Дочь парфюмера

Глава 1. Нерина, Катарина и Рауль

На грубых темно-коричневых деревянных полках, за столетия пропахших цибетином и мускусом, ласково и манко поблескивали непрозрачные склянки с тяжелыми притертыми пробками. Зеленые и пронзительно-синие, почти кобальтовые, но по большей мере — янтарные, того глубокого коричневого цвета, что почти сливался с полками и делал склянки теплыми на ощупь.

Свет дюжины свечей – Нерине нужно было много света – трепетал на стекле и выхватывал из темноты ярлыки всех мастей. Некоторые были подписаны еще отцовской рукой, и Нерина каждый раз боролась со своей сентиментальностью и не убирала их с широких горлышек, не прятала в заветном сундуке.

Чем больше отцовских вещей будет вокруг, тем дольше он будет оставаться с ней. Не превращенный в память, а осязаемый и настоящий. Отец был рядом: в ярлыках и склянках, в старых аптекарских журналах, старинной мраморной ступке и даже в громадном столе мореного дуба, который он сам вытесал на замену старому, когда Нерине было, кажется, двенадцать.

Но даже когда разобьется последняя склянка и расколется ступка, когда древесный червь источит пропахший всеми пряностями мира стол, отец все равно останется с Нериной. В его — их — мастерстве.

Не оставив ей старших братьев, не найдя ей достойного мужа и не нажив состояния, способного прокормить его маленькую Неру до самой старости, он научил её ремеслу складывания ароматов.

Драгоценный сандал из далекого Индостана и хрупкая франжипань с островов, флердоранж из ближайших апельсиновых садов и острый гирацеум, дар раскаленных пустынь, жили на её полках в цветных склянках и охотно складывались в причудливые благовония.

Нерина умела сделать многоликие духи — здесь их называли букетами — для носового платка и меховых опушек платьев, могла составить уксус — освежиться перед балом — и нюхательную соль — привести в порядок рухнувшую в обморок высокородную даму. Умела и тончайшую, едва вошедшую в моду кёльнскую воду — три цитруса, петитгрейн, нероли и розмарин с юга земли франков, обязательно с юга, чтобы пах почти как вербена, а не мерзкая мазь от негнущейся спины!

Отец оставил ей три толстые аптекарские тетради всяческих притирок и отбеливаний, пудры и кремов, и хотя Нерина их недолюбливала, они тоже приносили ей достаточно ощутимый доход. Крема стоили дешевле, и частенько не нравились то этой даме, то тому кавалеру, и потому безумно печалили дочь аптекаря. То ли она не научилась делать их так же хорошо, как отец, то ли и вправду не подходили: мало ли, у кого-то больше флегмы, а у другого — желчи, поди угадай, кому что нужно. С благовониями было проще: либо нравятся, либо нет. Лишь бы досточтимые господа не выходили днем, облив шеи лимоном с бергамотом. Безжалостное солнце немедленно оставляло ожоги на коже благородных господ, а дамы, прикрывшись зонтиками, боялись и пальчиком коснуться радостного южного луча, хуже вампиров в лесах.

Нерина мечтала, чтобы легкие, радостные души цитрусов — отец называл их отто — добывались бы как-то иначе. Чтобы их можно было налить прямо на белые руки. О, как знатные господа любили целовать нежные ладони, пахнущие букетами Нерины!

Руки самой Нерины не целовал никто. Потому что Нерины не существовало нигде за пределами её метрики о рождении и бумаг на дом и лавку.

За прилавком стоял метр Рауль, юный наследник почившего аптекаря из далекой земли. Он говорил учтиво и с акцентом, чем пленял надменных аристократок. Они то и дело присылали к метру слуг с надушенными его же букетами записками, то невинными и милыми, а то и вовсе бесстыдными. Записки расчетливая разумная Нерина хранила в заветном сундуке, а акцент оттачивала, хотя после четырех лет обучения в коллегиуме в земле франков он давался ей и без того легко.

Они придумали это давно. Мать сбежала от них с моряком, а отец так никого и не встретил и никому не поверил настолько, чтобы ввести в семью и родить с ней сына. Тогда стало понятно, что Нерина — единственная наследница, а у незамужней девицы покупать будут разве что торговки с рынков. Но почто торговке изысканный букет с абсолютом гардении и энфлеражем фиалки! Крем бы с лавандой купили на большой праздник, и то хорошо. И потому Нерина с отцом придумали историю о том, что любимая дочь уехала учиться, вышла замуж, да так и не вернулась в родную землю латинян, бесстыже бросив отца, а дальний-дальний внучатый племянник Рауль как раз-таки приехал, и несколько лет постигал науку старого метра, а там и унаследовал лавку.

Чародейкой Нерина не была, и менять внешность не умела. Пришлось прибегнуть к старому доброму маскараду, благо за время обучения она сильно вытянулась и изменилась достаточно сильно, чтобы, сохраняя фамильное сходство, все же сойти за другого человека.

К Раулю Нерина привыкала долго. Её тяготила непривычная мужская походка, неудобная одежда, которую приходилось шить самой или привозить готовой из других городов, потому что любой портной вмиг признал бы в мастере Рауле девицу. Но сложнее всего приходилось с бородой. Первое время после коллегиума безусый юнец никого не удивлял, но шли годы, и мастеру Раулю понадобились накладные усы и бородка. Благо, тоненькие и маленькие, по самой последней моде. Говорили, что-де на континенте мужчины уже сбривают лицо начисто, но Нерина не спешила избавиться от опостылевшей козьей шерсти, которую ежедневно клеила на лицо. Пока это не станет модно в городе, пока это будет чем-то удивительным или подозрительным, она рисковать не станет.

У Рауля, безусловно, была служанка. Без слуг было не солидно, да и так во многом было проще. Служанку звали Катарина, и для нее Нерине пришлось сделать себе вполне правдоподобные косы. Она ни за что не хотела знать, с кого их срезала артистка странствующего театра дель арте, которая и продала косы Нерине. Вариантов было немного, и когда Нерина гадала между блудницей, воровкой и мертвой, она надеялась, что у несчастной хотя бы не было какой болезни.

Косы были слишком светлы, как для оливковой кожи и антрацитовых волос дочери аптекаря, и потому Катарина благочестиво пряталась в чепец, оставляя на виду лишь причудливо перевитые кольцами косы, чуть затемненные настоем ореховых шкурок.

Глава 2. Тибальт

Может, она и могла пересилить себя и не отвечать Тибальту, не увидеть сегодня его разбойничьих глаз, но отсиживаться было никак нельзя. Во-первых, свет свечей он не мог не увидеть, а во-вторых, приезжал Тибальт редко, и всегда привозил для нее что-то особенно ценное и редкое. Он был мореплавателем, искателем приключений, торговцем и, кажется, иногда даже наемником. По крайней мере, оружия складки его одежды скрывали не меньше, чем товаров и подарков.

Скрыть волосы было куда проще, чем отсутствие бороды, и Нерина выбрала Катарину. Наскоро завернувшись в плащ и протерев глаза сладким молоком, что стояло у нее на столе в простой глиняной кружке рядом с тарелочкой бискотти, Нерина побежала из рабочей комнаты, приспешни, в саму лавку. Скрипнули расшатавшиеся доски, горячий воск капнул со свечи на ладонь.

– Мастер Рауль! Катарина! Уснули, что ли?..

– Так и есть, сеньор, – кротко, как и положено служанке, ответила Нерина, отворив двери на самую малость. – Не извольте гневаться.

Глаза в сладком молоке слипались вполне правдоподобно. Она поплотнее перехватила плащ, скрывающий темные волосы и простую белую камизу, нижнюю рубашку. Хорошо хоть мужская ничем не отличалась от женской, не страшно, если Тибальт увидит. Лучше было опозориться, чем выдать себя.

Живые цыганские глаза Тибальта сверкнули не то радостно, не то хищно, она не разобрала.

– Ты чего это в лавке ночуешь, Катарина? Я стучал в дом, твой хозяин мне не открыл. Впустишь?

Он сказал все это одновременно, не давая Нерине времени на ответ. И сам, не слишком нагло, но все же уверенно открыл двери лавки и вошел внутрь.

Нерина попятилась, ненавидя Катарину пуще моровой язвы. Надо было выбрать Рауля, сказать, что побрился, вши.

Рауль мог находиться наедине с Тибальтом хоть в трактире, хоть в борделе, но Катарина не могла. Мореплаватель об этом, кажется, вовсе не подумал. Он перехватил у нее свечу, роняющую на ладонь горячие восковые слезы. Взял её руку и покачал головой.

– У вашей породы слишком тонкая кожа, синьорита. Не хватайте свечей без подсвечника, сделайте милость.

В свете единственной свечи тугие кудри Тибальта были совершенно черными, и глаза тоже совершенно черными, и он еще больше походил на бродячего цыгана, совсем мало оставалось до полного сходства. Чуть проще одежды, или, наоборот, чуть ярче, лишняя серьга в и без того обильно проколотых ушах – и она его не пустила бы в лавку даже в личине Рауля. И держала бы подальше лошадей.

Лошади у мастера Рауля были лучшие в городе, иные дворяне завидовали.

– Мастер Рауль уехал в Розаверино за абсолю жасмина. Август, готов самый густой и терпкий, как любит мастер. А я стерегу лавку, в доме страшно одной.

Тибальт слушал её, чуть склонив голову на бок.

– Что же твой мастер не повесит на лавку заклятий оберегающих? Не в деньгах же дело.

Нерина прикрыла глаза и сдержала и вздох, и закатанные глаза, и едкий ответ. Тибальт нравился ей неимоверно, но и раздражал ровно так же. Он задавал какие-то правильные, очень точные вопросы, один неверный ответ – и она будет раскрыта. Что он сделает тогда? В благородство морехода она не верила. С таким же, влюбившись, сбежала маменька, и не сказать, чтобы Нерина точно понимала, восхищается она матерью или презирает.

– Куплены заклятия, синьор Тибальт, первосортные. Говорю же, страшно одной в доме.

– С Раулем, стало быть, спокойнее, – фыркнул Тибальт, поднимая свечу над головой и заходя за прилавок.

Он был одним из немногих, кто допускался в приспешню: Тибальт привозил заморские редкости для духов и притирок, и на правах поставщика был вхож и в лавку, и в дом.

– Синьор, – Нерина остановилась и не пошла за ним. Её голос звенел холодными, нехарактерными для служанки нотками:

– Вы находитесь ночью в присутствии дамы и позволяете себе неоднозначные намеки. Еще одно слово, и я попрошу вас покинуть лавку и дождаться мастера Рауля.

Тибальт посмотрел на нее коротко, странно, но не ответил. Зашел в приспешню, и Нерина немедленно забыла возмущаться его неподобающему поведению. Там, брошенные, на столе стояли колбы с составами, склянки с абсолютами и анфлеражами, воронки, стеклянные палочки и носовые платки – хрупкое оборудование парфюмера, которое ни при каких условиях не могло быть доверено служанке.

Ей придется либо немедленно представить перед глаза Тибальта мастера Рауля, либо…

– Умоляю, синьор, не выдавайте меня мастеру, – пролепетала она, в самом настоящем волнении, сдирая с кожи накапавший воск. Не то, чтобы она редко жглась, но Тибальт верно подметил тонкую, слишком чувствительную кожу.

В общем-то, это было одной из причин, по которой Рауль все чаще предпочитал носить тонкие перчатки. Невиданная роскошь, жуткое расточительство, единственный способ скрыть нежные девичьи руки.

Тибальт остановился на проходе, раздумывая. Он был не слишком высокого роста, едва ли выше Нерины, и потому не касался головой висящих с потолка пучков розмарина, лаванды и дягиля. А хорошо бы ему насыпался за ворот сухой лавандовый цвет, да он бы вытряхивал его часа два из складок!

Вместо того, чтобы устраивать ей тут пытку.

– Не скажу, – решил, наконец, Тибальт, и повернулся к Нерине.

Неподобающе близко, но какой безумный огонь в черных колдовских глазах!

Тибальт не был дворянином, стало быть, ему неоткуда было взять колдовства, но, быть может, все-таки было? Байстрюки получали колдовство, но прятали усердно. Явить его означало явить свое незаконное происхождение, а за такое можно было и на пожизненное денежное взыскание попасть. Дожи слишком сильно блюли чистоту крови, покуда она приносила им деньги. Только дворяне могли творить чародейство, стало быть, только их заклятия и обереги были законными. Очень дорогими, естественно.

Тибальт качнулся ближе. Свеча в его руках затрещала.

– Не скажу, если покажешь волосы.

Тихо, ласково. Казалось, он просил о чем-то большем. О доверии, быть может. О поцелуе.