Двадцать четыре часа

21:00, четверг

Кира

Его я заметила, когда стояла в фонтане.

Увидела и решила, что на эту ночь он будет моим. Я хочу запустить пальцы в его тёмные волосы, поцеловать до головокружения, узнать какой он.

И да, я это сделаю, потому что он слишком идеальный и слишком… другой. Смотрит, спрятав руки в карманы брюк, презрительно и высокомерно.

Пижон.

Богатый и аристократичный.

Ненавижу и хочу.

Очередной глоток «Кристалл» и, покачивая хрустальной бутылкой и бедрами, я направляюсь к нему.

Сегодня я выбрала тебя, парень.

Ты выше меня на голову, у тебя тонкие губы и шикарная фигура. Прости, но кубики на твоем прессе я должна пересчитать лично, губами. Стереть равнодушие с твоего лица, заменить его на страсть.

И мне плевать, что ты обо мне думаешь и как ты смотришь на моё платье, которое не каждая профурсетка согласится надеть.

Сейчас оно мокрое от брызг воды, но… так ведь забавней, правда?

– Ты сейчас поедешь со мной, – я сообщаю ему уверенно.

Смотрю, как брови он чуть приподнимает.

Усмехается цинично-иронично.

– Назови три причины, детка, – тянет с ленцой.

– Тебе здесь скучно, это раз. Я смогу тебя удивить и тебе уже интересно, это два. И три, если ты согласишься, у тебя будет лучший секс в твоей жизни.

– Ты самоуверенная, – он присвистывает.

А я усмехаюсь и снова прикладываюсь к бутылке.

– У тебя три секунды на положительный ответ.

Стас

– У тебя три секунды на положительный ответ, – говорит она и пьёт.

А я морщусь.

Ненавижу пьющих женщин. Ненавижу вульгарных. Ненавижу распущенность и наглость, а у неё и того, и другого хоть отбавляй.

И я никогда не путаюсь со шлюхами и доступными дамочками, её же ярко-красный наряд с разрезом выше середины бедра, открытой спиной и глубоким декольте прямо кричит о доступности и согласии на всё.

Она сама говорит об этом.

Интересно, скольким до меня она предлагала себя?

Кулаки сжимаются сами.

Чёрт.

Мне не нравится моя реакция на неё, мне не нравится она сама. Слишком яркая, слишком дерзкая, слишком… желанная.

Кира Вальц.

Стервозная сучка и редкостная дрянь, как процедил мой двоюродный брат и жених в одном лице, когда во время речи матери невесты распахнулись с грохотом двери и на пороге появилась она, остановилась.

– Всем привет! – пропела и обвела банкетный зал хищным вызывающим взглядом. – Мамочка, ты опять читаешь свои занудные нравоучения? Закругляйся. Фроська, сестрёнка, мои поздравления!

Её поздравления прозвучали проклятьем.

Позор семьи, белая ворона, урод, без которого в семье никак.

И заботливый брат, заметив мой взгляд, посоветовал держаться от неё подальше. С Кирой Вальц не может быть связано ничего хорошего.

Поэтому послать её следует.

И не следовало мне тащиться за ней на улицу, оправдываясь пред собой, что все окончательно скатились к обычной пьянке и смотреть на отупевшие рожи скучно и противно, что пара минут на свежем воздухе – идеальное решение. Не стоило, но… но. Всего один взгляд светло-зелёных глаз, и весь вечер я пытаюсь на неё не смотреть, не злиться, ловя на ней масленые взгляды похотливых козлов.

Не моё дело.

Мы даже не представлены друг другу.

Однако сейчас я вновь смотрю в светло-зелёные глаза, в которых на миг мелькает отчаянье и решимость. Если откажу, она выберет другого, это понимается как-то… враз. И, наверное, поэтому вместо того, чтобы послать, я усмехаюсь и… соглашаюсь.

Сегодня она может уехать только со мной.

Я не позволю, чтобы она предлагала себя кому-то ещё.

Кира

Он соглашается, и я прячу победную улыбку.

На что ты повёлся, парень?

Грудь или задница?

А может ноги, что кажутся ещё длиннее в разрезе платья?

Вот мне в тебе больше всего понравились глаза: яркие, серые, серьёзные. Глаза правильного и хорошего мальчика, что никогда не притаскивал двойки из школы и не ввязывался в уличные драки.

Какими они у тебя становятся, когда ты злишься или кончаешь?

– Куда мы? – спрашивает он, когда я беру его за руку и веду к стоянке.

– Ты не любишь сюрпризы?

– Ненавижу.

Его пальцы предостерегающе сильней сжимают мои, но я старательно не обращаю внимания, гоню прочь мысль, что от его касаний горит кожа, покалывает.

Химия есть, оформлена в науку и отмене не подлежит, поэтому не стоит заморачиваться. В крайнем случае можно понадеяться и порадоваться, что секс у нас действительно будет незабываемым.

– А я обожаю, – я оглядываюсь, улыбаюсь чарующе.

Вот только он не ведется и хмуриться не перестает.

Интересно.

Ты немного сложнее, парень, чем я уже решила?

И… как тебя зовут?

Последний вопрос я озвучиваю, а он хмыкает и, наверное, буравит меня очередным презрительным взглядом.

Плевать.

Ниже девятого круга по Данте не опуститься. Ледяное же озеро Коцит давно и гостеприимно вморозило меня в свои льды, так что не страшно.

– Стас, – он всё же отвечает.

– А я Кира, – я решаю быть вежливой.

Пью, останавливаясь около своего фольксвагена, и трясу почти пустой бутылкой.

Надо было прихватить ещё одну.

– Знаю, – Стас сообщает равнодушно и бутылку отбирает. – Тебе хватит на сегодня.

– Что, боишься получить вместо обещанной незабываемой ночи мертвецки пьяное бренное тело? – я усмехаюсь и свой «Кристалл» тянусь вернуть.

Не его добыча.

– Боюсь, что платье свое шикарное запачкаешь, когда блевать начнешь, – он выговаривает пренебрежительно и руку с бутылкой поднимает, отводит в сторону, чтобы перевернуть.

Остатки моего шампанского ударяются об асфальт.

Сволочь.

– Ты ярый трезвенник? – я спрашиваю заботливо.

И в ответ осведомляются не менее заботливо:

22:30

Кира

Галерея, конечно, закрыта и на сигнализации, но… это мелочи, которые меня совсем не останавливают.

Десять минут, и мы оказываемся внутри.

– Что мы здесь делаем? – Стас спрашивает с любопытством, крутит головой.

Я тоже осматриваюсь.

Хотя ничего со вчерашнего дня не изменилось.

Огромный ангар, светло-серые перегородки, не доходящие до крыши, с массивными рамами и картинами. Много стекла, мелких ламп на проводах, перекладин и железа под потолком, много унылого белого цвета и глянцевого пола.

Модно, стильно, современно.

Тошно.

– Красиво? – я спрашиваю, склонив голову на бок.

Стас же оглядывается, морщится недовольно, и свой вопрос он повторяет:

– Что мы здесь делаем?

– Любуемся, – я иду между перегородками, в дальний угол, и каблуки, вбивая каждый удар в пульсирующие виски, звонко перестукивают.

Идёт следом Стас.

Останавливается за моей спиной у закрытой мешковиной картины.

– Нравится? – тяжёлую ткань я сдёргиваю и на него, оглядываясь, смотрю.

Мне интересна его реакция.

Но ответить даже себе почему назвала именно этот адрес и привела его сюда, я не могу. Пинакотека, как любил величать Артурчик сию галерею, сама вспомнилась первой, когда Стас спросил куда мы едем и когда я поняла, что понятия не имею, куда. Не знаю, чем собралась его удивлять.

– Мило, – Стас говорит равнодушно, спрашивает, поворачиваясь ко мне. – Твоя работа?

На милой картине размашисто изображены чайки, корабли с мачтами, вода и небо.

Ничего особенного.

Только критики и искусствоведы сошлись во мнении, что картина поражает своей глубиной при видимой простоте, потрясает насыщенностью, текстурой и техникой, от которых нельзя оторвать взгляд.

– Артурчика, моего любовника, – я отвечаю, глядя ему в глаза, и, отойдя на пару шагов, срываю мешковину со второй, рядом находящейся, картины, – а это моя.

Точно такая же.

Плагиат, украденная идея подающего надежды художника, наглое воровство красок, что смешивались по особому рецепту.

Нелепое подражание...

Тексты утренних заголовков ещё стоят перед моими глазами.

– Кто у кого?

На картину Стас глядит мельком, усмехается как-то недобро, впивается снова взглядом в моё лицо.

– Я у него или он у меня. Для тебя это существенно?

– Нет.

– Отлично, – я улыбаюсь.

Достаю из пакета баллончики с аэрозольной краской.

Просьбе остановиться около закрытого маленького магазинчика с вывеской на иврите Стас удивился и ещё больше удивился, когда мне открыли и пустили.

Дали.

– Поможешь? – краску я встряхиваю.

Предлагаю радушно.

– Ты совсем без тормозов? – Стас смотрит странно.

Ошеломлённо, но с восхищением на самом дне глаз. И он не мешает, когда я нажимаю и всю мазню Артурчика по диагонали рассекает голубая линия.

Люблю голубой цвет.

– А что, не заметно? – я усмехаюсь криво и жёлтый беру.

Тоже неплохой, цвет солнца и подсолнухов.

Любимый Ван Гога.

– Заметно, – он хмыкает.

Закатывает неожиданно рукава рубашки, берёт зелёный и яркости картине, перечёркивая корабль, добавляет.

Предупреждает меня чинно:

– Сидеть вместе будем.

Мы переглядываемся, и первый раз за этот бесконечный день я улыбаюсь искренне.

Я не ошиблась в своём выборе.

Кажется, впервые в жизни не ошиблась.

Стас

Она всё же ненормальная, сумасшедшая и заразительная в этой своей ненормальности.

Что я творю?

Порчу чужую работу, разукрашиваю, не думаю о последствиях.

И чёрт бы всё побрал, но мне это нравится. Забивается на законы, что правовые, что моральные. Первый раз за долгое время я словно дышу полной грудью, живу и только за это уже можно сказать Кире Вальц спасибо.

Она вышла из чаши фонтана, подобно Венере из пены морской, ослепила своей красотой, разбила вдребезги все нравственные устои.

Здравомыслие.

И реальность с её правилами и нормами вернётся завтра, я не забуду позвонить Грановскому, чтобы он тихо уладил все проблемы с галереей. Утром я распрощаюсь с Кирой Вальц навсегда, вернусь к своей привычной нормальной жизни, улечу вечером в Копенгаген.

Завтра.

А сегодня я соглашусь на все безумия и получу её без остатка.

Кира

– Идеально, – я отхожу на пару метров и придирчивым взглядом окидываю результат нашей работы.

Абстракционизм в чистом виде.

Почти ташизм[1].

И сегодня я готова признать, что это даже красиво и тоже завораживает.

Стыдно за испорченные пейзажи и год бессонных ночей?

Нет.

И ответственности я не боюсь.

Я лишь жалею, что не увижу лица Артурчика, когда он узнает о столь кошмарном акте вандализма.

– Тебе совсем не жалко? – Стас смотрит на меня внимательно.

Подходит, берет за подбородок, заставляя посмотреть в глаза.

Что ты пытаешься там увидеть, хороший мальчик Стас?

Ищешь раскаяние и сожаление?

Так у меня их нет, ни капли.

– Нет.

– Свой труд обычно жаль уничтожать, – он говорит тихо.

Скользит пальцем по моим губам, очерчивает их, заставляет приоткрыть.

Какой умный…

– Мне нет, – я ухмыляюсь, мотаю головой и, встав на носочки, сама закрываю ему рот поцелуем.

Надоел.

И не надо спрашивать о жалости.

Я никогда и ни о чём не жалею.

У него жесткие губы, сухие, и я провожу по ним языком, заставляю раскрыть. Запускаю руки под рубашку, выдёргиваю её из брюк, чувствую, как его ладони скользят по оголенной спине, опускаются ниже.

И надо, пока ещё можно, остановиться.

Камеры.

Тут есть камеры, о которых не стоит забывать. Роль порнозвезды – перебор даже для меня, поэтому от очередного настойчивого поцелуя я уворачиваюсь.

Дёргаю его за расстёгнутую полу рубашки, тяну к выходу.

23:25

Кира

Он привозит меня к себе.

Пятнадцатый этаж и лифт едет слишком медленно.

Зеркало.

Стас разворачивает меня к нему и приказывает смотреть. Проводит рукой от шеи до груди, обхватывает.

И моя грудь хорошо умещается в его ладони.

– Я хочу тебя, – его губы обжигают шею, прикусывают, вызывая стон.

И я вижу, как горят в отражении мои глаза. Мне нравится за нами наблюдать, следить за его руками, что скользят по мне, исследует.

Лифт останавливается вовремя.

Меня подхватывают на руки, заставляя обнять ногами талию. И пока несут по коридору, я сражаюсь с мелкими пуговицами рубашки и бабочкой, которая каким-то образом до сих пор не потерялась.

Я жадно целую, запуская пальцы в уже совсем растрепанные мной волосы.

Мне нравятся его волосы, крепкие мышцы, что перекатываются под моими пальцами, лёгкая небритость, от которой краснеет кожа, запах парфюма и его личный, от которого окончательно сносит крышу.

Мне нравится в нём всё.

Я хочу его, хочу почувствовать на себе, в себе.

– Стас?!

Изумление, неверие, ужас.

Шок.

В женском голосе, что раздаётся за моей спиной, слышится это всё сразу и со всеми возможными оттенками и вариациями.

От которых Стас, вздрагивая, останавливается, и, перестав целоваться, мы секунду смотрим друг на друга, после чего меня ставят на пол. Придерживают, когда на высоких каблуках я покачиваюсь.

Нельзя так резко возвращать в реальность.

– Привет, мама. Что ты здесь делаешь?

У Стаса странный голос: без удивления, без радости, без досады, без эмоций.

Каких-либо.

И я оборачиваюсь, из любопытства, потому что, видимо, не только у меня отличные отношения с роднёй.

Интеллигенция в шестом поколении, как минимум, — вот лучшее описание матери Стаса, которое приходит в мою голову мгновенно. Элегантный наряд, изысканная причёска, осанка балерины и взгляд Цербера.

Или Ленина на буржуазию.

Будь у меня совесть, то я усовестилась и устыдилась бы немедля, ибо столь яростно, возмущённо и брезгливо на меня последний раз смотрела только Фроська, когда я подбросила ей в тарелку пиявок.

В шесть лет это было довольно забавно.

Однако сейчас за отсутствием совести, стыда и приличия я только усмехаюсь, окидываю мамочку оценивающим взглядом прожжённой проститутки и, встав на носочки, прикусываю Стаса за мочку уха, чтобы томно, но деловито и разборчиво для всех присутствующих прошептать:

– Милый, ещё на неё мы не договаривались. Групповуха, если чё, по двойному тарифу. Придется доплатить.

Стас

– Милый, ещё на неё мы не договаривались. Групповуха, если чё, по двойному тарифу. Придется доплатить.

Шёпот Киры опаляет кожу, щекочет и возбуждает.

Возбуждает желание убить.

Медленно и с особой жестокостью.

С-стерва.

Впрочем, рассмеяться, как бы ни парадоксально это звучало, тоже хочется, особенно глядя на изумлённое, почти шокированное лицо Изабеллы Альбертовны.

Нечасто такое доводится увидеть.

– Дорогая, ну что ты, всё как обычно, – я ухмыляюсь скабрезно, шлепаю по упругой заднице. – Только ты, я и твои любимые игрушки. Можешь пока пойти… достать.

В квартиру я её вталкиваю торопливо, только эта зараза всё равно успевает сказать, спросить самым невинным и заботливым тоном:

– А любимую плётку для тебя тоже достать? И ещё про.…

Окончание, к счастью, уже не слышно.

Дверь перед её носом закрывается раньше, чем мама шокируется окончательно, а я скриплю зубами, разворачиваюсь к Изабелле Альбертовне, выражение лица которой неописуемо. Степень моего морального падения в её глазах достигла бездны.

Ну да.

Распущенных девиц в вульгарных нарядах, с растрепанными волосами и засосами на шее я домой ещё не приводил. Впрочем, несравненная Изабелла Альбертовна до моего холостяцкого жилища тоже ещё не доходила, предпочитала вызывать на аудиенцию к себе.

– Что случилось, мама? – я спрашиваю устало и, срывая с шеи доставшую за вечер бабочку, приваливаюсь спиной к двери.

За которой Кира.

И её обещание лучшего секса, что сейчас, кажется, медным тазом накроется.

– Надеюсь, она хотя бы не заразная, – матушка, помолчав, молвит холодно, морщится выразительно. – Я была лучшего о тебе мнения, сын. Ты меня весьма огорчил. Оказывается, мы с твоим покойным отцом так и не смогли привить тебе чувство прекрасного, воспитать…

– Мам, – я обрываю её досадливо, – не начинай. Ты зачем приехала?

Она кидает острый взгляд и обиженно поджимает губы.

Чёрт.

Что стоило промолчать?

Теперь будет минимум часовая лекция о худшем сыне на свете, в которого было столько вложено и всё впустую.

Ничьи ожидания я не оправдал.

По стопам отца в науку и физику не пошёл, чаянья матери на славу Листа и Шопена угробил, а под конец поступил вопреки всем на архитектурный. Занимаюсь теперь непонятно чем, разъезжая почему-то по стройкам и общаясь с какими-то люмпенами, что только пьют и выражаются хуже сапожников и портовых грузчиков вместе взятых.

Вот только… мать меня удивляет.

И вместо отрепетированной годами речи она вздыхает, дёргает уголком губ, что для неё признак высшего волнения:

– Элиза пропала.

– Опять?

Я хмурюсь, подаюсь к матери.

Проклятье.

Стоило догадаться самому.

Не забывать, пусть последние два месяц и прошли спокойно, дали надежду на лучшее. На то, что Лизка – или, как упрямо её величает наша матушка, Элиза – образумилась. Пришла в себя после смерти отца в день её рождения, когда она нашла его мёртвым в кабинете.

Тромб оторвался внезапно.

И месяц после мы боялись оставить Лизку одну, переживали её истерики, слёзы, нервный смех, что оборвались враз. Закончились в одно утро, когда она спустилась к завтраку непрошибаемо спокойной, ярко-накрашенной и пошло одетой. Объявила, что теперь взрослая и мы ей не указ.

00:37, пятница

Кира

Люблю «Чёрную орхидею» – самый отвязный клуб города с самым крутым диджеем и с лучшим барменом на свете.

Последний делает мне Хиросиму.

И я с интересом наблюдаю, как Вась-Вась – для общественности исключительно Вальтасар, но я-то любимая подруга – смешивает самбуку и «Баккарди», во втором бокале уже намешаны голубой «Кюрасао» со сливками. Поджигается самбука, выпивается наполовину, и только после он добавляет ликёр.

Опускает соломинку.

– Быстро, Кира, – Вась-Вась командует, считает.

А я пью залпом.

– Чёрт… – я смеюсь, хватаюсь, съезжая, за отполированную поверхность барной стойки, – Вась-Вась, ты бог…

Который только самодовольно ухмыляется, оставляет меня без ответа, у него сегодня много желающих и на меня времени нет.

Впрочем, мне и одной не скучно, а с Вась-Васем мы ещё наобщаемся, ночевать я иду к нему. Хотя он до шести утра, так что ночевать – это не совсем точно.

У него я буду… утревать?

Дневать?

Махнув рукой на сложности русского языка, я возвращаюсь к меню, буковки которого уже слегка начали двоиться. Намекать, что заканчивать пора.

Но… я продолжаю праздник жизни.

В меру.

Пускай я и объявила Вась-Васю, что сегодня хочу вдрабадан и он меня потащит отсюда на себе, но вдрабадан – это всё же не синоним к слову «реанимация». И к вечеру мне следует оторвать голову от подушки, собрать её и себя по частям.

Поезд до Питера ждать не будет.

Как и картинная галерея, которая заинтересовалась моими работами.

– Эй, детка, как относишься к жаркому сексу с горячим мужчиной? – меня внезапно и беспардонно, мотанув, разворачивают вместе с табуретом, басят над головой, обдавая вонью перегара.

И я брезгливо морщусь, отодвигаюсь насколько возможно.

Оглядываюсь в поисках Вась-Вася.

Где ты мой, Пецарь Рычального Образа?!

Объяснить очередному хаму и уроду, что девушка предпочитает одиночество, тебе с фигурой культуриста будет куда легче, чем мне в моём наряде и состоянии. Да и встать я уже не могу, поэтому про сопротивляться молчу.

Не та кондиция.

Впрочем, липкую ладонь, что по-хозяйски ложится на колено и ползет вверх, задирая платье, я, собирая остатки сил, скидываю.

– Не сегодня.

И не завтра.

И с такими, как ты, вообще никогда.

– Да ты чё, детка?! Чё ломаешься? – горячий мужчина рявкает обиженно.

Дёргает меня на себя.

Так, что с табурета я слетаю.

Подворачивается правая нога, и боль пронизывает, прошивает от самой лодыжки и до висков, заставляет вскрикнуть, ослепнуть на мгновение.

– Я ж вижу какая ты, ну назови сколько…

Он бормочет.

Лапает – грубо, противно, больно – и куда-то тащит, выворачивая запястье и не обращая внимания на мой протест.

Я же пытаюсь вырваться.

Упираюсь каблуками в пол, кричу, прошу о помощи.

Но крик и слова тонут в музыке.

В смехе, голосах, смеющихся туманно-пьяных взглядах.

Нога же саднит, и тормозить больно до искр перед глазами, да и слишком разные у нас весовые категории.

Моё сопротивление этот мудак даже не замечает.

Где, чёрт побери, Вась-Вась?!

Он ведь сегодня пообещал.

Я выворачиваю голову, но за барной стойкой всё так же пусто. И чем ближе чёрный выход без охраны, тем больше захлёстывает паника. Трезвеется, понимается, что никто мне не поможет, как… как и тогда.

Сколькие примут нас за поругавшуюся парочку или любителей острых ощущений и ролевых игр? Сколькие вообще готовы помочь, особенно в клубе?

Эффект свидетеля никто не отменял.

Я цепляюсь за кого-то, прошу, но этот урод меня встряхивает. Извиняется вежливо, говоря, что его подруга перебрала.

Нет.

Мои возражения тонут в грохоте музыки, и он тащит меня дальше. Маячит совсем рядом выход, я чувствую прохладу ночи, где у меня будет без шансов, но… мы опять с кем-то сталкиваемся, и я не верю, когда слышу уже знакомый и изумлённый голос:

– Кира?!

И единственное, на что меня хватает, это поднять голову и прошептать в ответ:

– Привет…

Стас

– Старик, я своих по притонам отправил. Ты подружку эту вылови и до меня попридержи. Скоро буду, – Жека распоряжается уверенно и спокойно, отключается, дабы своим бойцам отмашку дать.

Жека – друг детства, владелец охранного агентства и помощник в поисках Лизы – и в этот раз подключается сразу, не остается в стороне. Я же кидаю мрачный взгляд на вывеску ночного клуба, торможу и, долбанув по рулю, заковыристо матерюсь.

Летта-Виолетта.

Малолетняя безмозглая идиотка, которая потратила почти час времени впустую.

Сообщила, поломавшись, что сегодня они отвисают в «Чарли Ч». И, когда, обойдя весь клуб и не найдя их, я таки до неё дозвонился, она глупо заржала, что ошиблась: они уже в «Чёрной орхидее». В «Чаплина» они заскакивали всего на полчасика и Луиза, как протянула с придыханием Летта, там ещё была.

Пропала она в «Орхидее».

В которой теперь они все меня очень-очень ждут, потому что все очень-очень волнуются за Луизу.

Так волнуются, что продолжают со смехом закидываться.

Развлекаться.

И если этой… Летты сейчас не окажется в Орхидее, то я её придушу.

Найду и придушу, потому что пока эти друзья веселятся, Лиза непонятно где и с кем. И неизвестно, что с ней уже успели сделать… сделают ещё, да, Стас?

Дрянной внутренний шёпот закрадывается.

Не отгоняется.

И я, выдыхая сквозь стиснутые зубы, вылетаю из машины.

Всё, Лизавета Ильинична, готовь загранпаспорт.

Я тебя в самый строгий пансионат где-нибудь в далёкой Англии затолкаю с тюремным режимом до двадцати одного года, и даже не рассчитывай, что мать снова заступится и уговорит меня оставить тебя здесь. Депрессия у ребёнка и пансионат вдали от дома будет стрессом, а клубы стрессом не будут, мать твою и мою заодно, Лизавета Ильинична?!

01:25

Кира

Вась-Вась, должно быть, меня потеряет.

Или нет?

В его понятие дружбы ведь волнения и переживания не входят.

Никогда не входили.

Стас выруливает на пустынную улицу, и куда мы едем, я не спрашиваю.

И я не протестовала, когда меня усаживали в машину. Возвращаться в зал, к Вась-Васю, всё равно не хотелось и пить больше тоже. И, в общем-то, до вечера – уже сегодняшнего, а не завтрашнего – я абсолютно свободна.

Так какая разница, где быть это время?

– Это был очередной первый встречный? – свернув на проспект, внезапно и резко спрашивает Стас.

А я открываю глаза, поворачиваю голову в его сторону.

Бесится?

Бесится и, пожалуй, ревнует.

Хотя нет.

О чём ты, Кира?!

Ревность – несусветная глупость, у Стаса просто задета мужская гордость. Часа ведь не прошло, а я уже променяла его на другого.

Убедился, наверное, что мамочка была права: его подружка на ночь – та ещё профурсетка.

Вот только непонятно, чего он тогда потащил меня с собой?

Отымел бы, как сказал, в туалете и бросил.

С такими, как я, так ведь и поступают, да?

Вместо этого же он натянул на меня свою куртку, дабы порванный лиф, что почти полностью обнажил грудь, закрыть и куда-то везет.

И я понятия не имею, что ему ответить.

Да, был очередной первый встречный и я ему тоже пообещала незабываемую ночь, а ты – гад, козёл и последний придурок – пришёл и всё испортил.

Нет, этот, как ты выразился, первый встречный сам пристал ко мне. И, если ты не заметил, я хромаю, а на руках уже проступили синяки, потому что он тащил меня силой. И, не появись ты, я не хочу знать, какой незабываемой у меня была бы эта ночь, поэтому – спасибо.

Пусть ты и врезал ему не из желания меня спасти.

Второй вариант предпочтительней и честней, но звучать он будет оправданием, а я никогда и ни перед кем не оправдываюсь, поэтому вместо ответа отворачиваюсь к окну, кладу подбородок на колено.

В кресло под гневным взглядом я забралась с ногами.

– Ты идиотка, – ледяным и злым голосом сообщает Стас, понимает, видимо, что ответа не будет. – Ты дура и идиотка. Ты представляешь, что с тобой может сделать очередной похотливый мудак? Не боишься, что по кругу пустят или прирежут? Или ты у нас острые ощущения настолько любишь? Страх заводит, да?

Дома с каждым вопросом мелькают всё быстрее, и я кошусь на спидометр.

Сто сорок.

И мы кого-то обгоняем, сигналят истерично вслед.

Сто шестьдесят.

Вероятность разбиться с каждой секундой всё больше, но… я отстёгиваюсь, стягиваю через голову платье, отшвыривая его на заднее сидение.

– Конечно, милый, – я мурлычу, подныриваю ему под руку. – Ты даже не представляешь, как заводит вот это всё.

Стас вздрагивает, сжимает челюсти, и на скулах его ходят желваки, а машину на секунду ведет в сторону, но он быстро справляется.

Хороший мальчик.

– Выжми до двухсот, – я шепчу в самое ухо, прикусываю мочку.

Провожу языком по шее и тянусь к губам, но Стас уклоняется и уголком рта раздражённо дергает. Держит руль одной рукой, и вторую я чувствую в своих волосах. Он наматывает их на кулак и тянет.

Не больно, но ощутимо.

И запрокинув голову, я смотрю в его глаза.

Темно-темно серые, цвета графита, и холодные. Ещё колючие, взбешенные, жадные. В его сверкающих глазах слишком много всего.

– Тебе совсем не страшно? – он спрашивает с интересом учёного, что отрыл себе подопытного и первые испытания провёл, а теперь о самочувствии узнать вот хочет.

– Нет, – я безразлично пожимаю плечами, улыбаюсь, – считай, я тебе доверяю. В категории абсолют.

Стас

– Нет, считай, я тебе доверяю. В категории абсолют, – Кира безмятежна и спокойна.

Она улыбается.

Она ненормальная, больная на всю голову, раздражающая до безумия.

И слишком притягательная.

Поверх её плеча я смотрю на дорогу и, усмехнувшись, предлагаю:

– Тогда обернись.

Ибо нельзя никому доверять, девочка.

Кира оборачивается, смотрит, как мы почти летим прямо в стену и стрелка спидометра, как она и просила, на двухсот.

Она вздрагивает и снова смотрит на меня.

– Ты…

У неё расширенные зрачки, в черноте которых утонула вся зелень, а на виске пульсирует жилка, и я бью по тормозам, удерживаю её, не давая врезаться в руль.

Откидываю кресло до предела, ложусь, дёргая её на себя.

Мы молчим.

Только слышно тяжёлое дыхание и как гулко бьётся сердце. И я не знаю, её или моё. Кажется, пока мы внимательно, словно по-новому, разглядываем друг друга, оно, сердце, становится единым целым.

Одним на двоих.

– Ты идиот, – Кира повторяет мои же слова. – Дурак и идиот, если решил, что я могу выбрать кого-то вроде того придурка.

Она поднимает руку, заправляет прядь волос за ухо, и уродливый тёмный синяк на светлой коже тонкого запястья я замечаю только сейчас.

Пять пальцев отпечатались отчетливо.

А я ведь тоже хватал её за эту руку, и в туалете ещё наговорил, сделал...

Она не права, я не дурак и идиот, я гораздо хуже.

– Как ты вообще оказалась в этом клубе? – я спрашиваю резко и глаза закрываю, потому что злость ослепляет, душит.

Не на неё.

На себя и того ублюдка, которому врезал слишком мало. Следовало убить, потому что… потому что Кира Вальц моя и причинять ей боль никто не может.

Неожиданная мысль, пугающая, но… правильная.

Она моя.

Кира

Он открывает глаза, смотрит.

И у него странный взгляд, необъяснимый.

А ещё он ждёт ответа, которого у меня нет. Для знакомства на одну ночь он задает слишком много вопросов и лезет в личное.

Поэтому я тоже спрашиваю о том, что меня не касается:

– Кто такая Летта?

Стас мрачнеет моментально, косится невольно на телефон. Полчаса прошло, а его Жека так и не позвонил.

02:17

Кира

Ждут нас в недостроенной и заброшенной многоэтажке. И впору всё же насторожиться, хотя бы поинтересоваться, что мы здесь делаем.

Но я молчу и протянутую руку принимаю.

Перешагиваю через обломки кирпичей, какие-то трубы.

– Ты даже не спросишь, зачем мы здесь? – первым не выдерживает Стас.

– Нет, – я пожимаю плечами.

Делаю шаг вперёд, но он разворачивает к себе рывком.

– Ты совсем отбитая? – у него срывается голос от бешенства, непонятной мне ярости. – Мы знакомы пару часов, я привёз тебя непонятно куда и могу сделать с тобой что угодно. И ты можешь кричать сколько хочешь, но тебе никто не поможет, не услышит. Ты не боишься, Кира?!

– Нет.

Я усмехаюсь и стряхиваю невидимую пылинку с его куртки, поднимаю голову и смотрю в его глаза.

– Категория абсолют. Помнишь?

Помнит и бесится ещё больше.

И я могла бы рассказать, что его фантазии сделать со мной что-то, чего в моей жизни ещё не было, не хватит, что он слишком правильный и хороший для «чего угодно», что заброшка мало чем отличается от квартиры густонаселенного дома в семь или восемь вечера. Захлебывайся ты криком там, в квартире, тебя тоже никто не услышит и не поможет.

Вот только зачем ему это знать, да и он не даёт сказать – он целует, заставляя встать на носочки.

Совершенно не так, как раньше, целует.

Нежно, осторожно, тягуче, заставляя забыть обо всём, а потом утыкается лбом в мой лоб и, прерывисто вздыхая, тихо шепчет:

– Ты ненормальная, Кира Вальц.

Согласна, но ответить я не успеваю.

Раздаются шаги, скачет по неприлично расписанным стенам свет фонарика, и по помещению гулко разносится недовольный голос:

– Ну и долго тебя ещё ждать?

Жека.

И, пожалуй, мне всё же любопытно: кто он такой и что его связывает со Стасом. Слишком они… разные. Богатый интеллигентный мальчик и отпетый хулиган из тех, от которых правильные мамы обычно требуют держаться подальше.

– Ты сюда Летту притащил? – Стас, закрывая лицо рукой от слепящего фонаря, интересуется равнодушно.

А свет перепрыгивает на меня.

И, чего здесь делаю я, Жека не спрашивает.

– Обижаешь, с девушками я обходителен, – он ухмыляется, оглядывается и на меня кивает. – Там… ей лучше не видеть.

И не знать.

Я понимаю и помню, что Стас предлагал подождать в машине.

– Да брось, в крайнем случае, прикопаешь рядом, – я хмыкаю и, поравнявшись с Жекой, задеваю его плечом. – Я и так уже видела много лишнего.

Он хмыкает в ответ, и за рукав куртки придерживает, сообщает вежливо, склонив голову:

– Ты мне не нравишься.

– Ты мне тоже, – я улыбаюсь.

– Тебе здесь не место.

– Но я уже здесь, – я корчу печальную физиономию, наслаждаюсь зубовым скрежетом Жеки, – поэтому смирись и прими как данность.

Наверное, он меня ударил бы или, как минимум, обматерил, но Стас вырастает между нами и говорит тихо:

– Идём.

Стас

Позже я обязательно сверну Кире шею.

Выпорю.

Для профилактики и чтоб не была настолько безбашенной.

А ещё лучше запру и никуда не буду выпускать.

Построю замок специально для неё, как у Рапунцель, и спрячу от всего мира. Определенно, идея хорошая, только вот… несвоевременная. Я обдумаю с удовольствием её потом, а сейчас пойду за Жекой и узнаю, кого и зачем он притащил сюда.

– Эта Летта – форменная идиотка. Я первый раз пожалел, что мама запрещает бить девушек, некоторых очень даже стоило бы, – Жека жалуется, ведет нас по лабиринту недостроенных квартир. – Хотя мои страдания были не зря. Летта сообщила, что Вест, фрик твоей Лизки, кому-то недавно продул в карты. Причём по-крупному. И, как она поняла, не самым простым ребятам.

Проигрыш, судя по всему, Жека связал с Лизкиной пропажей.

И я уже догадываюсь, кого увижу и с кем решил здесь дружественно пообщаться мой друг. Вест, который по паспорту прозаичный Коля, сидит примотанный к стулу, с кляпом во рту и подбитым глазом.

При нашем появлении он начинает мычать и раскачиваться, а Жека печально вздыхает:

– Наша беседа задалась не сразу. Он почему-то решил, что я испугаюсь его родителей и не стану ломать ему пальцы.

Кира вздрагивает.

И ладошка у неё ледяная, а пальцы цепкие.

Она крепко сжимает мою руку.

Всё же надо было оставить её в машине, настоять. Или увезти к себе и запереть, но… не могу. У меня необъяснимая, но стопроцентная уверенность, что стоит её выпустить из поля зрения и она опять во что-нибудь да вляпается.

И я эгоист, потому что для спокойствия и возможности соображать мне надо видеть Киру Вальц, быть точно уверенным, что с ней всё в порядке.

– Но мы-таки нашли общий язык, – Жека усмехается нехорошо, треплет Веста по щеке, а потом отталкивает, и тот падает вместе со стулом. – Наш мальчик столько всего интересного рассказал, правда, золотой мой?

Носок берца врезается в тело, и Вест протяжно стонет.

Жека же приседает и, дёргая его за волосы, заставляет голову поднять и на нас посмотреть.

– Может повторишь для всех, как продал свою девушку в уплату долга? Вот её брату будет очень интересно послушать и узнать, что любимая младшая сестрёнка стоит всего триста тысяч, – Жека цокает языком, и хруст костей раздается отчётливо.

Идеального профиля Вест лишился навсегда, и будем считать, что его пронзительный вопль из-за сожаления об утраченной аристократической красоте.

И… всё же хорошо, что Кира в этот момент рядом.

Ибо теперь это скорей я держусь за неё, а не она за меня.

У неё узкая ладошка и длинные, как и положено художнику, пальцы. Они холодные, и этот холод не позволяет утонуть в красной дымке ярости, ненормального бешенства, которое заставляет забыть о правилах и нормах, манит убить.

Я ведь умею, нас учили.

В армии… многому учат, если повезёт, и если не повезёт – тоже.