Две жизни, одна рана.

Глава 1.

Спустя пару сотен лет, на свет родились два ребёнка предназначенные друг другу судьбой.

Они снились друг другу с детства. Они чувствовали друг друга хоть и были на разных концах земли.

Их сны были полны теней прошлого —

Бескрайние сливовые сады, где ветер шепчет знакомые имена.

Две одинокие тени под луной — он с мечом, она с веером.

Кровь на руках, что не отмыть.

Клятвы, что разорваны, но не забыты.

Он — мальчик с холодными глазами, но горящим сердцем. Каждую ночь просыпается в слезах, не понимая, почему так больно потерять кого-то, кого он никогда не знал.

Она — девочка, что рисует в тетради знакомый шрам на чьей-то щеке. Её пальцы сами складываются в жесты древних защитных печатей, которых никто не учил.

А потом — встреча.

Сяо Фэй

На перекрёстке миров — там, где тени прошлого становятся плотнее, а воздух дрожит, как натянутая струна.

Он идёт, не поднимая глаз, сжимая в руках старую книгу — трактат о забытых войнах, страницы которой пахнут дымом и сливовыми цветами. Его шаги медленны, будто он бессознательно оттягивает момент, боится его. Боится узнать.

Я — стою у лотка с фруктами, выбирает сливы. Те самые, что снились мне с детства: тёмно-фиолетовые, почти чёрные, с лёгким налётом, как иней на древних могилах. Мои пальцы скользят по кожуре, и вдруг — холод по спине.

Он проходит мимо.

Книга выпадает у него из рук.

Раздаётся глухой стук об плиты, страницы раскрываются на той самой иллюстрации: два меча, скрещённые над разбитым веером.

Я оборачиваюсь.

Их взгляды сталкиваются — и мир раскалывается.

Он не дышит. Всё в нём кричит, цепенеет, рвётся наружу. Эти глаза... Он знал их. Терял.

— Ты... — мой голос трескается, как лёд под тяжестью невысказанного.

Я не шевелюсь. Только пальцы сжимают сливу так, что сок проступает сквозь кожу, капает на землю — красный, как тогда.

— ...помнишь?

Мой шёпот обжигает. В нём — тысяча оттенков: боль, ярость, надежда, страх. Изнанка той клятвы, что они дали друг другу до крови, до предательства, до смерти.

И вдруг —

Ветер.

Он вздымает лепестки с ближайшего дерева, и они кружатся в безумном танце, осыпая их обоих. Лепестки сливы. Их дерева. Того самого, под которым они умирали в прошлый раз.

Он резко разворачивается и уходит.

Словно нож в живот — так я ощущаю этот рывок, этот уход.

Лепестки замирают в воздухе, будто время остановилось.

Я не зову его. Не бегу за ним. Только сок сливы стекает по моим пальцам, липкий и тёплый, как кровь из старой раны.

А он шагает быстро, почти бежит, но его плечи напряжены, будто он ждёт, что я его позаву. Что скажу то самое слово, которое вернёт всё.

Но я молчу.

Ветер стихает. Лепестки падают на землю, как пепел.

Где-то в старом саду два ствола древних слив отдаляются друг от друга.

Я больше не чувствую его.

Раньше, даже когда мир вокруг рассыпался в прах — отец с пустыми бутылками вместо глаз, мать с кашлем, разрывающим грудь, — у неё было это.

Тёплое, как дыхание на шее во сне.

Его присутствие.

Теперь — тишина.

Первые дни. Я просыпалась среди ночи, хватаясь за грудь — там, где раньше тянулась невидимая нить.

Пустота. Как будто вырвали лёгкое, а я забыла, как дышать без него. Проверяю — вдруг ошиблась? Вдруг он просто спит глубже? Но нет. Темно.

Теперь я ненавижу сливы.

Беру в руки — и швыряю обратно в ящик. Торговец ругается, а я смеюсь— потому что иначе закричу.

«Он выбрал забыть. Значит, я была… ничем?»

На работе мою посуду, скребу ножом по засохшей каше — злее, чем нужно. Тарелка разбивается в раковине. Хозяйка орёт, а я смотрю на окровавленный палец и думаю:

«Раньше он бы это почувствовал.»

Теперь мне снится только одно: Темнота.

Я бегу по сливовому саду, но деревья гнилые, а под ногами — не лепестки, а пепел. Кричу его имя Ли Чэнь — голос пропадает, как в вакууме. Просыпаюсь с одной мыслью: «Значит, я ему больше не нужна.»

Однажды разбиваю кувшин с вином об стену. Осколки — как те обломки веера из сна. Хозяйка грозит выгнать, но ей всё равно. «Пусть. Всё равно теперь некому ждать меня по ту сторону сна.»

Перед рассветом я забираюсь на крышу таверны. Смотрю на горизонт — вдруг ветер принесёт хоть намёк на него? Но небо молчит. Закрываю глаза — и впервые за годы молюсь, чтобы больше не просыпаться.

Потому что мир без него — как таверна после закрытия: грязные полы, запах прокисшего вина и никого, кто бы заметил, что ты исчезла.

В последние дни в доме стоял запах болезни — затхлый, сладковатый, как перезрелые фрукты. Тряпки, которые я мочу в тазу с уксусом, чтобы сбить жар. Вода быстро становится мутной, как её слезы. Скрип кровати, когда мама задыхается по ночам. Я сижу рядом, сжимая её горячие пальцы, и думает: «Если бы он всё ещё чувствовал меня… Может, мне было бы легче?».

На работе руки в воде по локоть, кожа сморщенная, трескается от холода. Ноги ноют после двенадцати часов на кухне. Запахи: кислое вино, жирный дым от жаровни, прокисшие тряпки. Хозяйка считает каждую монету, придирается:

— Ты что, слепая? Эта тарелка ещё грязная!

Но я молчу, потому что знаю — если скажу хоть слово, меня вышвырнут на улицу.

Прихожу домой, дома только мама. Отец приходит поздно, шатаясь, с пустыми глазами. Рычит, когда не находит еды:

— Где деньги, стерва? Ты всё проела?

Я прячу несколько монет в дыру под половицей, но однажды он находит. Бьёт меня по лицу так, что звенит в ушах.

Я не плачу. Уже не могу.

Утром. Просыпаюсь тишина. Обычно мама сразу меня зовет. Подхожу трогаю ее холодную щеку. Ни крика, ни слёз — только пустота в груди. Отец заходит в комнату, смотрит на тело жены, плюёт и бормочет:

— Наконец-то замолчала.

Через три дня приходят двое. Грязные ногти, тусклые кольца на толстых пальцах. Смеются, разглядывая меня:

Глава 2.

Сны начались в пять лет.

Темноволосая императрица в шелках, расшитых золотыми драконами, её тонкие пальцы, сжимающие нефритовую рукоять кинжала. Лунный свет в сливовом саду дворца. Острая боль под левой ключицей. Затем - позолоченная чаша в её дрожащих руках.

«Прости, мой император. Ради Поднебесной.»

Маленький Ли Чэнь просыпался с криком, заставляя встревоженную мать вбегать в его покои. Никто не понимал, почему сын уважаемого чиновника дрожит по ночам.

(Юность: Двойная жизнь)

Он рос в достатке, но ничто не могло заглушить воспоминания:

На уроках каллиграфии его рука сама выводила иероглиф «Снова»

Во время придворных церемоний он ловил себя на поиске её лица в толпе

Каждый раз, проходя мимо сливового сада, чувствовал боль в районе ключицы.

Отец, важный сановник, сетовал на его меланхолию. Мать шепталась с гадалками, пытаясь понять причину ночных кошмаров.

А потом встреча на перекрёстке миров.

Я шёл, уткнувшись взглядом в старый трактат о войнах династии Тан. Кожаный переплёт холодил пальцы, хотя день был жарким. Особенно я избегал смотреть на ту иллюстрацию - два скрещённых меча над разбитым веером. Слишком знакомый символ.

Когда книга выпала у меня из рук, я сначала не понял почему. Потом почувствовал - этот запах. Сливовых цветов, смешанный с чем-то ещё... с медью? С кровью?

Я поднял голову и увидел её.

Она стояла у фруктового лотка, перебирая сливы. Те самые - тёмно-фиолетовые, почти чёрные. В детстве я боялся этих плодов. Мать думала, что у меня аллергия.

Её пальцы сжали одну сливу так, что сок проступил сквозь кожуру. Капля упала на плиты. Красная. Как тогда.

"Ты... помнишь?"

Её голос. Тот самый. Из снов. Из прошлой жизни. Из ночи, когда она вонщила кинжал мне в ключицу.

Я не ответил. Не мог. В горле стоял ком, а в груди - знакомое лезвие кинжала под левой ключицей.

Ветер поднял лепестки с ближайшей сливы. Наши сливы. Того самого дерева. Я резко развернулся и пошёл прочь.

Шаг. Другой. Я ждал, что она окликнет. Назовёт меня "императором". Произнесёт то самое "прости".

Но за спиной - только шелест лепестков, падающих на камни. Как тогда. Как всегда.

Я сжал кулаки так, что ногти впились в ладони. Боль была реальной. Настоящей. В отличие от всего остального.

Особенно от того, что я чувствовал, глядя на её пальцы, испачканные соком. Не отвращение. Не ненависть.

А страшное, непростительное желание подойти и стереть эту красноту с её кожи. Как будто если я смогу это сделать, то смогу стереть и всё остальное. Все наши прошлые жизни. Все предательства. Все смерти.

Но я просто ушёл. Как всегда. Потому что "снова" - это не надежда. Это проклятие, выжженое на наших душах.

Я сделал это той же ночью после их встречи на перекрёстке. Без слов. Без предупреждения.

Ночь разрыва.

Мои покои в доме отца были погружены в темноту. Только бледный свет луны проникал сквозь резные деревянные ставни, рисуя на полу причудливые узоры. Я сидел на циновке, сжимая виски пальцами, будто пытаясь вырвать из головы саму память о ней.

Её глаза, узнавшие его сразу.

Дрожь в её голосе: "Ты... помнишь?"

Как моё сердце замерло, потом забилось с бешеной силой.

Я вскочил, опрокинув низкий столик. Чернильница упала, расплескав тёмные капли по полу - как кровь тогда, в прошлой жизни.

Я должен провести ритуал молчания.

Я достал: Кусок красного шёлка, свои волосы, собранные после расчёсывания, камень с берега реки (гладкий, холодный).

Связал волосы в узел шёлком, положил на камень. Затем - ножом для резьбы - перерезал шелковую нить. Тишина.

Но где-то в городе, она вдруг проснулась от острой боли в груди. Как будто что-то рванули изнутри.

Последствия.

Наутро:

Я не почувствовал её присутствия в мире (хотя знал, что она есть).

Сны прекратились (впервые за 20 лет).

Но теперь, проходя мимо сливовых деревьев, я не видел их цветов - только голые ветви (хотя был разгар цветения).

Но связи больше не было. Только эхо. Только боль.

И странное ощущение - будто я отрезал не просто нить между ними, а часть собственной души.

Теперь, когда я смотрел на звёзды, они казались мне немыми. Когда пил вино - оно было безвкусным. Когда касался левой ключицы - кожа не горела больше.

Я добился своего.

Но почему тогда каждое утро я первым делом проверял - не вернулось ли ощущение её где-то на краю сознания?

И почему, найдя на пороге упавший цветок сливы, я замер - и спрятал его в ладони, вместо того чтобы выбросить?

Семь месяцев без неё. Я сам себя на это обрек.

Первые дни: Ярость и опустошение.

Я приказал слугам вынести из покоев всё, что могло напоминать о ней:

Шёлковый веер с росписью сливовых ветвей — бросил в жаровню, смотрел, как тлеют лепестки. Позолоченную чашу для вина — ту самую, похожую на ту, что она ему поднесла когда-то — разбил об каменные плиты двора.

Но ночью, когда вино переставало действовать, я чувствовал её.

Будто её пальцы всё ещё скользят по его ключице, будто её дыхание смешивается с его. Я вскакивал с постели, хватая меч, — но в покоях никого не было. Только лунный свет, льющийся сквозь решётчатые окна, и тишина, густая, как туман.

Месяц второй: Бегство.

Я перестал появляться при дворе.

- Император вызывал меня — я отказывался, ссылаясь на болезнь.

- Отец гневался — я молчал, стиснув зубы.

- Мать присылала лекарей — я прогонял их, швыряя в дверь чашки с лекарствами.

Вместо этого я скакал на коне за пределы столицы, в поля, где не было ни сливовых деревьев, ни её следов.

Но однажды, проезжая мимо старого храма, я увидел девушку в светло-синих одеждах — и сердце мое сжалось.

Не она.

Никогда — она.

Я пришпорил коня и умчался, будто за мной гнались демоны.

Месяц третий: Письмо, которое я не отправил.

Я написал ей.

Сидел за низким столом до рассвета, перечёркивая строки, рвя бумагу, заливая чернилами целые страницы.

Глава 3.

Она стоит передо мной, и в её глазах — не та императрица из наших снов, а израненная девушка, прошедшая через ад. Её пальцы нервно теребят рукав простого ханьфу — дорогие шелка давно проданы.

— Ты оборвал связь, — её голос звучит хрипло, будто она много плакала. — Когда я больше всего нуждалась в тебе.

Я вижу: тонкий шрам на шее (от ножа). Как дрожат её ресницы, когда она смотрит на мою левую ключицу

— Меня продали как вещь, — она делает шаг назад, к двери. — А ты... ты сделал меня призраком. Без снов. Без убежища.

Я протягиваю руку — она вздрагивает. Как от удара.

—Я не мог...

— Знаю! — она вдруг кричит, и в её голосе — вся боль этих месяцев. — Знаю, что пытался защитить нас! Но я.. я теперь не та, кого стоит защищать. Я теперь грязная.

Она поворачивается уходить, и я вижу — на её босых ногах следы долгой дороги. Кровь. Пыль.

— Подожди...

Она стоит передо мной, вся в слезах и боли, а я.… я даже не знал. Я думал, что, оборвав связь, защищаю нас обоих от прошлого, а тем временем ее реальность превратилась в ад. Мать умерла, отец продал ее... Боже, эти слова обжигают сильнее любого кинжала.

Она говорит, что не достойна меня? После всего, что она пережила? Какой же я слепой эгоист... Ее сны были единственным светом, а я отнял и это. И теперь она хочет исчезнуть, считая себя испачканной. Нет, только не это. Я должен удержать ее, любой ценой.

Эта "грязь" на ней... Да если бы мне пришлось пройти через все круги ада, чтобы смыть ее одним прикосновением, я бы сделал это не задумываясь. Она все еще та самая императрица из сливового сада, только теперь ее шрамы видны миру. И я научусь целовать каждый из них.

Но она уже на пороге.

— Прощай, мой император, — шепчет она, не оборачиваясь. — На этот раз... я предаю тебя.

И уходит. Оставляя между нами:

Тишину (густую, как смола). Запах сливовых цветов (как тогда). Камень с иероглифом "Снова" (который я теперь ненавижу). И вдруг —

Взрыв.

Не огня. Льда. Тысячи осколков вековой ненависти, гордыни, боли — разлетаются в пыль. Что осталось — голое, дикое, нечеловеческое:

— НЕТ! — это не крик. Это рёв. Раненого зверя, у которого вырвали последнее. — Ты... не смеешь... ИСЧЕЗАТЬ! Не сейчас! Не после этого!

Я падаю на колени. Не от слабости. От удара. Голос хрипит, рвётся на части:

— Ты говоришь... грязь? Бордель? (горький, слюной смешанный смех) Ты... думаешь, что это... может запачкать нас? Нас, которые прошли через боль и предательство? Нас, которые хоронили друг друга в снегу из сливовых лепестков?!

Я впиваюсь пальцами в землю. Словно хочу разорвать её до самого камня с иероглифами.

— Я закрылся? Да! Потому что боялся, что моя ярость... моя боль... сожгут тебя дотла! А пока я трусливо отрезал нить... ты горела в настоящем аду! Одинокая! Пока я носился с призраками... ты боролась за жизнь в одиночку!

Я поднимаю олову. Глаза — два угля в пепле. В них нет ненависти. Только вселенский стыд и ярость, обращенная внутрь:

— Я не достоин тебя. Никогда не был. Ни тогда, когда ты ударила меня кинжалом, чтобы спасти. Ни сейчас, когда ты выжила в кошмаре, который я даже представить не смог.

Я встаю. Медленно. Каждое движение даётся болью. Но я иду. Туда, где ты исчезла. Голос теперь — низкий. Грубый. Неоспоримый:

— Ты хочешь уйти? Хорошо. Но только со мной. Ты чувствуешь себя грязной? Тогда мы будем грязными вместе. Каждую каплю грязи, каждую боль, каждый стыд — мы разделим. Как должны были с самого начала.

Моя рука протягивается в пустоту. Не для того, чтобы удержать. Чтобы ждать:

— Я сорвал печать. Связь... она вернется. Сильнее. Жестче. Потому что теперь она будет не о призраках и снах. Она будет о крови, грязи и выживании. О том, что есть.

Пауза. Ветер поднимает вихрь лепестков сливы. Они кружатся вокруг меня, как саван. Или саван, ставший свадебным покрывалом.

— Приди. Воплотись. Хоть в слезах. Хоть в грязи. И ударь меня снова. В ту же ключицу. Чтобы я помнил. Чтобы я никогда больше не посмел... закрыться.

И в тишине, после слов, висит невысказанное:

Я чувствую твои слёзы на своей щеке. Ты уже не исчезнешь. Никогда.

Сяо Фэй.

Дождь. Холодный, пронизывающий, как иглы. Я бреду по грязной дороге, завернувшись в рваный плащ. Ноги в крови — где-то потеряла обувь, но уже не чувствуешь боли. Я просто иду. Потому что остановиться — значит снова увидеть его лицо в темноте.

Впереди — монастырь. Небольшой, старый, прилепившийся к скале, будто выросший из камня. Я не собиралась сюда идти. Но ноги привели сами.

У ворот — женщина. Сидит под навесом, чистит коренья. Даже не смотрит на меня.

— Уходишь или заходишь? — её голос хриплый, как скрип несмазанных колес.

Я замираю. Не ожидая вопроса.

— Я.… не знаю.

Женщина поднимает голову. Её глаза — чёрные, глубокие, как колодцы. В них нет жалости. Но есть понимание.

— А, — щёлкает языком. — Одна из таких.

Я не спрашиваю, что значит таких. Я чувствую — она уже знает.

— Я могу... остаться? — мой голос предательски дрожит.

Наставница бросает мне тряпку — вытереть грязь с лица.

— Можешь. Но здесь не лечат. Здесь ломают.

Я понимаю, о чём она. Это не место для молитв. Это кузница.

— Мне нечего терять, — говорю я, но вру.

Женщина ухмыляется, будто слышит мои мысли.

— Все так говорят. А потом плачут, когда понимают — ломать больнее, чем умирать.

Она встаёт, берёт котелок с кипятком.

— Ну? Решайся, девочка. Дождь не вечный, а мое терпение — и того меньше.

Я делаю шаг вперёд. Потом ещё один. Вхожу под навес.

— Я остаюсь.

Наставница кивает, наливает мне чашку горького чая.

— Значит, завтра начнём. А сегодня... выспись. Потому что завтра умрёшь.

Я понимаю, что она не шутит.

— Хорошо, — я принимаю чашку. Руки не дрожат.

Глава 4.

Ли Чэнь.

Она снова уходит. Снова прячется. Но теперь – не в снах, а в реальности, за стенами боли и стыда. Я чувствую, как ее душа сжимается в комок, как кричит в тишине. И вижу эти тени – чужие руки, грязь, которую она втирает в свою кожу, пока не исчезнет под ней.

Она хочет, чтобы я страдал от пустоты? Я знаю эту пустоту лучше нее. Я создал ее своими руками, когда оборвал связь. Но теперь... теперь все иначе. Теперь ее боль бьет в меня, как нож в ту самую ключицу. Каждый ее сон о насилии – это моя бессонница. Каждая капля грязи, которую она видит на себе – это яд в моей крови.

Эта наставница... Я чувствую холодок тревоги. Сильный дух? Да, он у нее всегда был. Но кто научит ее, что сила – это не стены? Что печати, которые складывают ее пальцы, должны защищать, а не замуровывать?

Я не буду ломиться в ее убежище. Не стану рвать эту новую защиту. Потому что теперь я знаю – любое насилие, даже во имя любви, для нее снова станет лапой тех мужчин из борделя. Но я создам маяк. Такой яркий, что его свет пробьет любую тьму. Нежность – вот оружие против ее грязи. Не моя ярость, не моя боль. Только нежность, которая помнит все ее шрамы.

Она думает, что память о прошлом – ее спасение? Нет. Спасение в том, чтобы дать ей новое настоящее. Без теней насилия. Без призраков. Где сливы цветут для нас, а не для мертвых императоров. И я буду ждать. Даже если она построит сто крепостей – я найду щель, куда просочится свет. Потому что я тоже научился кое-чему: настоящая связь не рвется. Ее можно лишь закопать. Но мы всегда умели откапывать друг друга.

Там, где ты спряталась, воздух густеет от пепла твоих снов. Он не идёт по следам — он стоит на том месте, где ты исчезла. Глаза закрыты. Лицо — каменная стена. Но под кожей бьётся ярость, не его. Чужая. Та, что трогает тебя во тьме.

– Лапают... – шёпот вырывается сквозь стиснутые зубы. Над левой ключицей — белая полоса, будто шрам от невидимого кинжала. – Срывают... берут...

Я вдруг бью кулаком в ствол старой сливы. Кровь. Древесина трещит. Но голос... голос тихий. Страшный этой тишиной:

– Ты думаешь, я не вижу? Что твоя новая стена — из их рук? Из их пота? Из твоей крови на чужой коже?

Я прижимаю окровавленные костяшки пальцев ко лбу. Как будто вдавливает в череп видения, которые ты ему шлёшь:

Тени борделя. Сводня. Мужские хрипы. Разрываемая ткань.

– Ты закрылась? Хорошо. Но твоя боль... она кричит сквозь любую стену. Твой стыд... он жжёт меня, как мой яд когда-то жёг тебя.

Я отступаю. Не ухожу. Расчищаю пространство. Голос — как лезвие, обёрнутое в шёлк:

– Беги. Скитайся. Строги печати с этой... наставницей. Расти силу. Но знай: я не ищу. Я жду.

Я смотрю туда, где скрылась ее энергия. Взгляд — не охотника. Хранителя. Или... тюремщика собственного бессилия:

– Ты хочешь, чтобы я почувствовал пустоту? Я чувствую больше. Я чувствую их пальцы на твоей шее. Чувствую твой укус себе в руку, чтобы не закричать. Чувствую грязь, которую ты скребёшь с кожи до крови... и как она прорастает внутрь, становясь твоей новой бронёй.

Я поднимаю окровавленную руку. Ладонью к небу. Как клятву. Или приговор:

– Ты не грязь. Ты — огонь, выживший в потухшем очаге. И когда их тени полезут снова... они обожгутся. А я.… – голос вдруг ломается – ...я буду гореть рядом. Даже если ты не видишь пламени.

Я поворачиваюсь. Ухожу. Но не вдаль. К камню в старом саду. Сажусь на корточки. Трогаю иероглифы:

Снова.

И начинаю медленно, кровавыми пальцами, выводить рядом новый знак:

Скоро.

А где-то в ее крепости из снов и печатей... ветер приносит запах сливы и медной крови. Ее пальцы, складывающие защитную мудру, вдруг дрогнут.

Сяо Фэй.

— Этот запах. Я помню его, запах сливы.

Я улыбнулась.

— Наставницу давай посадим сливу во дворе?

Наставница берет лопату и молча копает яму во дворе. Лопата вонзается в глину — глухо, будто в старую рану. Я держу саженец сливы. Хрупкий. С голыми корнями. Мои пальцы дрожат. Не от страха. От памяти.

Наставница не глядя на меня, бросает комья земли в сторону:

— Корни расправь. Иначе не выживет. Чувствуешь? Он тянется к глубине. К тьме. Там его сила.

Я опускаю корни в яму. Они цепляются за сырую глину, как за жизнь. И вдруг...

Запах.

Не здесь. Оттуда. Из-за сотни ли. От камня в саду. Смесь свежей крови на костяшках и горькой сладости сливовых почек.

Я шепчу в землю, будто сажаю не дерево, а тайну:

— Расти... сквозь тьму. Как мы.

Наставница бросает на меня острый взгляд. Её глаза — щели в скале. Она чувствует волну. Ту, что пришла с запахом. Но молчит. Лишь хмуро утрамбовывает землю ногой.

А в старом саду:

Он сидит спиной к камню. Надпись "Скоро" уже впитала его кровь. В руке — узкий нож. Не для боя. Для прививки. На диком сливовом побеге — свежий срез. Он прижимает к нему черенок. Сорт тот самый. Из императорских садов.

Нож дрогнул. Он почувствовал:

Твои пальцы, расправляющие его корни в чужой земле.

Твой шепот сквозь слои реальности.

Он привязывает лентой из пропитанной вохом ткани привой к подвою. Туго. Болезненно. Голос — шорох листьев:

— Слышишь? Она... посадила нас.

Ветер подхватывает запах раны на дереве — меди и смолы. И несет его. Через мили. Через стены. К твоему двору, где наставница вдруг резко оборачивается, будто уловив тень между сливовых веток.

Наставница бросает лопату. Стоит как страж:

— Дерево приживётся. Но корни... они потянутся не только вниз. Они найдут его.

Я кладу ладонь на влажную землю у ствола. Закрываю глаза. И вижу:

Его руку, сжимающую привой. Его кровь на каре. Его упрямую спину у камня.

Я не открываю глаз:

— Пусть ищут. Я.… не буду мешать.

Где-то в глубине, под моей ладонью, тонкие белые корешки разворачиваются... и ползут на восток. К саду. К камню. К крови. К обещанию.