Дочь вождя

1. Скальд

Драккары завернули в узкое горло фьорда. Пронзительная, почти торжественная тишина повисла в воздухе. Остался за кормой шорох волн неспокойного Северного моря. Высоченные стены скалистых берегов и неподвижная поверхность свинцовой воды окружили корабли, скользившие по дремлющей глади сквозь призрачную дымку северной ночи. Лишь крики чаек да звеневший время от времени вдали шум водопадов, что срывались с сумрачных утёсов, нарушали величественное безмолвие.

Отвесно вздымались берега, спускались по ущельям потоки ледников, и зелёные шапки ельников теснились на плоских вершинах гор.

Воины возвращались домой.

В землянке Вилмара пол устилала пожухлая трава — пора бы сменить, да Ливе всё не до того. Кажется, и детей в доме давно нет — ушли искать счастья в дружинах эрлов, да так и пропали там, а всё она чем-то занята. Ткёт и ткёт свои полотна, на которых ничего не разобрать — только полосы да мрак, будто землю всю застилает дождь — и смотрит на восток. Чего Лива ждёт? Вилмар давно перестал гадать.

Кряхтя, он опустился на корточки у круглой печи и пошевелил угли кочергой.

Ночь выдалась холодная, а станет ещё холодней — близится зима.

Пора бы вернуться сыновьям, без них будет трудно собрать урожай — да никто не идёт. Видно, много счастья подарили им чужие края.

Вилмар замер, услышав стук в дверь. Опустил кочергу.

«Неужто Торвальд?» — промелькнуло в голове, мгновенная радость накрыла старика — но тут же ушла.

Нет, Торвальд вернуться не мог. Если три года его нет, то откуда теперь сыну взяться?

— Старуха, дверь открой! — рявкнул Вилмар.

Лива, кряхтя и бранясь, отложила шитьё. Неторопливо поднялась на ноги, но к дверям идти не спешила, а только поинтересовалась:

— Опять Олафа ждёшь? Медвежья твоя нога!

Вилмар сплюнул на пол и, отчаявшись совладать с женой, поплёлся открывать.

— Кого там Мейли принесла… — пробормотал Вилмар.

Дверь скрипнула, и хозяин замер, разинув рот и разглядывая заслонившую очертания ночного леса фигуру в меховом плаще и тканевой маске в пол-лица. Секунду стоял так, а затем подпрыгнул на месте и радостно проквохтал:

— Лива, так тебя и разтак! Неси пиво! Неси рыбу! Это ж скальд! Эх, жаль Олаф уехал вчера!

— Не надо Олафа! — странник предупредительно поднял руку. — Я на одну ночь, и то не останусь до утра. Пусть хранит Фрея тебя и твою супругу, хозяин, просто нацеди мне пива и дай сыру — я не ел от самого побережья, два дня.

— А то! — радостно согласился Вилмар. Старик отлично знал, что ни один из сородичей не забрался со своей усадьбой так далеко на северо-запад, как он. А скальд, стало быть, только что с корабля. — Только уж сказка с тебя! Куда плавал и что отыскал на тех берегах!

Странник улыбнулся под маской, но Вилмар всё равно не увидел его лица. Тогда скальд поблагодарил Вилмара и принялся располагаться у очага.

Лива, все ещё ворчала, но с мужем спорить перестала. Пошла отпирать сундуки и зарылась в них в поисках достойной еды для трапезы.

Наконец, накрыли стол. Странник утолил первый голод и завёл рассказ…

— Когда месяц сбора яиц только вступал в права, мы выдвинулись в путь.

Покинув берега родных земель, отправились туда, где заходит солнце, и не так уж много времени прошло, как показалась земля. Голая и скалистая, возвышалась она над морской гладью. Мы назвали её Земля Утёсов. А за ней, следуя на юг, отыскали еще одну новую землю — равнинную и покрытую дубовыми лесами. Мы дали ей имя Мариланд – Лесная страна. Или Край дубовых рощ.

А ещё к югу нашлась третья страна, где мы и сошли на берег.

Там мы построили хорошие хижины, но лето выдалось тёплое. Оно настолько отличалось от нашего, что по полям вились лозы со сладкими ягодами, и имя, которое мы дали этой благодатной земле, было Страна лоз.

Разные племена живут там в лесах и кочуют в степях со своими стадами. У них нет ни аллодов, ни права наследства. Они двигаются за своими коровами и овцами в поисках лугов и пастбищ.

Но, конечно, занимаются они не только животными. Они ещё и прекрасные воины. Они сражаются меж собой и захватывают стада побеждённых племён.

Боевые дружины те люди собирают из родни. В каждой по десять десятков воинов — и все одна кровь. Одной семьей перенеся все превратности судьбы, они остаются неразлучны и сменив кочевую жизнь на осёдлую.

А плечом к плечу неподалёку от них обитают совсем другие племена.

Там жрецы деревьев — друиды — прячутся в лесах с остатками своих последователей и приносят жертвы богам, толкуют их волю. Обучают молодёжь и радуются огромному уважению. Их слово последнее на суде, они же определяют и вину, и то, как её искупить. А если кто-то — не важно, один человек или все племя — не захочет принять их решение, отлучают виновного от обрядов жертвоприношений. Таков самый суровый приговор в тех землях и среди тех племен. Кто подвергся ему, тот лишается защиты и богов, и законов людей. Он вечно будет скитаться бесприютный. Все станут обходить его стороной, не захотят ни говорить, ни сидеть с ним за одним столом, чтобы не пал и на них гнев древесных жрецов. Что бы ни случилось, суд не соберется для его дела, и ни одну работу ему не предложат.

Жрецы эти на равных говорят с вождями и видят то, что будет завтра. Среди них есть один, кто стоит над другими. И когда он умирает — тот, чьи заслуги признаются большими, занимает его место. А раз в год друиды собираются на всеобщий совет в землях карпутов. И в эту землю со всех краев идут те, кто жаждет защиты старых богов, кто верен древним обычаям предков.

Скальд перевёл дух. Потянулся к кружке с пивом, поднёс к губам и сделал глоток.

– Нашу дружину составили девять кораблей, – продолжил он. — Шесть не вернулись назад. Третий вели два брата — сын конунга Эрика, доблестный Рун, и Льеф, воспитанник конунга, сын ярла Хальрода от рабыни, его побратим.

Вилар горестно покачал головой и прицокнул языком.

2. Возвращение

Звуки скрипок и дудок плыли над долиной тинга, погрузившейся в вечерний сумрак.

Прислужники скользили между столов с чарками, полными воды, и полотенцами, чтобы пирующие могли ополоснуть руки и лицо. Подобно валькириям, что подносят вино героям в Валгалле, женщины наполняли кубки и рога пивом и мёдом и подавали их своим мужчинам. Перед каждым – тарелка с едой, приготовленная именно для него. Конунг принимал победителей как дорогих гостей, и не было одной общей посуды для всего стола, как случалось иногда. Бочонки с мёдом стояли тут и там, и мореплаватели, вернувшиеся со славой и почетом, то и дело зачерпывали его.

Пиво пили из костяных рогов — кубки имели только те, кто привёз их с запада. Бока многих рогов изрезали руны, и каждому хозяин нарекал собственное имя. Рог Льефа звали — Доблесть. Рог Руна — Слава.

По центру, между длинными столами, колыхался «продольный огонь» — в длинной траншее, протянувшейся от стены до стены, плясало пламя, и через него проносили рог или кубок мёдом, прежде чем их наполнить.

В полумраке зала под звуки труб и барабанов плясали молодые мужчины и незамужние девушки. Те же, кто танцевать не любил, внимали скальдам, певшим о подвигах и доблестных героях. Устроившись у огня и терзая струны, странствующие сказители вспоминали саги о великих битвах.

Льеф сидел за одним из столов с рогом в руках и смотрел на шестерых воинов, плясавших с клинками. Танцоры подняли мечи в ножнах и трижды повернулись кругом. Вынули клинки из ножен и опять взметнули вверх. С лёгкостью и изяществом обратили оружие друг на друга и в этом подобии боя показали зрителям составленную «звезду» с лучами лезвий. Резко разошлись, и мечи их снова взлетели, вычерчивая над головами четырёхугольные звезды. Движения мужчин становились всё стремительнее, под звуки барабанов и волынок клинки скрещивались с клинками, пока в один момент все шестеро танцоров не подскочили вверх, чтобы тут же отпрянуть назад от центра круга — пляска завершилась.

Трижды в год собирались Люди Севера на великие празднества. В священных местах и храмах проводили пышные обряды. И все от мала до велика спешили поучаствовать в церемониях в честь одного из древних богов.

Тут же на пирах произносили слова клятв и принимали обеты. На таком же пиру прошедшей зимой Рун, побратим Льефа, встал со скамьи, поднял рог и дал обет, что не пройдёт и двух зим, как он отправится с дружиной к западным берегам и убьёт тамошнего конунга Альдадра.

И пусть обещания звучали в момент веселья и, скорее всего, от жажды славы, когда головы туманил пряный мёд, исполнялись они верно. Победив или умерев, но клятву следовало сдержать.

Льеф, как и должно свободному северянину, прославил себя доблестью и храбростью в бою. Доброе имя и слава стали целью его жизни. И как любой из его братьев, обвинений в трусости он боялся больше, чем смерти. С детства Льеф слышал слова отца и дядьёв: «Слава переживет воина на века» и «Только одно не имеет смерти: погибшего слава».

Невыполненный обет виделся ему страшнейшим из возможных грехов. Обман он считал позором воина, а ложь — наиболее противным поступком для свободного человека.

Льеф встал следом за Руном и сказал, что вместе с ним выполнит клятву.

Прошло полгода. Из плаванья вернулось три драккара из девяти. Зато палубы их полнились добычей — дорогими тканями, золотыми браслетами… и рабами.

Льеф со свистом втянул воздух и снова выпустил его из ноздрей. Поднёс кубок к губам, но так и не сделал глотка.

Сегодня утром он принёс дары к трону конунга. Конунг Эрик встал со своего места, обнял его и приветствовал как сына. Но всё же Эрик задал вопрос, который заставил Льефа испытать стыд.

— Всю ли добычу ты мне показал, благородный Льеф?

Эрик был мужем высоким и статным. Все соглашались, что не было среди знатных северян более привлекательного и представительного. Густые мягкие волосы его блестели как золото. Сильное тело, умные глаза.

На пиру он был весел, на тинге — красноречив, к друзьям великодушен, а к врагам — суров.

Иными словами, Эрик был красавцем. И хотя имел жену, не одна девушка смотрела с тоской ему вслед.

Льеф смотрел в его бледно-голубые, как чистое небо зимой, глаза, пытаясь угадать, есть ли в словах конунга подвох.

«Он не мог знать. Наверное, не мог. Да и разве изменит что-то в хозяйстве конунга одна рыжеволоса рабыня? Раненая чужачка и в поле-то работать не сможет».

— Я всё тебе показал, — сказал Льеф, — что достаточно ценно, чтобы тебя заинтересовать.

— Вот как? — Эрик нахмурился, как будто что-то всё-таки проведал.

— Конечно. Ведь не захочешь же ты, чтобы я клал к твоим ногам снятый с убитого башмак? Или другой мешок кожи, такой же бесполезный?

— Пожалуй, так, — Эрик, казалось, развеселился. Он хлопнул Льефа по плечам, и тот перевёл дух. — Ты хороший воин, Льеф. И ты выполнил данный обет, как и твой брат. Вы двое — гордость моя. Не зря я тебя воспитал.

Он крепко обнял Льефа, задержав в объятьях немного дольше, чем тот хотел, но затем отпустил и, взмахнув рукой, приказал:

— Сегодня устроим пир. Пусть женщины достают лучшие яства из закромов! Сегодня с юга вернулся мой сын! И ещё один юноша, которого я люблю не меньше!

Напоследок конунг выбрал себе из добычи лучшие украшения и одарил Льефа наручем, который достал из сундука — как одаривал только лучших из героев, вернувшихся с чужих берегов.

— Носи его, — сказал Эрик негромко, надевая изукрашенный орнаментами обруч на руку Льефа, — и помни меня.

Льеф сглотнул, но ответил лишь кивком.

— Сестра моя выткала знамя, и ворон распускал крылья для полёта на том полотне. Удача рода конунгов передалась нашей дружине через её руки, и едва мы высадились на берег, знамя наполнил ветер, предвещавший победу — как всю дорогу наполнял наши паруса! — голос Руна, возвышавшегося над дружинниками, перекрыл шум музыки, и все взгляды устремились на него.

3. Изба травницы

Люди Севера обитали в каменистом краю, где скалы перемежались куцыми лоскутками пригодной для пахоты земли — потому и не строили больших городов. Семьи жили в просторных усадьбах, расположенных в дне пути друг от друга.

Обитатели усадеб холодными снежными зимами зачастую не могли навестить даже соседние поместья, не говоря о родне, чьи владения располагались слишком далеко. Только на равнинах возникали небольшие деревушки.

Дом Сигрун и вовсе стоял на отшибе — отец её погиб много лет назад, и мать от тоски отправилась следом.

Женщина, тем более такая, как Сигрун, у северян пользовалась особым почтением и обладала особыми правами. Потому, хотя одинокая Сигрун и жила сиротой, никому бы в голову не пришло её трогать.

Особенно уважали тех, кто вёл себя правильно, не нарушал обычаев и был красив. И если первыми двумя чертами Сигрун не могла похвастаться, то последней боги наделили её сполна. Кроме того, как и полагалось настоящей северянке, она обладала трезвым умом, гордым нравом и твёрдым духом.

Северяне верили, что у смелой и храброй женщины родятся такие же дети, и потому многие уже сватались к ней. Но и Сигрун знала себе цену и тщательно отбирала претендентов в мужья. Ей нужен был супруг, который проявил бы себя во время битвы, доказал свою доблесть и храбрость на поле брани. И она знала того, кто подходит больше всего — вот только он до сих пор не говорил ни нет, ни да.

Сигрун исполнилось двадцать, но ранние браки и не приветствовались у северян. Конечно, случалось такое, что замуж брали и шестнадцатилетних девушек, однако всё же не слишком часто.

Женщины Севера славились гордостью и трезвостью ума и предпочитали дожидаться достойного жениха. Девушки редко выходили замуж раньше двадцати, а мужчины женились и того позже.

Иногда что женитьба откладывалась на несколько лет. Если такое случалось, то обычно задержку оговаривали с самого начала, при сватовстве. А бывало такое нередко — или невеста слишком молода, или жениха на борту драккара ждали друзья, готовые отплыть в далекие земли. Тогда девушка становилась «названной женой».

Сигрун названной женой не была.

Всё, что мог сказать ей Рун, он говорил наедине, так что Сигрун оставалось лишь гадать — где правда, а где ложь. Но, что бы ни значили его слова, они не имели силы перед конунгом, его отцом.

Сигрун вспоминала об этом в часы сумерек, когда в доме заканчивались дела, в остальное же время ей было не до того — Сигрун, обладавшая нежными руками и открытым сердцем, все дни проводила в заботе о раненых и больных, за что, впрочем, получала достаточно даров, чтобы хватало на мясо и мёд.

На сей раз вернувшиеся с запада воины привезли семерых.

Двоим она помочь не могла — слишком много времени они провели в пути. Раны загноились, и Сигрун понимала, что вопрос лишь в том, когда настанет их срок.

Ещё двое шли на поправку так быстро, что вовсю говорили ей сладкие слова, которым Сигрун не верила ни на грош.

С двумя оставшимися дело обстояло сложней. Рана одного сильно кровоточила, но Сигрун наложила повязки и напоила его отваром из ромашки, снимавшим боль. Оставалось ждать.

Другая удивила с первого взгляда тем, что волосы её отливали таким же пламенем, как и у самой ведуньи. Лицо покрывали метки солнца, хотя девушка не была северянкой.

Воин, доставивший меченую Тором, строго-настрого завещал следить, чтобы с чужачкой не случилось беды. Велел кормить хорошо и положить на добрый топчан. И только наутро, после пира, Сигрун догадалась, что это за невольница.

Девушка лет двадцати на вид, слишком хрупкая, чтобы держать в руках копьё, металась в бреду с тех пор, как оказалась в лекарской избе. Она говорила на незнакомом языке, и из всех слов, что произнесла чужачка, Сигрун, почти не знавшая западных наречий, разобрала лишь одно слово: «брат». Чужачка повторяла его и плакала, так что Сигрун становилось неловко. И всё же она продолжала выхаживать южанку.

На четвёртый день чужачка открыла глаза.

Кена увидела девушку, стоявшую перед ней — стройную, с волосами такими же рыжими, как у неё самой.

Стан девушки обнимали складки свободного платья-рубахи с длинными широкими рукавами. На плечах лежала шаль, заколотая оловянной брошью. На поясе висело множество сумочек и нож.

Приняв ведунью за одну из своих, Кена торопливо и громко заговорила, пытаясь рассказать о том, что произошло, но Сигрун непонимающе смотрела на неё, и Кена замолкла. С детства Кена слушала саги и песни, что приносили чужеземные скальды из дальних краёв. Некоторые учила и переводила сама, чтобы затем пересказать братьям. И потому хорошо знала северные слова.

— Где я? — спросила она на другом языке, который знала немного, пусть и не слишком хорошо.

— Ты в окрестностях Бирки, в лекарском доме. Друг просил меня проследить за тобой.

Кена закрыла глаза. Перед внутренним взором её встало лицо викинга с заплетённой в косы золотистой бородой, который вонзил клинок в её плечо.

— Я в плену?

Сигрун пожала плечами.

— Тогда уж вернее сказать, что ты рабыня. Но я не знаю, чья. Мне просто наказали сделать так, чтобы ты продолжала жить.

Сигрун отвернулась к котелку и медным черпаком принялась переливать какое-то варево в стакан.

«Рабыня», — Кена покатала слово на языке. Такое могло случиться с кем угодно — только не с ней. Лекарка, конечно, лгала. Потому что не стал бы никто выхаживать рабу.

— Пей, — сказала ведунья тем временем и сунула чашу с варевом Кене под нос. — Боль пройдёт.

Плечо и правда нестерпимо болело, и Кена послушно сделала глоток. Потом ещё один, и ещё, пока не осушила чашу до дна.

Кена быстро уснула и вновь очнулась через несколько часов. Ведунья снова оказалась рядом, как будто и не уходила никуда. Стояла у соседней лежанки и колдовала над другим больным.

— Как тебя звать? — окликнула Кена травницу.

— Сигрун, — девушка обернулась через плечо.

4. Учитель и друг

Королевский двор походил на усадьбы богатых бондов: лишь величина построек давала понять, что здесь живут правители. В остальном же имения конунгов и ярлов от жилищ простых бондов отличало только наличие приёмного покоя, который называли «палатой».

Льеф остановил коня и бросил поводья треллю, вышедшему навстречу.

Днём зала, где три дня и три ночи пировали вернувшиеся из похода викинги, напоминала комнату в жилищах простых воинов и выделялась только пышностью резьбы и красотой гобеленов, укрывавших в праздничную ночь стены. Эта зала была так велика, что конунг мог в ней принимать прибывавших к нему с визитами ярлов и знатных бондов – те свободно помещались внутри со всей своей огромной свитой. А кроме того, на пиры созывались все именитые люди с окрестных земель — и для них тоже хватало места за столом.

Льеф огляделся по сторонам.

Стены ещё были убраны цветными щитами, оставшимися после пира, шлемами и кольчугами, так что палата выглядела воинственно.

Конунг Эрик стоял в полумраке и рассматривал драгоценности.

Льеф остановился у лавки, покрытой шитым золотыми нитями «чужеземным» полавочником. Не только на кресле конунга, но и на лавках лежали великолепные подушки в наволочках, украшенных искусными узорами.

— Конунг, — окликнул воин, и только тогда Эрик обернулся.

Взгляд его, устремлённый на пасынка, был рассеянным, и всё же конунг отозвался тепло и даже с нежностью:

— Льеф?

— Да, мой господин, — Льеф склонил голову, — я пришёл предупредить, что уезжаю домой.

Конунг несколько секунд всё так же задумчиво смотрел на него, а потом кивнул собственным мыслям и сказал:

— Пойдём.

Следом за конунгом Льеф покинул пиршественную залу и, минуя главный, бревенчатый дом, протянувшийся с севера на юг, направился к ещё одному сооружению — палате, стоявшей немного особняком.

Короли, ярлы и лагманы помимо пиршественной палаты выстраивали в своих имениях специальный зал для приёмов, где проводили встречи, переговоры и советы, принимали просителей и гостей. К такому залу и повел конунг пасынка. Мужчины вошли внутрь, и Льеф остановился, разглядывая с детства знакомые стены, которые, тем не менее, давно не видел.

Столбы по обе стороны высокого сиденья, видневшегося у одной из стен и предназначенного для самого конунга, украшала резьба необыкновенного мастерства. Такие же узоры испещряли стены.

Одна часть резьбы изображала подвиги Хаддинга и его путешествие в царство мертвых, другая — сражение Видара с волком Фенриром, третья — Улля, направлявшего стрелы в цель.

Северяне часто отдавали сыновей в обучение к родичам, чтобы из них получались настоящие викинги.

Так и Эрик Красивый находил радость и пользу в том, чтобы принимать сыновей именитых соседей и обучать их на своём дворе. Первыми из таких воспитанников становились, конечно, дети его собственных братьев и знатных ярлов — таких, как отец Льефа.

Льеф попал в семью конунга, когда ему не исполнилось ещё и пятнадцати лет. С ним обходились хорошо, а за столом сажали возле хозяина. И Льеф сохранил лучшие воспоминания о временах, которые провёл в этом доме. Конунг всегда был добр к нему и относился по-родственному. Конечно, воспитанники делали работу, которая требовалась в поместье: рубили дрова и помогали кузнецу, строгали доски и делали мебель, и много чего еще. Но тем же занимались и родные сыновья — такие, как Рун.

Льефу нравилось в доме Эрика. Здесь всегда с радушием принимали гостей. Скальды, лекари — все находили тут приют. И Льеф понимал, что никогда бы не узнал и не увидел так много, оставаясь у себя в усадьбе, как узнал и увидел здесь.

Двор конунга представлял своего рода военную школу. И сыновья знати, и просто свободные юноши мечтали поступить в королевский хирд и обучиться здесь воинскому мастерству, а если повезёт — то и снискать славу в дальних походах.

Все они, как и взрослые дружинники, получали при дворе конунга кров и стол. Сопровождали своего повелителя в поездках, когда летом тот разъезжал по поместьям бондов, собирая «хромой налог». Получали свою долю трофеев в военных походах. За подвиги конунг дарил им мечи и копья, красивую одежду и драгоценности, а мог пожаловать и драккар.

Двор в то же время был и его войском. Насчитывал он почти тысячу человек. Встречались здесь как северяне, так и чужеземцы.

В округах, где чаще всего случались нападения врагов, отвечали за оборону подвластные конунгу военачальники — ярлы.

В бой ходили все: и конунги, и бонды, и просто свободные люди. И все они хотя бы раз в жизни ступали на палубы драккаров, которые несли храбрецов к далеким берегам.

При дворе конунга состояли люди из разных краев Севера, все они были равны между собой — и свены, и даны, и сами люди Севера.

Северяне разбивали усадьбы на островах Ледового океана и вдоль побережья материка, но корабли их ходили за добычей далеко: в западные земли, в Британию и даже к племенам франков, добираясь до самых южных краев, где правили шахи и султаны.

Собственные же земли викингов были скудны и прокормили бы совсем немного жителей — потому каждой весной люди Севера выступали против Юга войной. Иногда они ходили грабить и воевать, иногда попросту искали новые торговые пути — ведущие, как правило, на восток.

Северян вела жажда власти, «доброго имени» и воинской славы.

Все они — кроме преступников — перед богами были равны. Только нарушивших закон не считали людьми, и их мог убить любой.

Даже конунг имел в своей власти лишь такой надел, какой могла обработать его семья. Он правил свободными людьми, и другого дохода, кроме того, что получал с поместья, у него не было.

Когда люди Севера только пришли в этот холодный край – и многими поколениями позже, пока оставались ещё бескрайние пустоши и дремучие леса, не имевшие хозяев – каждый присваивал и возделывал столько ничейной земли, сколько желал.

Тот же, кто хотел построить усадьбу на общей земле, там, где простирались поля и пастбища, собирал три стога сена, закладывал дом о четырёх углах и с двумя свидетелями обходил эти владения, чтобы обозначить границы — что мог объехать зимним днём верхом, то становилось его. Земля принадлежала тому, кто первым ставил на ней жильё. Именовалось такое владение — одаль.

5. Дорога

Дороги изрезали землю северян вдоль и поперёк. Там, где их пересекали многочисленные речки, ручьи и водопады, были насыпаны броды.

— Идти можешь? — спросил Льеф.

Кена кивнула, и тут же, не слезая с коня, Льеф накинул верёвку ей на запястья, а в следующую секунду ударил коня по бокам — легонько, но тот всё равно припустил вперёд так, что Кене пришлось бежать следом трусцой.

Колючая верёвка натирала руки, петля выворачивала плечо. Спутавшиеся волосы метались при каждом прыжке и лезли в глаза, так что Кена едва успевала сдувать их с лица. Через несколько минут она, непривычная к подобным нагрузкам, запыхалась, но Льеф, казалось, ничего не замечал.

Северянин верхом сидел ровно и был полностью погружён в собственные мысли.

Кена изо всех сил старалась поспевать за ним.

Новый «господин» — даже мысленно слово это по-прежнему давалось Кене с трудом — был суров, и всё же Кена радовалась, что её забрал не тот, другой.

Златобородый её пугал. И Кена хорошо запомнила, что он отобрал у неё брата. Этот, другой… он не походил на северян, и Кена пока что не знала, как его понимать. В нём не было холода, хотя и тепла Кена в его словах не слышала.

Кене стало страшно. Будущее виделось ей в мрачных тонах. Снова и снова мысли возвращались к тем часам, когда она потеряла семью и род. Кена знала, что не должна бояться, но справиться с собой не могла.

Отец и братья всегда говорили: «У тебя чуткая душа». Это значило — она чувствует то, что другие и понять не могли.

Кена умела видеть облик богини в солнце, опускавшемся за горизонт, или знаки грядущего лета в первом весеннем дожде.

Братья родились воинами, как и отец, но хотя сила много значила для народа Кены, они ценили её способность видеть мир, считая девушку «тронутой волей богов».

Теперь не осталось ни братьев, ни отца. А здесь, на Севере, воля их богов никому не нужна.

Всю свою юность Кена провела в изучении легенд, но вряд ли они кого-то заинтересуют здесь, в чужих краях.

Кена не знала, чего ждать. Она не умела работать в поле или пасти овец — последнее братья пытались ей поручать, но выходило не особенно хорошо. Кена постоянно заглядывалась на закат и кого-то теряла.

«Он меня убьёт, — думала Кена, тяжело дыша, прыгая с камня на камень за спиной у северянина и снизу вверх вглядываясь в суровое лицо, — а может, это и хорошо. Только бы всё кончилось быстро, не так, как…»

Кена сглотнула, и на глаза её навернулись слёзы, когда она вспомнила брата, ещё живого, с вывернутыми наизнанку внутренностями и безумными от боли глазами, кричащего беспрерывно, до хрипоты.

Конахт был жив, он всё понимал и ещё дышал — но в то же время мёртв, потому что самый искусный лекарь его бы не спас. Наверное, он желал смерти, скорого забвения и лунной дороги, ведущей к богам — Кена не знала, но боялась, что это было так.

Её собственные последние часы затянулись дольше. Приходя в себя на корабле, Кена со страхом думала о том, что смерть настигнет и её — но смерть не шла, и вот теперь северяне выходили её, чтобы сделать рабыней.

Глядя снизу вверх в бледно-голубые, как у всех у северян, глаза «хозяина», Кена всё более убеждалась в том, что внешность его обманчива, и он, должно быть, такой же, как все здесь. Льеф стоял среди тех, кто терзал тело Конахта. Среди тех, кто пронзил сердце её отца.

Ненависть просыпалась в сердце пленницы.

«Я убью его, — думала Кена, — пусть только наступит темнота… Я сниму с его пояса нож и убью сначала его, потом... — Кена сглотнула. — Потом себя. Или нет. Лучше сбежать. Вокруг пустынная земля. Никогда северяне меня не отыщут».

Ждать до темноты оставалось не так уж долго. Слева и справа тянулись бесконечные леса и каменистые скалы. Кена не знала, как ещё держится на ногах, потому что солнце клонилось к закату, и она бежала много часов.

Льеф с трудом заставлял себя не смотреть на южанку, перепрыгивавшую с камня на камень по правую сторону от крупа коня.

«Какая же она слабая», — думал северянин и не знал, что в нём сильнее — презрение или жалость, которой Льеф до тех пор не испытывал никогда и даже имени которой не знал.

Южанка тяжело дышала, и взгляд Льефа то и дело спускался к её горлу, напряженно дрожавшему в вырезе льняной рубахи — и снова поднимался к палево-синим, как воды Северного моря, глазам. Волосы южанки метались всполохами пламени, и Льеф с трудом справлялся с желанием запустить в них пальцы, поднести к лицу и вдохнуть аромат. Там, на корабле, южанка пахла прелой травой. Чем она пахла теперь — Льеф не знал, но то, что подобные мысли посещают его, Льефа пугало.

«Почему тебе не возжелать северную женщину, Льеф? — спрашивал он себя. — Красивую и свободную, как Сигрун. Она бы хранила твой дом, когда ты уходишь в поход. Она бы любила тебя и однажды стала твоей женой».

Но северянок Льеф не желал никогда — до последних пор считал, что слишком молод и силён, чтобы привязывать себя к земле и камням, а теперь понимал, что сердце его всё это время искало чего-то ещё.

«Кен-на», — перекатывал он на губах. Имя подходило южанке как нельзя хорошо. В нём тлело пламя её волос, отражались льдинки глаз.

Отказать конунгу было Льефу нелегко. Как и любой северянин, он жаждал славы — а разве можно заработать её больше, чем будучи королём?

Эрик хотел видеть его рядом — и Льеф знал, что получит при дворе больше, чем мог бы желать. Для Эрика он стал сыном — каким никогда не был для родного отца. И хотя Льеф не знал до конца, что такое любовь, ему часто казалось, что Эрик любил его — как не любила, может быть, даже мать.

Чужачка наваждением вклинилась в привычное, как смена времён года, течение жизни Льефа, и хотя они не обмолвились ещё и словом, меняла что-то внутри него.

«Это только на зиму, — сказал Льеф конунгу. — Мне нужно отдохнуть от войны».

«Весной твоё место может занять кто-то другой».

Льефу не оставалось ничего иного, кроме как сжать зубы и принять данностью то, о чём говорил Эрик. И всё же он решил вернуться домой.