Домовой. Дружба длинною в жизнь

Домовой. Дружба длинной в жизнь

Святозар сидел у остывшего очага, подтянув к груди худые колени. В доме пахло сыростью и старым дымом, а за бревенчатыми стенами выл ветер — протяжно, будто оплакивал его родителей.
Отец, купец Доброгнев, и мать, тихая Лада, ушли в торговый поход три луны назад. Говорили, где-то у порогов на Днепре на них напали разбойники. Никто не вернулся — ни отец с ладьей, гружённой мехами и мёдом, ни мать, которая всегда провожала мужа с улыбкой, а в тот раз решила поехать с ним — «мир посмотреть».
— Вот и посмотрела… — подумал Святозар, чувствуя, как что-то горячее подступает к горлу.

А вчера в дом ввалился дядя Гордей — широкоплечий, громогласный, с густой бородой и тяжёлым шагом. За ним, точно тень, следовала его жена Ярослава — сухощёкая, с глазами, блестящими как у вороны, высматривающей добычу.

— Всё, что было твоего отца, теперь наше, сирота, — рявкнул Гордей, даже не глядя на мальчика.
Ярослава лишь скривила губы в довольной ухмылке, медленно окидывая взглядом полки, сундуки, и остальное, будто прикидывала, как половчее распорядиться добром.

Ночью Святозар проснулся от странного звука.
Шорох — будто кто-то возился в углу, где стояла старая кадка, потемневшая от времени.
Мальчик приподнялся на соломенной подстилке, вглядываясь в темноту.
Сначала подумал — мышь. Но шорох становился всё громче, и в свете лунного луча, пробивавшегося сквозь щель в ставне, мелькнул силуэт: маленький, сгорбленный, с бородой до пола, спутанной и мшистой, как старый корень.

— Не бойся, малец, — прошелестел голос, сухой, как осенний лист. — Я тут давно живу… ещё деда твоего знал. А ты, гляжу, последний из ихнего рода остался.

Святозар замер. Сердце колотилось так сильно, казалось, вот-вот выскочит из груди. Но в глазах того старичка светилось что-то доброе — тёплое, почти родное.

Наутро после той странной ночи жизнь Святозара перевернулась с ног на голову.
Едва солнце поднялось над крышами, дядя Гордей рявкнул на весь дом:
— Хватит дрыхнуть, сирота! Работай, коли жрать хочешь!

Ярослава стояла у очага, и, даже не глядя на мальчика, швырнула ему краюху черствого хлеба. Кусок ударил Святозара в грудь и глухо упал на пол.
— Дров наколи, воды натаскай, да поживее шевелись, — прошипела она, и глаза её блеснули жадным блеском.

Святозар молча поднял хлеб, сжал его в ладонях и вышел во двор.
Его дом, раньше был полон тепла, запаха мёда и смеха матери, теперь гудел чужими голосами. Даже стены, казалось, смотрели на него с укором.

День тянулся бесконечно. Мальчик таскал воду от реки в тяжёлом деревянном ведре, пока плечи не заныли, а потом стоял у колоды, размахивая топором, который был ему почти по росту.
Дядя Гордей сидел на лавке, попивая квас из глиняной кружки, и время от времени лениво покрикивал:
— Не ленись, малец, а то плёткой научу!

Ярослава же шныряла по дому, перебирая сундуки матери Святозара. Мальчик видел, как она вытащила вышитый пояс с серебряными бляхами и быстро сунула его за пазуху — будто своё добро.

К вечеру Святозар, уставший и голодный, рухнул на солому в углу горницы. Родственники, наевшись каши с салом, сваренной из припасов отца, улеглись на широкую лавку у печи. Мальчику же оставили лишь холодный пол да тонкий овечий кожух.
Он лежал, слушая, как за стеной трещит сверчок, и думал о ночном старичке.
«Привиделось, поди…» — шепнул он себе, но где-то глубоко в груди теплилась надежда.

А потом началось странное.
Сначала Ярослава, уже задремавшая, вдруг вскрикнула и вскочила, хватаясь за ногу.
— Кто-то укусил меня! — завопила она, озираясь по сторонам.
В полутьме не было видно ничего, кроме её растрёпанных волос.
Гордей недовольно буркнул что-то про крыс и перевернулся на другой бок.

Через час дядя сам взвыл — его кружка, стоявшая у изголовья, вдруг опрокинулась и плеснула остатки кваса прямо ему в лицо.
— Проклятье какое-то! — прорычал он, вытирая бороду рукавом.
Святозар, лежа в своём углу, прикусил губу, чтобы не улыбнуться.
И всё же он заметил — в тени у печи на миг мелькнул крошечный силуэт, а потом исчез, словно растворился в воздухе.

Наутро чудеса продолжились.
Ярослава, решившая испечь лепёшек, заголосила: горшок с мукой, его она только поставила на стол, оказался полон золы.
— Это ты, гадёныш?! — сорвалась она на мальчика.
Святозар лишь покачал головой — сам не понимая, что происходит.

А Гордей, выйдя во двор за топором, вернулся красный от злости: лезвие оказалось вколоченным в колоду так глубоко, и не поддалось даже его силе.
— Будто леший шутит… — пробормотал он, оглядываясь, и впервые в его глазах мелькнул страх.

Святозар молчал, но в душе его росло тёплое чувство. Он вспомнил слова старичка: «Последний из рода остался…»
И той ночью, когда дом затих, мальчик тихонько отломил кусок хлеба, оставшийся с ужина, налил в плошку молока и поставил у очага.
— Если ты тут, дедушка, — прошептал он, — спасибо тебе.

Утром плошка была пуста, а на соломе рядом лежал маленький гладкий камешек с вырезанным знаком — будто подпись от невидимого друга.

Прошло несколько дней, и дом, некогда родной и тёплый, превратился в холодную клетку.
Гордей и Ярослава будто состязались, кто выжмет из мальчика больше сил.
Дядя гнал его таскать тяжёлые мешки с зерном, последние остатки в амбаре отца, а Ярослава — то за дровами, то за водой, то чистить котлы до красноты рук в ледяной реке.
— Неча сироте жировать, — цедила она сквозь зубы, а Гордей лишь посмеивался, глядя, как Святозар надрывается.

Ночами мальчик падал на солому, дрожа от холода, и шептал в темноту имена отца и матери — будто те могли услышать его через толщу снов и времени.

Родственники же не только мучили Святозара — они разоряли дом.
Гордей продал отцовский резной ларь какому-то проезжему купцу за полцены, а Ярослава перерыла сундуки, присвоив себе материну красоту: янтарные бусы, серебряные кольца.