Дожить до рассвета

Пролог

***

Что может быть отвратительнее сентября, предвещающего год мучений? Только этот адский будильник, надрывающийся уже в пятый раз! Сегодня я поклялась саботировать эту чёртову линейку, где снова будут завывать первоклашки, декламируя бессмысленные стишки, а директор с завучем — изливать фальшивый елей поздравлений. Для них это — праздник? Для меня — ад, облечённый в школьную форму.

— Настя, ты опоздаешь! — кричит мама, вырывая меня из липких объятий сна. 7:30… Чёрт! И правда опоздаю.

— Я встала! — кричу в ответ, чувствуя, как обречённость заполняет каждую клеточку. Последний год… выпускной, экзамены, поступление… Неизбежность давит неподъёмным грузом. Поднимаюсь, словно иду на казнь, плетусь в ванную, чтобы хотя бы попытаться вернуть себе подобие человеческого облика. В зеркале — жуткая картина: мешки под глазами — предательские свидетели бессонной ночи. Только я могла променять последний день лета на одинокий просмотр сериала, пока все остальные прожигали его на вечеринках. Небрежно завязываю высокий хвост, вытаскиваю две светлые пряди, обрамляющие лицо. Сойдёт. Не до причёсок. Первое сентября — издевательство, а не праздник. Выхожу из своей тесной комнатушки на кухню.

— У вас сегодня с папой ночная смена? — спрашиваю маму, которая собирает скромный обед в больницу для себя и отца.

— Да, сегодня снова кошмар. Что-то много людей в последнее время… — Мама хмурится, а меня пробирает тревога. Завариваю чай, заглядываю в холодильник в поисках хоть чего-нибудь съедобного перед этой пыткой под названием «школа». Школьная столовая — это ведь только деревянные булки и безвкусный чай, от одного воспоминания о котором подступает тошнота. Не удивлюсь, если после него скрутит живот или ещё чем-нибудь отравишься.

— Мы с одноклассниками решили отпраздновать первое сентября, в парк сходить… — мягко намекаю маме на необходимость финансовой поддержки. Она понимает всё без лишних слов.

— Сколько тебе нужно? — Мама устало улыбается и достает кошелек.

— Двести… Ну, или можно больше? — смотрю на неё взглядом побитой собаки, умоляя о милости.

— Транжира, — ворчит она, кладя на стол деньги. Я крепко обнимаю её.

— Спасибо! — Чтобы дома была к двенадцати! И никаких мальчиков в дом! Завтра в школу! И никаких «у меня похмелье»! Одиннадцатый класс, нужно взяться за ум! — Начались мамины нравоучения. Киваю на каждое слово. — И в большом скоплении людей лучше носи маску, — предупреждает она, боясь, что я подхвачу эту заразу. К счастью, иммунитет у меня крепкий, болею редко. Но новости о какой-то инфекции, гуляющей по городу, с высокой температурой, немного настораживают. Пока, правда, заболевших не так много, по крайней мере, у нас. Не то, что в больших городах вроде Москвы. Кстати, о новостях… Провожаю родителей и включаю телевизор. А вдруг, чудо свершится, и школы закроют?

— В Минске в панике закрываются школы и университеты. Миллионы заболевших в Москве, Екатеринбурге… Так же обьявлена нерабочими неделями, запретами на въезд и выезд....

Я выключаю телевизор, в груди разливается тягучее осознание — ситуация паршивая, особенно там, в больших городах. Неужели эта всеобщая беда доберется и до нашего тихого уголка? Мама говорила о заболевших… Тот самый вирус, что терзает другие страны? Зачем я забиваю голову этим кошмаром? Словно сбрасывая оковы страха, я хватаю рюкзак и вылетаю из подъезда, где меня уже ждет Таня, моя верная подруга.

— Привет, — говорит она, и мы обнимаемся, как будто ищем утешение в объятиях друг друга.

— Боже, столько всего произошло! Как жаль, что тебя вчера не было с нами, — щебечет она, а в моей душе шевелится странная тоска. Вчера звали гулять, прощаться с летом… Небольшая компания, но я отказалась. Почему? Не знаю. Предчувствие школы, нависшее над душой, как темная туча. Танька начинает свой рассказ, а я погружаюсь в поток ее слов.

Школа была совсем рядом, но за этот короткий путь она успела выложить мне самые яркие моменты вчерашнего вечера. Останавливаемся в чужом дворе, чтобы украдкой перекурить. Да, знаю, курить — это плохо, и вам не советую. Но что уж тут поделать, если я уже и не помню, как втянулась в эту привычку. Хотя, признаться, я курю нечасто.

— Так вот, Макс как влетит Игорьку с ноги! Все сразу переполошились, чуть ли не драка началась, — рассказывает она, а я закатываю глаза, вспоминая Игоря, нашего одноклассника, вечно вспыльчивого. Не удивлюсь, если он появится в школе с фингалом под глазом.

— Привет, — слышу знакомый голос. Это Женя, наш одноклассник, раздолбай и двоечник. Высокий, как всегда в черных джинсах, кроссовках и худи. Выбритые виски, небольшой пучок на макушке и ботанские очки… С виду — зубрила и отличник, но это лишь маска. Под ней скрывается тот еще хулиган и сорвиголова.

— Привет, — здороваемся с Женей.

— Ну, по-братски, дайте сигаретку, м? — снова эта вечная его просьба.

— Ты когда-нибудь перестанешь просить у нас сигареты? — Я помню его еще с первого класса, когда-то я, глупая, была влюблена в этого разгильдяя до безумия. Детская влюбленность, чистая и наивная, как первый снег, и ничего больше, казалось бы. Но где-то в глубине души теплится крохотная искорка воспоминаний.

Эпидемия. Начало.

***

Как и ожидалось, нас привезли на главную площадь, будто скот на бойню, согнав чуть ли не всех жителей города в одно место. Огромная, испуганная толпа теснилась на площади, окруженная плотным кольцом военных с автоматами, словно мы все были приговорены к казни. Мой взгляд скользил по белоснежным палаткам, возникшим словно ниоткуда, и сердце сжималось от неясного предчувствия. Бородатый военный, грубовато, но помогший мне вылезти из кузова грузовика, остался позади, а я, вместе с остатками класса, растворилась в людском море.

Взрывы отчаянных криков, полных страха и возмущения, пронзали воздух. Взрослые голоса, сорванные от отчаяния, метались в поисках ответов, обрушивая шквал вопросов и проклятий на головы безмолвных солдат. Наш городок, хоть и не блистал масштабами Москвы, сейчас казался переполненным до предела. Я судорожно оглядывалась, вытягивая шею, в тщетной надежде увидеть маму. Её доброе лицо, такое родное и необходимое сейчас, никак не появлялось в поле зрения. И папы тоже не было.

Зачем они собрали нас здесь? Если в городе свирепствует вирус, то это самое безумное, самое преступное, что они могли придумать — столкнуть нас всех в одном месте, превратив площадь в рассадник заразы. Неужели они настолько слепы? Иногда меня поражает эта чудовищная глупость, эта слепая вера в абсурдные приказы. Толпа безжалостно несла меня вперед, отрывая от одноклассников. Я понимала, что отдалилась от них, но это не имело значения. Сейчас существовала только одна цель — найти маму.

— Внимание! — Голос, усиленный рупором, прорезал гул толпы. На небольшую возвышенность поднялся военный, пожилой, с погонами, говорящими о высоком звании. Капитан, или кто-то еще важнее. — Внимание, жители! — повторил он громче, заставляя всех замереть в напряженном ожидании. — Я понимаю, что вы обеспокоены, но прошу сохранять спокойствие. Паника ни к чему. В нашем городе, возможно, есть зараженные.

— Тогда какого черта нас сюда согнали?! Чтобы мы все заразились?! — выкрикнул кто-то из толпы, и этот крик стал искрой, воспламенившей общее негодование.

— Именно!

— Что за бред! Это про тот вирус, что из Америки?

— Что происходит?! — Возмущение нарастало, крики сливались в оглушительный хаос. Внутри меня тоже поднималась волна паники, подпитываемая страхом и ужасом, отражающимися в глазах окружающих. Военные, стоявшие вокруг с автоматами наготове, лишь усиливали это чувство неотвратимой беды. Я отчаянно пыталась пробиться сквозь толпу, найти маму и папу, но людское море не желало расступаться.

— Спокойно! — Военный, казалось, готов был провалиться сквозь землю под гневными взглядами жителей. — Мы все, возможно, заражены, так как вирус находится в воздухе и передается воздушно-капельным путем. Но прошу вас, не паникуйте! Каждый из вас сейчас будет по очереди проходить в палатку. Врачи проведут анализы и определят, заражены вы или нет. Вам выдадут карточки: зеленая — вы здоровы, красная — вы заражены, желтая —остаетесь под присмотром. Прошу всех проходить по очереди и не спешить! Паниковать не надо! — громко повторил он.

Значит, мама может быть в одной из палаток? Нужно как можно скорее добраться туда. Я начала проталкиваться сквозь толпу, стремясь оказаться в первых рядах, слыша позади возмущенные голоса и гневные проклятия в адрес военных. Самым ужасным было то, что они никого не выпускали с площади, окружив нас плотным кольцом отчаяния. Я извивалась, словно змея, пробираясь вперед, но люди, озлобленные страхом, осыпали меня гневными словами. И вдруг, сквозь шум толпы, прорвался душераздирающий женский крик, пронзивший меня болью до самых костей.

— Помогите… — голос отчаяния пронзает меня, и в ту же секунду я вижу, как в глазах людей гаснет свет надежды, сменяясь животным ужасом. Взрыв криков разрывает тишину: истошные вопли женщин, пропитанные страхом, и хриплые, отчаянные проклятия мужчин. Где-то позади? И снова крик, уже ближе, совсем рядом. Оглушительный выстрел пронзает меня насквозь, я вздрагиваю, зажимая уши, чтобы хоть немного унять адскую боль. Звон в ушах невыносим, мир меркнет, я вижу лишь, как обезумевшая толпа несется вперед, сметая все на своем пути. Я, словно мячик, отлетаю от одного тела к другому, теряясь в этом хаосе. И только сейчас до меня доходит страшная правда: военные стреляют в нас. Кровь алеет на асфальте, растекаясь вокруг мертвой женщины с простреленной головой. Выстрел был так близко… Паника захлестывает меня, а за ней — новые выстрелы, глухие удары, доносящиеся со всех сторон. Солдаты добивают выживших…

— Заражённые! — крик, полный ненависти и страха, разрывает мне сердце. Я закрываю глаза, и слезы, горячие, обжигающие, катятся по щекам. Еще выстрел, еще один… Они стреляют в нас? Или в кого-то другого? Грохот выстрелов эхом отдается по всему городу, а крик обезумевшей толпы, кажется, слышен на краю света. Слишком громко… Меня толкают в спину, грубо, безжалостно, и я падаю на колени. Что может быть страшнее, чем быть раздавленным этой обезумевшей толпой? Не знаю… Я вскрикиваю, когда кто-то пробегает прямо по моим пальцам. Нет, Настя, не паникуй. Что делают в таких ситуациях? Нужно защитить голову и попытаться встать. Я закрываю голову руками, молясь, чтобы чья-нибудь нога в тяжелом ботинке не размозжила мне череп. Пытаюсь подняться, но толпа не дает мне ни единого шанса. Меня снова толкают, пинают, как мячик. И вот уже острая боль пронзает ногу. Ну да, конечно! Вот так и умереть? Какая глупая, бессмысленная смерть… Боль растекается по всему телу от ударов тех, кому плевать на всех и вся, кто даже не замечает меня, лежащую на земле. Что может быть хуже этой обезумевшей толпы?

— Давай, вставай, девочка, — слышу я тихий голос. — Ну же… — чьи-то теплые, сильные руки помогают мне подняться с земли. Я вижу женщину, которая меня спасла — старушку лет шестидесяти. Поднимаюсь с колен, наконец-то могу стоять. Пальцы ноют, бок и нога тоже не в лучшем состоянии.

Бежать.

***

Почти две недели минуло с того кошмара на площади. Две недели, как я вцепилась в телефон, словно в спасательный круг, моля о звонке, о весточке от мамы, от папы. Но тишина, звенящая, беспощадная тишина. Улицы замерли в жутком безмолвии. Лишь изредка мелькали тени — блуждающие мертвецы. Куда они шли? Кто знает… В их пустых глазах — лишь бездонная пропасть. Одиночки и стаи… Стаи чаще. Мы видели их из окон, словно пленники, наблюдающие за адом. Дед Сергей твердил, что зрение у них слабое, видят только то, что прямо перед носом. Движутся редко в одиночку, тянутся друг к другу, словно магнитом. Громкий звук — выстрел — притягивает их, но, насытившись, они вновь возвращаются, бредут по улицам, бьются о стены, о двери подъездов. И самое жуткое — мне казалось, они просто идут домой. Отголоски прошлой жизни, когда они были живыми… Сергей твердит, что они мертвы, твердит снова и снова. Но как я могу поверить? Мертвые не возвращаются… Не могут! Как они ходят? Как они едят? Они реагируют на шум, двигаются… Значит, живы? Может, с ними просто что-то случилось? Мертвые ведь не возвращаются… Правда?

— Настя, Сережа, кушать идем, — голос Мари вырвал меня из мрачных мыслей. Мы с Сергеем кое-как починили старое радио, но в эфире — лишь одно сообщение, монотонное, безумное повторение на всех волнах: спрятаться, запастись едой, ждать помощи. Больше ничего. Ни надежды, ни утешения… Самое страшное — еда кончается. Неумолимо тают запасы, а с ними и надежда. Вода и свет пока есть, но надолго ли? Боюсь даже думать об этом. А наружу — еще страшнее. Ночами к нам стучатся. Молят о помощи, кричат в отчаянии, пытаются выбить дверь. Крики, стуки, жуткое чавканье… И мы сидим, затаив дыхание, ждем, когда рухнет последняя преграда. Защищаемся всем, что попадется под руку. Страх сковывает, парализует. Прячемся в ванной, дежурим по ночам, чтобы не дать им ворваться в наш последний оплот. Но все это кажется таким нереальным… Словно страшный сон, затянувшийся кошмар. Я не могу поверить. Ищу любое объяснение: кома, сон, смерть… Но только не реальность. Этого просто не может быть.

— Как думаете, когда за нами приедут? — солнце тонуло в багровом закате. Сергей взглянул на Мари, она сжимала платок в руках, тихо плакала. У каждого своя боль. У них — дочь, замужем, недавно внук родился… А потом — этот ад. Сергей держится, Мари тоже пыталась, но с каждым днем я видела, как они смотрят на дверь, на телефон, как проверяют сообщения, ожидая хоть слова от близких. Но тишина… Только тишина.

— Надеемся на лучшее, думаю, скоро, — тихо произнесла Мари, вытерла слезы и снова посмотрела на фотографию. Сердце сжимается от боли, видя их страдания. Маме с папой тоже так больно? Или им уже не больно? Слезы снова хлынули из глаз. Когда же это закончится? Когда закончится этот кошмар?

***

Обычно я дежурила первой. Сидела в зале, вглядываясь в темноту окон, вслушиваясь в тишину за дверью, стараясь не допустить, чтобы что-то случилось. Изо всех сил пыталась игнорировать крики и шорохи, но каждый раз вздрагивала, хватала кухонный нож и замирала, ожидая, что вот-вот кто-то выскочит, набросится, убьет… или сожрет. Но, слава Богу, никого не было. Только шорохи, вздохи и редкие завывания автомобильных сигнализаций. Проскользнув на кухню, я зажгла свет и плотно задернула шторы, сто раз проверила, закрыто ли окно, прежде чем смогла заставить себя сесть за стол. Одежда их дочери оказалась великовата, но хоть что-то, лучше, чем ничего. Достала свой телефон и невидящим взглядом уставилась на разбитый экран. Как же мне повезло, что я встретила эту пожилую пару… Кто еще помог бы мне? Открыла галерею и принялась перелистывать фотографии: мама, папа, одноклассники, друзья, наша веселая компания… Черт, слезы не переставали течь. Я так по всем скучаю… Надеюсь, с ними все в порядке.

— Эй, — я почувствовала легкое прикосновение к плечу. — Иди спать, моя очередь.

Сергей присел на стул, открыл какую-то старую книгу и углубился в чтение. Я поднялась и ушла в зал, свернувшись калачиком на небольшом диване. Здесь мне было уютнее всего. Комнату дочери они предлагали, но я отказалась. Не знаю почему, просто не могла себя заставить туда заселиться. Закрыла глаза, и сон мгновенно поглотил меня. Пусть все будет хорошо… Пусть нас поскорее эвакуируют.

Странные приглушенные голоса вырвали меня из объятий сна. Солнце только-только начало подниматься, на часах было пять утра. Я не могла разобрать слов, скорее, это было какое-то бормотание. Ведь утром дежурит бабушка Мари, верно? Открыла глаза и огляделась. Сергей спал в кресле, сложив руки на груди, перед ним лежало радио.

— Мари? — позвала я, входя на кухню, но там никого не было. Странно, где же она? — Мари, вы в ванной?

Подошла к двери и прислушалась. Какой-то щелчок, будто открывается замок. Сначала подумала, что она и правда сейчас выйдет, но слишком поздно осознала: в ванной нет замка. Я влетела в прихожую и увидела Мари, стоящую у двери, вцепившуюся в ручку, пытающуюся ее открыть.

— Что вы делаете, Мари? Там опасно, не открывайте! — крикнула я.

— Там… Там моя доченька… Она там, за дверью… — Я услышала громкий стук и хриплое рычание, как у тех зомби. Сердце бешено заколотилось. Нет, если она откроет дверь… Она… Ее сожрут.

— Мари, послушайте меня, пожалуйста, не открывайте! — Я сделала шаг к ней, но она дернулась, и ручка двери тоже. Я замерла, боясь сделать резкое движение.

— Я хочу впустить свою дочь в свой дом!

— Мари, милая, — Сергей оказался рядом со мной. — Мари, послушай, это уже не наша дочь.

— Что ты такое говоришь, Сереженька? — Ее глаза наполнились слезами. Мне было больно на это смотреть, но я понимала, что мать просто не может оставить ее там, за дверью. Я чувствовала ее боль… Или мне только казалось, что чувствовала?