Два: Иерофант - Гностик. Часть 1

Пролог

Иерофант (греч.)– «знающий будущее».

Гностик – человек, достигший божественного откровения,

обладающий сакральным спасительным знанием.

«Et cognoscetis veritatem, et veritas liberabit vos[1]»

Вода прибывает. Льётся из узких трубок, обильно усеявших стены, сочится сквозь кирпичную кладку, заливает голенища сапог.

По колено.

– В жизни существуют вещи, о которых мы можем жалеть, – раздаётся над головой.

И без того хриплый, голос ещё больше искажается, доносясь сквозь сетчатый раструб у самого потолка. Раструб блестит натёртой медью, блики скачут по решётке запертого потолочного люка.

– Но есть вещи, пожалеть о которых мы не успеваем.

Трубки выплёвывают воду, она кипит и пенится, ей тесно в этом каменном мешке. Тугие струи хлещут в бока, брызжут, бушуют.

По пояс.

На этот раз мне повезёт.

– Тебе может казаться, что время летит быстро или тянется не спеша, – продолжает монотонный голос, – и ты не замечаешь очевидного – что стрелки часов всегда движутся с неизменной скоростью.

Огромный, во всю стену, часовой циферблат покрыт каплями. Две трети уже под водой, но железная стрелка с узором из кованых листьев упорно щёлкает секунды.

Решётка люка не поддаётся. Брызги воды сливаются в сверкающее колесо.

По плечи.

– Но ты не прав, если думаешь, будто не способен изменить ход времени...

Вода смыкается над головой, толкает, прижимая к потолку. Пальцы стискиваются на узорчатых листьях. Проворачивают.

Поржавевшие стрелки с хрустом сдвигаются назад.

Мне достанется последний ключ к тайне Братства.

Тело мягко тянет вниз вместе с водой, исчезающей в открывшихся стоках.

[1] «И познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Евангелие от Иоанна, 8:32).

I. Peregrinus. Глава 1

На улице царил собачий холод. Кованые стебли фонарных столбов серебрились от инея. К ближайшему столбу прислонилась хлипкая лестница, взобравшийся на неё фонарщик, ругаясь сквозь зубы, возился с примёрзшим стеклом. Масляная лампа в его руке едва мерцала.

Кэб уже ждал. Мохноногая лошадка зябко переступала копытами, а извозчик походил на толстую гору тёплого тряпья, увенчанную помятым цилиндром.

Внутри кэба оказалось лишь немногим теплее. Костлявый посыльный, обнимавший увесистый свёрток, трясся так, что кэб заметно покачивался на рессорах – и явно обрадовался при виде открывшего дверцу господина.

– С-сэр, ваша пос-сылка в ц-целости и сохранности, – выпалил он, протягивая свёрток.

– Спасибо, Тоби, – в ладонь посыльного легла мелкая монетка, – беги домой.

Упрашивать долго не пришлось – приложив руку к кепи, посыльный ужом выскользнул из кэба, едва не потеряв равновесие на обледенелой мостовой.

– Едем? – сварливо донеслось с козел.

– Угол Лейнстер и Порчестер Гарденс, пожалуйста. И не спешите.

– Поспешишь тут, – пробурчал извозчик, но его недовольство заглушил стук захлопнувшейся дверцы.

Сквозь плотные шторки на окнах почти не пробивался рыжий газовый свет, и свёрток пришлось вскрывать на ощупь. Холодная, но совершенно сухая шерстяная ткань прошуршала под пальцами. На пол кэба полетели поочерёдно задубевший фрак, мокро-ледяная рубашка и такие же брюки, сопровождаемые тихим проклятьем.

Если Часовые надеялись уморить новообретённого брата холодом, то просчитались – хотя помёрзнуть всё же пришлось. При воспоминании о жарко горящем камине в общей зале Братства с языка едва не сорвалась непристойность. Ну разумеется. Новичкам не пристало греться у огня – даже если новичок только что волей-неволей принял ледяной душ...

Наконец место вымокшей и насквозь промёрзшей одежды заняла сухая. С оттаивающих волос на рукава пальто падали мелкие водяные горошины. Мягкие замшевые перчатки приятно грели пальцы. Но мерзкая дрожь никак не желала уходить – по телу то и дело пробегала волна, будто упрямая вода снова и снова выталкивала сопротивляющегося человека. И руки вновь смыкались на таких знакомых узорных лепестках из кованого железа...

Противные мурашки бегали по коже, напоминая о том, как такими же мурашками покрывалось тело – в моменты, когда взгляд хриплоголосого ощутимо, будто касание холодных скользких щупалец, окидывал вздрагивавшую мокрую фигуру.

Холод. Волнение. Уязвимость.

Он должен был привыкнуть, но не смог. Каждый раз проклятый каменный мешок оживлял воспоминания о первом прохождении странного и жестокого обряда – дне, когда желание узнать оказалось сильнее стремления выжить. Эффектный и, безусловно, эффективный ритуал, тень древних шаманских инициаций подвергал испытанию вовсе не жизнь, а доверие – но мог ли об этом знать человек, запертый в узком колодце, который вот-вот заполнит вода? Мог ли думать о чём-то, был ли способен воспринимать подсказки Братьев?

Братья. Они все казались одинаковыми. Все семеро Часовых братьев, семь фигур, утопавшие в широких мягких креслах, выглядели схоже, словно их собственные тени. Лица затерялись в глубоких провалах надвинутых куколей – мягкий свет газовых рожков не мог пробиться сквозь плотную тьму, сгустившуюся под капюшонами. Он бы не различил их, даже если бы Статут позволял смотреть на что-то, кроме паркета под ногами.

Вместе. Они всегда держатся вместе, группой – одинаковые, как сычи, всегда одни и те же в своих балахонах цвета испитого кофе.

На самом деле, не меняются только балахоны. А Братья – всего лишь люди.

И человек, равнодушно зачитывавший положенные слова тонущему новичку, человек, чей хриплый голос ещё больше искажали резонаторы телектрофона[1] – тоже всего лишь преходящий Брат. В прошлый раз он сам был среди неофитов.

Кэб тряхнуло на выбоине, сквозь съехавшую шторку на миг просочился узенький жёлтый луч. Говорят, набережная Темзы теперь освещена «русскими свечами» – за тридцать с лишним лет многое изменилось...

Изменилось и Часовое Братство, шагнув в ногу со временем, которому служит. Поверх старого кирпича на стенах общей залы легли тонкие полотна китайского шёлка, прикреплённые крохотными медными гвоздиками, а в «водяной камере» появился усовершенствованный телектрофон Меуччи. Часовые не бедствовали. И, конечно, привечали новых братьев – ведь каждый из новичков уплачивал солидный взнос в казну.

На те средства, которых стоила связь с Часовым Братством, десяток семей Ипсвича[2] могли бы жить целый год.

Кэб, плавно свернув, стал.

– Приехали, господин, – кэбмен закашлялся.

– Благодарю вас, – нетерпеливо протянутая рука извозчика обогатилась шиллингом, – я оставил кое-какие вещи в кэбе – будьте любезны, возьмите их себе. Мне они ни к чему.

Извозчик хмыкнул, но возражать не стал – лишь прикрикнул на лошадь. Оглашая пустые улицы звонким цоканьем, кэб укатил прочь.

В морозном воздухе стук каблуков по брусчатке, отражаясь от стен, звучал затейливой мелодией. Озябшая правая ладонь уютно покоилась в глубоком кармане пальто, левая же сжимала гладкий набалдашник трости. Позвякивание железного наконечника вносило едва уловимый диссонанс в размеренный ритм шага.

Глава 2

«Господин Джи! Я не имела чести встречаться с Вами, но моя бедная матушка, упокой Господь милосердный её душу, хорошо Вас знала. Это она просила меня передать Вам эту посылку. К сожалению, у меня нет возможности поехать в Ипсвич и вручить бумаги лично – признаться, некоторые обстоятельства вынуждают меня всерьёз опасаться за свою жизнь. И у меня есть все основания полагать, что происходящее как-то связано с этими бумагами. Я питаю надежду, что меня оставят в покое, как только посылка попадёт в Ваши руки, и заранее прошу у Вас прощения за возможные последствия. Содержание бумаг мне не знакомо – я знаю только, что это дневники моей покойной матушки, которые она умоляла меня не читать ради моего же блага. Надеюсь, что благопристойное следование её совету всё же убережёт меня от опасности, которой я подвергаюсь. Исполняя волю матушки, остаюсь Вашей покорной слугой -

Флоренс Раттбор, в девичестве Шевонн».

Шевонн.

Смятое письмо полетело на пол.

Стефани Шевонн. Значит, и её больше нет…

Джи стиснул руками виски и заскрипел зубами, когда острые щепки, застрявшие в ладони, оцарапали кожу. Стараясь не смотреть на вскрытую посылку, он подошёл ближе к газовому рожку и отвернул кран подачи газа до упора. Пламя разгорелось ярче. Джи раскрыл левую руку ладонью вверх и закатал рукав рубашки. Инкрустированная перламутром запонка упала на пол, в колеблющемся жёлтом свете тускло засияли латунные пряжки на охвативших предплечье ремнях. Меж ремнями просвечивала молочно-белая кожа. Широкая полоса латуни, плотным браслетом обнявшая запястье, расширялась треугольником и прикрывала всю тыльную сторону кисти. У основания пальцев треугольная пластина расходилась на пять металлических полос, состоящих из гибко скреплённых сегментов. Полосы оканчивались подобием литургических колец, скрывающих пальцы.

В ладони глубоко засело несколько крупных заноз. Джи выдернул их зубами – острые щепки упали на клочок измятой бумаги. Мелкие занозы Джи поддевал ногтем, торопливо выковыривал, не обращая внимания на множество алых капелек, выступающих на коже. Нетерпеливо встряхнул рукой – капли красным дождём осели на смятом письме.

В посылке, помимо записки от дочери Стефани Шевонн, обнаружилась стопка бумаг, аккуратно перетянутых бечёвкой. Обтрёпанные пожелтевшие тетради. От посылки шёл едва уловимый запах фиалок. Фиалками пах и небольшой дагерротипный портрет, втиснутый между шершавых листов. С портрета улыбалась молодая женщина в капоре с огромным бантом.

Стефи всегда любила фиалки.

– Как же мне их не любить? – пожимала она узкими плечиками, – ведь без этих милых цветочков я не выживу.

Фиалками пропахли волосы Стефи, её шляпка, оба её тщательно залатанных платья. Наверняка даже её гроб насквозь пропитался горьковато-сладким ароматом.

К моменту их знакомства за хрупкими плечами шестнадцатилетней Стефи были тысячи проданных синих букетиков.

– Не желаете ли фиалку, сэр? Купите цветы для дамы сердца – всего два пенса, сэр.

Её глаза впитали лазоревую синь букетов. Корзинка с плотно уложенными фиалками опасно покачнулась, когда юная цветочница доверительно наклонилась к собеседнику:

– Знаете, сэр, вы правильно сделали, что не стали покупать цветы на станции. Там вам вчерашние подсунули бы, вялые, и дня не простоят! Вот не вру, ей-богу...

Джи замедлил шаг и внимательно оглядел семенящую рядом цветочницу.

– Откуда молодая мисс знает, что я только со станции?

Круглое личико в обрамлении алых оборок старомодного чепца трогательно порозовело.

– От вас пахнет гарью, сэр, – пробормотала она, – и железом. И ещё чем-то – я не знаю, но так пахнут паровозы.

Джи остановился.

– А ещё в вашем кармане – использованный билет, – продолжала она, становясь рядом, – наверняка на экспресс из Нориджа. Сегодня других поездов нет...

Пальчик с плохо вычищенной земляной каёмкой под ногтем указал на торчащий из кармана клочок рыжеватой бумаги. На аккуратно оторванном по перфорации краю остался фрагмент печати – «Лондонские железные дороги».

– Масло, – произнёс Джи, засовывая билет глубже в карман и вынимая шестипенсовик, – паровозы пахнут смазкой. Вы очень наблюдательны, мисс.

Цветочница уткнула глаза в корзинку, её щёки продолжали пылать. Его это позабавило. Лондонская толпа, разбуженная тёплым, хоть и пасмурным, днём, обтекала их, не касаясь и не задевая. Будто искусно уложенные рельсы огибают возникшее на пути препятствие.

– Дайте мне самый лучший букетик, пожалуйста.

– Конечно, сэр! – с видимым облегчением девчонка принялась рыться в корзинке. Сиреневые пятилистнички на длинных стебельках так и мелькали в её пальцах.

Опираясь на трость и расстегнув от жары верхнюю пуговицу пиджака, Джи наблюдал, как пучок фиалок толстеет, обрастая всё новыми цветками, укутывается плотными округлыми листьями и, наконец, сжимается, туго обмотанный шёлковой лентой.

– Прошу вас, сэр. Ваша леди будет очень довольна, смею надеяться.