Доспехи совести и чести

1

Российская империя. Конечная станция N-ской железной дороги.

Май, 1879 год.

По тому, как мало людей на станции Потап Архипович сразу же понял, что прибыл слишком рано. Выходит зря волновался. Пока собирался, три раза возвращался домой, забыв то одно, то другое, торопился, спотыкался, нервничал. Все боялся опоздать, сквернословил безбожно, гнал извозчика, гнал себя, а теперь, стоит тут как третья подпора. И стоять так несчастному еще целый час, да и то, если повезет и поезд прибудет в срок, что с поездом, отчего то случалось не часто. Вынув несвежий платок, он запыхтел, будто тот самый паровоз, которого ждал с такой тревогой, и, выдыхая воздух через плотно сомкнутые губы, торопливо протер вспотевшее лицо и лысину на макушке. Правда, вспомнив, что буквально с утра, так старательно каждый свой редкий волосок уложил воском, отдернул руку будто ошпаренный, испугавшись, что одним лишь неловким движеньем испортил все. Кто знает, вдруг именно сейчас, в самый важный момент его жизни, он стал похож на того самого глупого попугая с хохолком, которого графиня Батюшкова привезла из Москвы на потеху здешней публики. Покрутившись в поисках чего-то во что можно было бы поглядеться, он, встав на цыпочки, из-за плеча стоящего перед ним мужчины, посмотрел на свое отражение в окне, и, убедившись, что вид он имеет вполне презентабельный, казалось, наконец, угомонился. Но ненадолго. Через минуту вновь заволновался, стал переминаться с ноги на ногу, затем, запустив руки в бездонные карманы сюртука, начал судорожно что-то искать, пересыпая в их глубинах толи монеты, толи пуговицы, толи еще какой мусор, и выудив как из глубокого болота портсигар, спешно закурил. Как будто, даже обрел спокойствие, правда, ровно на пять минут, до той лишь поры, пока последняя искра не загорелась на конце сигареты, но лишь затем, чтоб навеки погаснуть. В ту же минуту, его глубоко и широко посаженные глаза снова забегали туда-сюда, по всей видимости, выискивая на платформе кого-нибудь из знакомых, однако же, с целью неизвестной, а точнее известной лишь ему самому.

Пара скучающих дам, мальчишки-посыльные в ожидании прибывающих, слоняющиеся без дела с одного края станции на другой и обратно, несколько путейцев, в ярко - зеленых суконных мундирах с янтарно - желтыми латунными пуговицами в два ряда, словно гонцы неистово буйного лета, в самом начале нежного, но скромного на цветение месяца май – вот и вся компания.

Постояв с полчаса, и выкурив не одну сигарету, Потап Архипович, наконец, увидел на противоположной стороне станции давнего знакомого, а по совместительству, управляющего соседним имением Лихолетова. Да так обрадовался тому факту, что бросившись к нему со всех ног, он, человек, и в обычное время лишенный грации и гибкости, сейчас же находясь в крайнем возбуждении, чуть не сбил двух дам с зонтиками. Он, конечно же, поспешно извинился, но, не сменив ни скорости, ни траектории, продолжил движение, будто бы еще минута, на этом самом пироне, наедине с собой и со своей тревогой, может стать для него фатальной.

– Игнат Кузьмич, голубчик! Как же я вас видеть рад! Ей Богу! Доброго вам дня! Какими судьбами? Неужто, и вы ожидаете важных гостей? – запыхавшись, затараторил Потап Архипович.

– Типун Вам на язык, Потап Архипович! Не приведи Господь, Анатолий Константинович, со всем своим «дражайшим» семейством и их зловредной левреткой, прибудут не раньше июня. И, слава Богу, чем позже, тем лучше, это я Вам со всей ответственностью заявляю! А «майских» здесь не много: Арсентьевы только, сами знаете почему, да еще несколько семей, верно, для здоровью, не иначе. А я племянницу жду, вот-вот на поезде должна прибыть, в услужение Арсентьевым. К молодой барышне приставлена будет, к младшей, если быть точнее. Старшая недавно в замуж выдана. Говорят партия не из лучших, но у них сами знаете, состояние огромное, так что они вольны любую партию для себя выбирать. А Вы, Потап Архипович, какими судьбами?

– А я, Игнат Кузьмич, важного гостя из синего вагона ожидаю. Теперь знаете ли, все вагоны расписные, по кошельку и цвет. Синий, стало быть, у кого он есть, а зеленый у кого дырка в кармане.

– Эк, как они лихо придумали, верно, чтобы по недоразумению, не спутать, да уважение к бедняку, за зря, да за спасибо, не дай Бог, не проявить, – заметил Игнат Кузьмич, пощелкав языком в знак обиды.

В ответ Потап Архипович покраснел, и затрясся, отчего невозможно было достоверно понять, толи он смеется, толи, поперхнувшись, закашлялся.

– Так, что за гость, из синего вагона к вам пожаловал? – переспросил Игнат Кузьмич, так и не удовлетворив своего любопытства.

– Знаете, голубчик, – многозначительно начал Потап Архипович, – скажу я Вам, конфиденциально, о том еще ни одна живая душа в N-ске не знает, но Вам, по старой нашей дружбе сообщу, – и его голос понизился до шепота, – в эту весну, аккурат в марте, Долгополов в скоростях продал именье, не дожидаясь сезона, да продал по смешной цене, разумеется, не спроста, не то проигрался, не то проспорил, не то еще чего, ну да не важно. И хотя Долгополов и копейку лишнюю не давал, но здесь бывал редко, а это для нас, управляющих очень положительно. И хотя хозяин он был не лучший, но ведь даже дурной хозяин, может так статься, лучше нового. А мне опять, кланяйся, спину гни, все заново. А именье построено, можно сказать моими силами, чуть ли не каждый камень, вот этими самыми руками, – и он в подтверждение своих слов продемонстрировал собеседнику своим маленькие пухленькие, с короткими пальчиками ручки, которые пристало иметь скорее женщине, а не мужчине, причем отнюдь не физического труда. В общем, Потап Архипович пустился в пространные рассуждения о труде, да так начал сочинительствовать, что сам и поверил.

– А теперь вот именье купил Михаил Иоганович Мейер. И что ж теперь мне делать? Тем более толкуют о нем разное, конечно, поди, разбери, где правда, люди сами знаете, источник сведений ненадежный, могут говорить всякое, однако же при всем при этом доподлинное известно, что оказался он здесь неспроста, ох, не спроста. А если говорить по чести, произошла в столице некая щекотливая оказия, – после этих слов Потап Архипович многозначительно выпучил глаза, и уже с такой странной мимикой продолжил: – сами знаете какая, – затем вновь замолчал, но через минуту, словно боролся с нестерпимым зудом, снова заговорил: – да-да, – а после не проронил ни слова, да так и стоял с глазами навыкат.

2

Утро началось в обед. Проспав почти сутки, Мейер пробудился от восхитительных ароматов, доносившихся с кухни. Значит, все-таки, Тяглов внемлел его словам и прислал прислугу, – не без радости подумал Михаил Иоганович, вставая. В минуту одевшись, он вышел из комнаты, и тут же наткнулся на незнакомого мужчину в гостиной, который усердно чистил камин.

– Здравствуйте, Ваше сиятельство! – воскликнул тот, встав на выправку. – Мне, Ваше сиятельство, велено тут кое-чего починить, и кое-чего убрать, но покамест, я здесь, кое-чего поделаю, ежели Вам кое-чего, надобно, скажите, я все исполню.

– Доброе утро, да, спасибо, но не отвлекайтесь. Я пока еще осматриваюсь, – ответил Михаил Иоганович, но был так голоден, что приступать к делам был не только не готов, но и не имел на это никаких сил, ведь со вчерашнего обеда не ел ни крошки, так что постояв немного сурово сдвинув брови, скорее для вида нежели для дела, вскоре ретировался.

Голова гудела, словно с похмелья. Он посмотрел на себя в зеркало, волосы взъерошены, под глазами пролегли темные круги, спал, спал, а проснулся уже уставшим, и таким не свежим, будто пыльный мешок, провалявшийся всю зиму в сенцах.

Совсем беда.

– Голубчик, – обратился он к работнику, досадуя, что не спросил, как того зовут, – а есть ли здесь баня в именье?

– Есть, Ваше сиятельство, как же ш, нету, как же ш, именье без бани. Велите истопить?

– Да, будь так добр, истопи к вечеру. А то я как черт с луны, мною, только барышень пугать.

Мужик, засмеялся, оценив шутку, но спохватившись, испуганно посмотрел на хозяина.

Мейер улыбнулся и подмигнул тому, в знак одобрения.

Продолжить знакомство с именьем Михаил Иоганович решил с кухни, и не даром, ведь запах оттуда доносился почти неземной.

Кухаркой оказалась приземистая крестьянка, по ее испещренному морщинами лицу, тяжело было понять возраст, но тело было крепкое, а плечи прямые, значит ей не так уж много лет, – подумал Мейер. На его счастье, женщина оказалась молчалива, но трудолюбива, а каша из печи, томленая не меньше двух часов, показалась Михаилу Иогановичу самым вкусным, что он когда либо ел. И здесь и сейчас, черпая ее ложкой и припевая молоком, он почувствовал себя на месте, будто целую вечность его гоняло по пустыне, как перекати поле, и наконец, зацепившись за землю, обретя под ногами почву, пожалуй, первый раз в жизни он почувствовал что дома, и именно сейчас, может и должен пустить здесь корни.

До вечера делать было нечего, так что, желая себя чем-нибудь занять, вместо того, чтобы слоняться по дому, лишь мешая работать другим, Мейер решил обследовать окрестности. Именье было небольшим, однако земли в нем было не мало. К земледелию он, правда, интереса никогда не имел. Земля для него всегда была не больше чем твердь, на которой можно стоять двумя ногами и не падать, но вот сады, сады он любил, и как любой сломленный человек, искал источник, что стал бы ему живительным, залечил раны и принес успокоения, и скорее по наитию, нежели от разума, едва ли осознавая в полной мере, что есть лекарство, он стремился на природу, туда, где тишину и покой нарушают лишь треск веток под ногами, свист сойки, да назойливое жужжание разной мошки, туда, где природа врачует душевные раны лучше любого лекаря.

Словом, отдав работникам все необходимые распоряжения, он решил отправиться на прогулку. Правда перед выходом все же решил посмотреться в зеркало, и от увиденного, едва не рассмеялся, а затем чуть не заплакал, ибо вид он имел не только смехотворный, но и жалкий.

– Ей, Богу, бездомный, – подумал он, потирая лицо рукой, словно пытаясь разгладить его и привести себя в порядок.

Одежда была чрезвычайно мятой, хотя и чистой, впрочем, если б только одежда, кажется даже на щеке еще красовались следы от подушки, а волосы, волосы торчали в разные стороны, будто клок желтой соломы, как у домового. – Что ж, в каждом доме должен быть домовой, – заметил он, невольно рассмеявшись, вот только с горечью, находя всю эту ситуацию одновременно не только комичной, но и трагичной. Еще несколько месяцев назад, он помнил себя, франта, в бальном зале, в черном сюртуке, с белоснежным пластроном, на нем перчатки, в нагрудном кармане золотые часы, как право слово непредсказуема эта жизнь, сегодня ты на вершине, а завтра и до подножия не дошел. Ну что ж, едва ли в этом лесу, водятся другие звери, окромя его самого, стало быть, и не велика беда, ежели он с таким диковатым видом, словно бурый медведь, по лесу побродит, – подумал Мейер и несмотря ни на что отправился гулять.

Тишина, весенняя прохлада, лишь птицы поют, на минуту, он ощутил в груди невообразимую легкость и такое счастье, которое, казалось, забыл, счастье, что бывает лишь в молодости, когда мир неизвестен, но так притягателен, и все интересно и все любопытно, и от того так сладко, что впереди столько открытий, кои открыв позже, понимаешь, что лучше б не знал и не ведал, и лишь в незнании и есть счастье.

Вспомнились события минувших месяцев, лицо осунулось, а голова поникла, сколько же еще ошибки прошлого будут терзать его вот так, бессмысленно и беспощадно. Он брел, не разбирая дороги, уже не видя ни столетних вязов, ни лесные яблони, ни пышную крушину с разлапистыми ветками, словно дамский веер. Он шел медленно и тяжело погруженный в свои тяжелые и мрачные думы, неся на себе груз проблем и тревог. Положа руку на сердце, он не мог бы трезво объяснить зачем приобрел это именье, и зачем приехал в N-ск, ему нужна была передышка, и так сложилось, будто все дороги, как бесконечные мелкие ручейки по весне, сошлись в одно большое и как ему казалось спасительное русло, принесшее его сюда, остановиться, подумать и решить, что делать с жизнью дальше. Но как водиться, от себя не убежишь, так что здесь ли, или в любом другом месте, он был по-прежнему сам собой, будто заключенный в тюрьме своего собственного сознания, от которого ни сбежать, ни скрыться.

Вдруг ландшафт резко изменился, хаос дикого сада превратился в ладно подстриженный луг, а затем аккуратный сад. Деревья больше не теснились друга на друге, в ожесточенной схватке за лишний луч солнца или пядь земли, а стояли свободно и вольготно, однако же, не без определенной геометрической последовательности.

3

– Простите меня великодушно. Не желал вторгаться на чужую землю, и того меньше помешать вашему уединению. Но коль уж так случилось, и я был вами обнаружен будто вор в кустах, стало быть, спасаться бегством уже поздно, хотя признаюсь честно, был такой соблазн, – произнес речь незнакомец, подойдя, наконец к Лизе настолько близко, насколько это было необходимо, чтобы знакомство стало возможным, однако же не настолько близко, чтобы это могло угрожать принятым в обществе нормам приличия и морали, даже если собеседники были в том саду совсем одни. Лиза, от чьего внимательного взгляда не могла укрыться и самая малая деталь, отметила сей жест как положительный, ибо приличный человек, ведет себя достойно, даже наедине с самим с собой, этим то и отличаясь от самозванца, выдающего себя за приличного человека в угоду того общества, в котором находится. Но как водится, как бы не была хороша та игра, а обману рано или поздно все равно суждено было вскрыться.

– И если Вам спасаться бегством уже поздно, значит ли это, что и для меня пути к отступлению нет? – спросила Лиза, причем спросила это тоном совершенно серьезным, лишенным всякого жеманства и кокетства, отчего незнакомец, судя по его виду даже растерялся, по всей видимости, с трудом читая тайные знаки этой странной девушки в этом одиноком, тихом и чуднОм саду.

– Ежели, вы имеете намерения отступать, то сделать это надобно здесь и сейчас, пока еще не стало слишком поздно, – коротко ответил он.

Затем нахмурил брови, и плотно сжал губы, оставшись, отчего то собой крайне недовольным. Но Лиза ничего не ответила, а лишь продолжила пристально разглядывать его, почти с детским жадным любопытством.

– Право слово, этот лес на меня дурно действует, я совсем забыл представиться, Михаил Иоганович Мейер, – и, сделав легкий, едва заметный поклон, продолжил, тоном безжизненным и сухим, который часто использовал в делах рабочих, хотя не гнушался им и в делах личных, ежели накал страстей, достигал уровня, опасного для его душевного равновесия. – Я приехал со… – начал он объясняться, как вдруг девушка перебила его:

– Экспедитор третьего отдела Царской канцелярии Его Императорского Величества барон Мейер.

– Отставной экспедитор третьего отдела Царской канцелярии Его Императорского Величества барон Мейер, – сухо поправил ее Мейер. А глаза стали суровы. Было в его взгляде еще что-то, какая то грусть и почти физическая боль, причину которой она не знала, и потому Лиза пожалела, что выдала свою осведомленность, поставив мужчину в неловкое положение, тем более что как оказалось, она была не так уж и осведомлена.

Из-за отсутствия опыта общения с противоположным полом, а также неумения флиртовать и кокетничать, Лиза чувствовала себя почти деревянной, слова и мысли, рождавшиеся в привычной обстановке с непринужденной легкостью, застревали где-то на полпути, превращаясь во что-то тяжеловесное, неповоротливое, каменное и неживое. Она вспомнила, как еще неделю назад, на их глазах, извозчик застрял в весенней колее, и как бы он телегу не толкал, то спереди, то сзади, она лишь больше погружалась в грязь. И теперь, Лизе казалось, будто чтобы не приходило ей в голову, ежели это самое будет сказано, то сказано оно будет не верно и не к месту, и не найдя ничего лучше, дабы окончательное не отвратить осерчавшего на нее мужчину, Лиза поспешно и коротко извинилась:

– Простите, я не знала о вашей отставке.

– Вас и нельзя в том винить, я и сам до недавнего времени о ней не знал, – уже миролюбиво, полушутя ответил тот. – Но вы по-прежнему не представились, и я, хотя и начальствовал третьим отделом, но боюсь не так осведомлен обо всем происходящем вокруг, – саркастически заметил Михаил Иоганович, – нашему Государю, надобно в Царскую канцелярию брать женщин, их осведомленность и вездесущесть, воистину не знает границ, – горько заметил он, – только вот эти качества надобно направить не в праздное любопытство, а в дело государственной важности, тогда бы наше Отечество стало по истине могущественным.

Лиза вновь посмотрела ему прямо в глаза, до того момента, казалось с тем же небывалым интересом разглядывающая переплет изрядно потертой книги, что по-прежнему держала в руках. Его реакция на ошибку, невольно допущенную ей, показалась Лизе чрезмерной. Что ж, может он из тех, кто от своей природы недолюбливает женщин, или же именно она пришлась ему не по нраву, сказать было тяжело, но то, что собеседник невзлюбил ее почти с первых минут, сомнений не было. И хотя она действительно знала, что некий барон Мейер, экспедитор третьего отдела Царской канцелярии купил именье по соседству, этим ее знания о незнакомце ограничивались. Она пока не смогла сложить о нем какое бы то ни было мнение, что являлось редкостью, так как обычно для того чтобы понять человека, ей хватало не больше двух минут. Но сейчас, она терялась в догадках, однако ясно было одно, из Петербурга в N-ск, раньше сезона приезжают лишь ввиду крайних обстоятельств.

– Хотела бы я быть так вездесущей и осведомленной, как вы утверждаете, хотя, ежели служители Царской канцелярии так утверждают, значит, так оно и есть, ибо служение Государю, так же как и служение Господу, сомнений не подразумевает, – заметила она, и протянув по-мужски руку для рукопожатия, продолжила: – Елизавета Николаевна Арсентьева.

Михаил Иоганович минуту поколебался, так и не взяв в толк, серьезно ли она говорит, или шутит, и не найдя ничего лучше, чем сделать шаг на встречу и крепко пожать ее хрупкую кисть, как если бы она была мужчиной, произнес:

– Рад знакомству, – но вот холодные глаза говорили об обратном.

Он только сейчас смог рассмотреть ее лицо, до той поры находясь во власти обмена колкостями, а также плена ее нежно-голубых, таких ясных, но таких взрослых глаз. Она была моложе, чем ему показалось вначале, лицо нежное, юное, с почти детской округлостью. Арсентьева не была красавицей, но и не была дурнушкой, приятные черты лица, глаза, сияющие, глубокие, но такие тревожные, будто у испуганной косули, застигнутой врасплох притаившимся в кустах охотником. И все таки, она хороша собой, – подумал Мейер, – прежде всего молодостью и того рода приятностью, что вовек важнее красоты, ибо в лице отражается от чистоты душевной, – заключил про себя Мейер, – верно, он просто находился в дурном настроении, тем более она до сей пор, лишь этому способствовала, по крайней мере, ее реплики, бередили раны, не хуже самой острой занозы.

4

В тот день родителям Лизы, все же удалось уговорить ее впервые посетить N-ский музыкальный вокзал. И в том был смысл, все же, жить в Н-ске, славящемся балами, музыкальными вечерами и своей светской жизнью и не посещать их, было равносильно тому, чтобы посетить Париже и не съесть круассан.

– Мол, так и так, – твердили родители, – не гоже ей сидеть затворницей в усадьбе, надобно сообразно возрасту и развлекаться. И она окрыленная молодостью, оптимизмом матушки с батюшкой, а также наивностью, отправилась с ними, на некий концерт, известного дирижера, сына известного композитора, ну да не важно…

И там, в круговерти музыки и смеха, в самый разгар некоего действа на сцене, к которому она, впрочем, быстро потеряла интерес, она заметила как на нее смотрит юноша, смотрит тем самым взглядом, который и не спутаешь ни с чем, будто голодный и сирый пес, ждет у ворот хозяина горбушку хлеба.

До самого последнего аккорда он не отрывал взор от нее. Она же, растревоженная скорее весной и музыкой, нежели подлинными чувствами, была не против ответить ему взаимностью, несомненно, польщенная столь явным интересом к себе, тем более надобно учесть, что балы она посещала крайне редко, а ежели и посещала, то старалась не привлекать к себе внимание, словом мужским вниманием была не то, что не избалована, а скорее обделена. Хотя при всем при том, конечно, в глубине души желала и жаждала того внимания, коим молодые люди с щедростью своего возраста одаряют юных прелестниц, что словно бабочки, являли миру красоту своего цветения, собирая знаки внимания, как трофеи, попутно исполняя древний ритуал жизни: выбирая достойного из достойнейших, ну или недостойного из достойнейших, уж кому как повезет.

И когда последние аккорды стихли, а зал начал расходиться на антракт, Лизе не оставалось ничего другого, как взять трость, встать и тяжелым неуверенным шагом направиться к выходу. Их глаза встретились на секунду, осознавав, ее недуг, он побледнел, отвел взор, и поспешно вышел.

Весь второй акт, более он не взглянул на нее ни разу, будто был безмерно поглощен действом происходящем на сцене, хотя весь первый акт, не проявлял к нему никакого интереса, тогда как Лиза, едва ли различала происходящее, все звуки слилась в один огромный шум, похожий на какофонию, однако так напоминающую реквием по ее мечте.

Не было ни трагического романа, ни предательства, ни расставания, но вместе с тем, немая сцена, развернувшаяся всего за час, открыла ей глаза на ее судьбу, а точнее ее крест, и разрушила остатки надежды, которые итак едва теплились где-то на глубине ее прекрасной, но такой несчастной души. В тот самый день Лиза поняла, что истинная несвобода – не тогда когда под гнетом обстоятельств или мнения окружающих ты делаешь выбор, вопреки своим желаниям, а тогда когда ты и помыслить не можешь, что выбор есть.

Так что теперь, боясь и страшась, что та сцена повториться, Лиза твердо решила, что всю неделю, не будет ходить в сад, дабы избежать встречи с ним, так как сердце может навеки разбиться, если она еще раз испытает, то, что испытала тогда, увидев разочарование в глазах Мейера.

Перебирая так воспоминания прошлого и сцены настоящего, сменяющие друга друга в сознании как в калейдоскопе событий, принимая то причудливо страшные, то чрезвычайно прекрасные формы, она не заметила как дошла до дома. Лишь голоса сестры и матушки, доносившиеся из окон, смогли вывести ее из тягостных и гнетущих размышлений.

В столовой шумно накрывали. Но едва ли она после случившегося готова была перекинуться с ними хотя бы парой слов. Как можно быстрее поднявшись к себе в комнату, как только дверь закрылась за ней, она упала на кровать, и тяжело дыша, спрятала лицо в ладошки, растревоженная и сбитая с толку, произошедшим.

Ах, как мало надобно, чтобы разбередить душу, пташке, что заточена судьбою в клетке.

Позвали к ужину, ей казалось, когда она спустится, все вокруг поймут, что с ней случилось, и ее чувства и события минувшего дня. Но все было как прежде, беседа шла неспешно, никто ничего не заметил, матушка, рассказывала про попугая, сестра, что-то вторила, батюшка поддакивал, хотя на самом деле никто никого не слышал, да и не слушал.

Закончив про попугая, заговорили про музыкальный сезон, что в этом году отстроили специальную залу, и высадили серебристый тополь и кипарисы по периметру. И по заверению архитектора, сия живая конструкция должна создать глубокий звук и необходимую акустику, отчего мелодия, вместо того, чтобы раствориться, будет уходить высоко ввысь, доставляя ценителям музыки истинное наслаждение. Словом обсуждали разные мелочи, которые обычно вызывали в Лизе живой отклик и неподдельный интерес, прежде всего по причине отсутствия ее собственной жизни, так как чужая жизнь увлекательнее тогда, когда собственная не изобилует ни приключения, ни увлекательными событиями. Но теперь, все разговоры, казались и глупыми и скучными, а любимые домочадцы отчего то раздражали как никогда. Все ее мысли теперь были заняты лишь им…

Зачем он сюда приехал? От чего бежит? Почему сюртук так дурно на нем сидел? Отчего отставной? На что так зол, ибо нельзя было не заметить, что за маской галантности и любезности бушевали и гнев и ярость?

Не выдержав, семейный щебет, Лиза, внезапно прервала разговор:

– Батюшка, а что с нашим соседом Долгополовым? Продал ли он именье? Сегодня сидела в саду, и все расстраивалась, что такой сад и в запустенье. Неужели же его, так никто и не купил?

– Продали, продали, милая, еще месяц назад, да я тебе, кажется, уже рассказывал? Или нет, Ей Богу, сам не помню, – ответил отец.

– И я запамятовала, батюшка, – соврала Лиза, так как отличалась исключительно прекрасной памятью.

– Так продал он именье экспедитору третьего отдела третьей экспедиции, Михаил Иогановичу Мейеру. Сам я с ним не знаком, но наслышан, наслышан, – многозначительно ответил отец.

Лиза чуть не выронила вилку, но тут же, спохватилась, и украдкой посмотрела на матушку, с сестрицей, дабы убедиться, что ничем не выдала себя, и свой интерес к Мейеру, но те ожесточенно воевали с почти деревянным мясом, так что к счастью ничего так и не заметили.

5

Март. 1878 г, Петербург, ресторан «Лощина» . Год назад.

Ресторан получил свое название в честь ресторатора Петра Лощинова, который купил, пострадавший от пожара трактир «Золотая подкова», которому ни счастливое название, ни даже подкова, висевшая над входом, на удачу, не помогли. И желая увековечить свое имя, а также те пятьдесят тысяч, что он вложил в сгоревший ресторан, Лощинов, переименовал ресторан «Золотая подкова» в «Лощину». Но люди в России в своих пристрастиях консервативны, а потому название приживалось долго и с большим трудом, и даже спустя год, кто по старинке говорил, что обедал в «Подкове», а другие, коих было не много, по новому – в «Лощине».

Отремонтированный, а скорее заново отстроенный ресторан тот был обустроен на французский манер, с огромной общей залой, и великолепной террасой и садом, похожим на лабиринт, где столики, располагались так, что создавалось ощущение уединенности, удовлетворяя желания посетителей на любой вкус, так что ежели хочется побыть одному – пожалуйте в сад, а ежели веселья и разгула, то пройдите в общую залу.

На кухню был выписан повар француз, чьи крики на французском вперемешку с русской бранью порой доносились из маленького окошка, где, по всей видимости, с французской скрупулёзностью, но в русском беспорядке и готовились сии кулинарные шедевры.

В общем «Лощина» была тем рестораном, где антураж был прекрасен в своем излишестве, чего нельзя было сказать о кухне, ибо даже после пяти перемен блюд каждый выходил из-за стола хотя и пьян, но голоден. Но никого это не смущало, столики были заняты в любое время, будь то обед или поздний ужин, а господа с умным видом гоняли по тарелке деликатесы размером с горошину, запивая их океаном шампанского, вина или сладкого, до боли в зубах, ликера. А все потому, что тщеславие вовек сильней ума здравого.

Мейер тот ресторан не жаловал, бывал там пару раз, и то по долгу службы, любил он пищу простую и сытную, но для встречи с агентом, «Лощина» была почти идеальным место, ибо нет конспирации лучше, чем быть у всех на виду.

Присев за удаленный столик, он заказал перепела. Спустя не меньше часа, принесли кусочек крохотной дичи, ввиду скромного размера которой, была ли та перепелка подана целиком, или только часть, сказать достоверно не представлялось возможным. К счастью поданное не представляло для Мейера никакого интереса, а являлось лишь частью обстановки, дабы не привлекать к себе внимание, что неизменно случилось бы, ежели, придя в такой ресторан с изысканной кухней, он не заказал бы себе ничего.

Вскоре подоспел гость.

– Доброго дня, дня барон, – поприветствовал Мейера Август фон Мольтке.

– Доброго, граф, – коротко ответил Михаил Иоганович, стоя поприветствовав фон Мольтке.

– Мда, теперь и не сыщешь доброго места, с доброй баварской кухней, – заметил фон Мольтке.

– Не могу не согласиться, – поддержал Мейер, намереваясь добавить что-то еще, но официант во фраке, тихий, любезный и почти незаметный, принес вино, и приняв заказ растворился в густой листве сада, давая посетителям говорить без страха, быть услышанными.

– Но я далек от заблуждения, что вы хотите меня видеть исключительно, чтобы поговорить о доброй немецкой кухни, – заметил Мейер, как только официант исчез. – Так чем вам я могу быть полезен?

– Вопрос не только в том, чем вы мне можете быть полезны, но и в том, чем мы можем быть полезны друг другу, – ответил фон Мольтке.

– Я вас слушаю, – коротко произнес Михаил Иоганович.

– Нам известны сведения, которые могут быть Вам не только полезны, но если посмотреть вглубь вещей, в суть дела, составляют сведения, первой необходимости, в отсутствие которых, в опасности находитесь не только Вы, но и все Третье отделение, да что там говорить, но и Его Императорское Величество.

Мейер горько усмехнулся после этих слов, и спросил:

– Еще не зная цену, которую вы желаете получить в обмен на эти сведения, я вынужден отказать Вам, так как по моему глубокому убеждению, я не готов заплатить ее.

– Вы стали слишком русским, и слишком много драмы, вы не Фауст, а я не Мефистофель, сделка будет выгодна нам обоим, но для Вас, для Вас она необходима, ежели вы желаете остаться там, где желаете, и если дорожите Вашим Императором и Вашей страной.

– Что ж, неудивительно, - ухмыльнулься Мейер, – моя матушка в девичестве Варвара Ильинична Рохманова,

Август фон Мольтке пристально посмотрел своими голубыми ясными, отражающими свет, будто поверхность льда, глазами, но так ничего и не ответил.

– Какими же сведениями вы располагаете? И каких услуг в обмен ожидаете получить от меня? – спросил Мейер, решив перейти быстрее к делу.

Глаза Мольтке словно ожили, он, как и любой другой немец, был готов говорить о деле вечно, со стратью и пылом, но ежели, дело касалось поддержания беседы на отвлеченные или светские темы, терял интерес и словно выцветал.

– Мы располагаем сведениями, что «Земля и воля» будет в скором времена упразднена, а на ее останках сформировано гораздо более опасное и радикальное общество, главной целью которого стоит преобразование политического строя, и первоочередной задачей является убийство Императора.

– Боюсь, вы не сообщили мне ничего нового, – резко прервал его Мейер. – Третье отделение и третья экспедиция, под моим руководствам, располагает всеми необходимыми сведениями, чтобы не допустить преступления против Императора.

Мольтке засмеялся: – Смею сообщить Вам, что вы находитесь в приятном, но опасном заблуждении, относительно того факта, что происходящее находится под вашим неусыпным контролем и руководством. Мы располагаем сведениями об обратном. Так много происходит вокруг, и так мало знает Третье отделение. Разве ж оно ведает, что его ряды кишат агентами «Земли и воли»? А иначе, откуда им знать, так заблаговременно про облавы на явочных квартирах? Разве ж экспедиторы Третьего отделения застали хоть одного революционера на квартире у Овсянниковой, которую промежду прочим Ваши сотрудники все это время числили в ранге благонамеренных? Кроме того нам доподлинно известно, их намерения внедрить агента на один самых важных постов Третьего отделения, замечу Третьей экспедиции… Что неизбежно приведет к вашему смещению с этого поста.