Дождь хлестал по лицу, смывая остатки дешевой косметики. Я чувствовала, как ледяная вода стекает за шиворот, пропитывая тонкую блузку. Холодно. Мерзко.
В правом ботинке хлюпало. Подошва треснула еще утром, и теперь каждый шаг отдавался противной сыростью. Я поправила лямку рюкзака, которая резала плечо, и посмотрела на темные окна нашей панельки.
Света не было. Значит, отец снова экономит. Или спит.
«Хоть бы спал», — подумала я, толкая тяжелую дверь подъезда.
В нос ударил привычный запах сырости и кошачьей мочи. Лифт стоял с раздвинутыми створками — опять сломан. Семь этажей пешком. После десяти часов на ногах в кофейне и двух часов репетиторства это казалось пыткой.
Я мечтала только об одном: упасть лицом в подушку. Завтра снова вставать в пять утра. Снова улыбаться хамоватым клиентам за копейки.
Ключ скользнул в скважину… и провалился в пустоту.
Дверь была не заперта.
Сердце пропустило удар. Папа всегда закрывался на два оборота. У него паранойя на этот счет.
— Пап? — позвала я, толкая створку.
Тишина.
Из квартиры пахнуло не уютом, а чем-то резким. Табаком, перегаром и… медью. Кровью.
Я щелкнула выключателем. Тусклая лампочка мигнула, осветив коридор.
У меня подкосились ноги.
Вешалка сорвана. Зеркало разбито, осколки хрустели под ногами. Я сделала шаг, чувствуя, как липкий страх ползет по позвоночнику.
— Папа!
Я вбежала в гостиную. Рюкзак сполз с плеча и глухо ударился об пол.
Квартиру словно прожевал и выплюнул великан. Диван вспорот, желтый поролон торчит наружу. Ящики выдернуты, вещи разбросаны. Телевизора нет. Моего ноутбука — единственного кормильца — тоже нет.
Посреди этого хаоса, прислонившись спиной к ободранной стене, сидел отец.
Он был похож на кусок мяса. Рубашка разорвана, на груди бурые пятна. Лицо превратилось в один сплошной синяк. Левый глаз заплыл, губа разбита, кровь запеклась на подбородке коркой.
— Господи…
Я рухнула перед ним на колени. Руки тряслись так, что я не могла достать телефон.
— Папа! Кто это сделал? Папочка!
Он с трудом разлепил единственный видящий глаз. В нем плескался животный, липкий ужас.
— Аня… — прохрипел он, сплевывая красную слюну на пол. — Зачем ты пришла? Тебе не надо было… Не надо…
— Я вызываю полицию. И скорую.
Я дернулась, но он вдруг вцепился в мое запястье. Хватка была железной, до боли.
— Нет! — выкрикнул он и тут же закашлялся. — Никакой полиции. Нельзя. Они убьют.
— Кто «они»? Это грабители?
— Это долг, — выдохнул он, отпуская мою руку и роняя голову на грудь.
Внутри все похолодело. Снова. Карты. Ставки.
— Сколько? — спросила я мертвым голосом.
— Много, дочка.
— Сколько?! — я почти кричала, чувствуя, как истерика подкатывает к горлу.
Он сжался, словно ожидая удара.
— Пятьдесят.
— Пятьдесят тысяч? — с надеждой спросила я. Мы найдем. Я возьму еще подработку…
— Миллионов.
Тишина. Звенящая, давящая тишина. Я слышала только, как стучит мое сердце и как сипит его пробитое легкое.
Пятьдесят миллионов. Это не цифра. Это конец.
— Ты врешь, — прошептала я. — Откуда?
— Я хотел отыграться. Вложился в дело… Думал, верну с процентами. Прогорел. Занял еще… — он говорил быстро, глотая слова. — Срок вышел вчера. Они приходили утром. Забрали технику. Сказали, это последнее предупреждение.
— Пятьдесят миллионов… — повторила я, глядя в стену.
— Если до ночи не будет денег…
Резкий звук разрезал тишину.
Телефон отца.
Он лежал на полу, экраном вниз, среди битого стекла. Он вибрировал и орал какой-то дурацкой, веселой мелодией. В этой мертвой квартире это звучало как сирена воздушной тревоги.
Отец дернулся всем телом. Вжался в стену, закрывая голову руками, словно его сейчас будут бить.
— Не бери, — заскулил он. — Аня, не бери!
Телефон продолжал звонить. Настойчиво. Требовательно. Он не умолкал.
Я смотрела на черный корпус, как на бомбу с часовым механизмом.
Отец поднял на меня взгляд. В нем не было ничего человеческого. Только страх загнанного зверя.
— Это они, — прошептал он побелевшими губами. — Они пришли за долгом.