестрами Милодара выглядела чужестранкой.

Глава 4

Не чуя под собой ног, бежала Милодара домой. Длинные косы выбились из-под плата, растрепались, но Милодаре дела не было до того, увидят ли ее в таком виде теткины знакомые и о чем будут говорить промеж собой. Она задыхалась, но не от быстрого бега, а от чувств, что нежданно нахлынули на нее. То взлететь хотелось Милодаре выше золоченных церковных куполов, а то забиться в самый дальний угол и плакать от радости, пока слезы не иссякнут.

Не научила ее тетка Добрава, что девице положено любить осторожно, с оглядкой, помня о долге, приличиях и девичьем стыде, что негоже огнем гореть и петь от счастья. Думала тетка, что и так все ясно. До любви ли, когда надо о муже хорошем молиться и честь блюсти. Но если б и знала о том Милодара, все равно не смогла бы смирить порывы сердца своевольного. Как утихомирить его, если каждая жилочка в теле дрожит от любви и ни о чем больше не думается, кроме как о ласковых глазах статного воина?

К теткиной избе Милодара прибежала скоренько. Постояла в сенях, отдышалась, волосы пригладила, чтоб не предстать перед внимательным оком тетки распустехой. Зашла в горницу.

И поняла, что сбылись темные слова бабки Зорана. Беда сидела за столом, ела-пила яства тетки, а сама Добрава, довольная, в лучших праздничных одеждах, хлопотала вокруг.

Беду звали Огняна, и была она крупной румяной теткой, едва ли старше Добравы. Огняна была известной свахой, и многие матери, отчаявшиеся выдать дочек замуж, находили им мужей, да неплохих, с помощью Огняны. Никогда тетка Добрава к свахам не хаживала и к себе их не звала, но сейчас, видать, стряслось что-то особенное, раз достала она для Огняны и мед, и блины, и бражку хмельную.

Злое предчувствие сковало грудь Милодары. Неужто кто-нибудь присмотрел ее, и теперь Огняна притащилась, чтобы оценить ее как лошадь в базарный день?

Сватался к черноволосой дочке Малуши никто иной, как Ходота, человек уважаемый и влиятельный. Не шибко молодой, но и не старик, зажиточный, серьезный, основательный. В лавках своих товары редкостные выставлял: благовония греческие, мечи франкские всем на диво, кубки серебряные, мягкую багдадскую кожу, финики из аравийской земли, приправы пахучие... Многое можно было отыскать у купца Ходоты, и часто толклись на его торговом дворе персы в чалмах, немецкие купцы в широких лисьих шапках, варяжские наемники в ярких плащах.

Занятой человек Ходота, солидный. Все сделал, все успел, везде побывал, только жениться не сподобился. Не до женитьбы ему было. Так и прожил бы весь век бобылем, если бы не увидал как-то Милодару. Она спешила в гончарную лавку и его даже не заметила, а Ходота всю ее оглядел, все запомнил. Запала ему в сердце юная красавица с толстыми черными косами и мятежными глазами, пришел и его час. Позвал к себе наилучшую во всем городе сваху и описал ей Милодару. Сваха слушала и причмокивала пухлыми губами, предвкушая для себя солидное вознаграждение.

Долго искать Милодару не пришлось, да и сватовство тоже было недолгим. Тетка Добрава поверить не могла в свое счастье, когда Огняна от Ходоты пришла. Жених и во двор княжеский вхож был, и с дружиной княжеской вдоволь попутешествовал. Умней его не сыщешь. Да и внешне хоть куда – рослый, дородный, громкоголосый. Клад, а не муж.

Всем была довольна тетка Добрава, одного побаивалась. Как воспримет своенравная племянница весть о нежданном сватовстве. И потому не стала при Огняне радовать Милодару, а подождала, пока умная сваха уйдет со двора, да дверь поплотнее за ней прикрыла.

Сама не своя вернулась Милодара с княжеского подворья. Достаточно было только взглянуть на племянницу, чтобы встревожиться. Прибежала вся растрепанная, разрумянившаяся, будто гнался за ней кто. Но не похоже, что напуганная – глаза горят словно каменья драгоценные, а сама улыбается чему-то сладкому, потаенному... На красоту ее несравненную смотреть было радостно, но сжалось у Добравы сердце, предчувствуя беду.

– Как Несмеянко? Все ему отдала? – степенно спросила она.

– Спасибо передавал.

– Скоро ль им отправляться?

– Еще не решено. Обещался прийти попрощаться.

– Ох, как бы с дядькой не столкнулся, – покачала головой Добрава. –Быстро нашла Несмеянко? Не приключилось ли чего с тобой по дороге?

– На воеводином дворе отроки показали, где найти.

– Отроки? – насторожилась тетка. – Не обидели тебя?

Вспомнила Милодара нежные глаза Горислава и покраснела еще сильнее. Разве может такой обидеть?

– Никто не обижал меня, тетушка.

Вздохнула Добрава и отошла от племянницы. Поскорей бы замуж ее пристроить, пусть муж о ней печется да беспокоится! А ей на старости лет отдых от забот нужен.

Тетка подошла к иконам в углу, подлила маслица в лампадку.

– Ты помнить должна, Милодара, что главное в девице скромность и благоразумие, – глухо сказала она и перекрестилась. – Дурная молва скорехонько летит и навсегда погубить может. Злые языки грязью обольют, вовек не отмоешься.

Слушала тетку Милодара, покорно опустив голову, а в сердце ее ворочалась злоба.

– Тебе особенно осторожной надо быть. Ни одному жениху по нраву не придется, коли о тебе слушок пойдет. Ты и так пятном меченная, без отца рожденная...

– Не нужен мне никакой жених! – вспыхнула Милодара. – И разговоры мне такие не нужны!

Разъярилась Добрава, все Милодаре припомнила. И милость свою безмерную, что заставила сироток приютить. И терпение, с которым мирилась с ее выходками дикими и странными. И заботу, с которой растила красавицу, а не для кого-нибудь, а для самого купца Ходоты!

Плелись над теткой Добравой нити яркие, гневные, злобные. Как зачарованная смотрела Милодара и не могла ни слова вымолвить. И только когда вместе с именем Ходоты вспыхнула среди злобы гордость, поняла она, что говорит тетка не просто так, а о настоящем женихе, солидном, важном, для Добравы годном.