Двое в пророчестве, не считая сыра

Глава 1. Пророчество с нюансом

Паника в замке короля Августа IV пахла старой бумагой, пролитыми чернилами и пылью веков, взбитой в воздух сотнями панически снующих ног. Королевство Канцелярия жило по своим законам, и его апокалипсис выглядел соответственно. Никто не кричал: «Враг у ворот!», зато со всех сторон неслось отчаянное: «Кто последний в очереди за резолюцией?!», «У нас не хватает одной гербовой печати!» и душераздирающее «Формуляр А-38 утерян!».

Сам замок был памятником бюрократии. Его каменные стены от пола до потолка были заставлены дубовыми шкафами с бесконечными ячейками, подписанными каллиграфическим почерком: «Жалобы на драконов, урегулированные», «Запросы на постройку мостов, отклоненные», «Личные дела гоблинов, III квартал». Вместо гобеленов со сценами великих битв на стенах висели гигантские, вышитые шелком блок-схемы «Порядок подачи прошения о героическом подвиге». Воздух был густым и неподвижным, словно заархивированный на вечное хранение.

В центре этого упорядоченного хаоса, в тронном зале, сидел сам король Август IV. Его трон, вырезанный из окаменевшего столетнего архива, был неудобен, но внушителен. Пока вокруг него придворные в мантиях, перепачканных сургучом, носились, как вспугнутые мыши, роняя свитки и сталкиваясь на поворотах, король сохранял невозмутимость. Он был мужчиной средних лет с аккуратно подстриженной бородой и взглядом человека, который лично завизировал столько документов, что сама концепция чрезвычайной ситуации казалась ему лишь плохо оформленным запросом. Медленным, медитативным движением он полировал бархоткой свой массивный перстень с печаткой.

— Ваше величество! Ваше величество, беда! — к трону, расталкивая мелких клерков, подлетел Главный Архивист Корнелиус.

Его парик съехал набок, очки запотели, а из рук, словно осенние листья, сыпались пергаменты. Он рухнул на колени у подножия трона, создав вокруг себя небольшой бумажный сугроб.

Король оторвался от своего занятия и с легким укором посмотрел на задыхающегося слугу. Он не любил, когда нарушали документооборот тронного зала.

— Корнелиус, — произнес он ровным, скрипучим, как несмазанная печать, голосом. — Поднимитесь. Вы нарушаете пункт семнадцатый придворного этикета: «О недопустимости ползания в присутствии монарха без предварительного письменного уведомления». И соберите бумаги. Это выглядит неаккуратно.

Корнелиус, икая, попытался встать и собрать рассыпанные листы, отчего хаоса стало только больше.

— Простите, мой король, но это... это... — он наконец протянул монарху один, особо важный на вид свиток, скрепленный печатью, изображавшей молнию. — Это депеша от Оракула! Доставлена грифоном-курьером Скрепкой пять минут назад! Статус «Срочно, особой важности»!

Август IV с неудовольствием отложил бархотку. Он взял свиток, аккуратно сломал печать (предварительно проверив ее подлинность) и развернул пергамент. Его глаза пробежались по витиеватым строкам. Брови короля едва заметно дернулись. Он прочел еще раз, потом поднял взгляд на своего архивиста, который уже практически грыз ногти от напряжения.

— Древнее пророчество, — констатировал король, постукивая пальцем по свитку. — «Когда тени Архива Неисполненных Приказов сгустятся, и Малакор Педантичный выставит миру ультиматум в трех экземплярах, явится спаситель. И имя ему будет Лео». Все верно?

— Все так, ваше величество! Конец света, заверенный и проштампованный! — пропищал Корнелиус.

Король Август IV устало вздохнул, тем самым вздохом, которым он встречал ежегодный отчет налогового ведомства. Он обвел взглядом мечущихся по залу придворных, спотыкающихся о собственные мантии и кипы бумаг.

— И в чем паника, Корнелиус? — спросил он с искренним недоумением. — Процедура стандартная. Находим героя, снабжаем инструкциями, отправляем спасать мир. Неужели во всем королевстве не сыщется ни одного Лео? Подайте запрос в отдел регистрации граждан.

Тишина, наступившая после вопроса короля, была гуще и тяжелее, чем пыль на папке с делом «О незаконном выпасе коз от 1342 года». Перед окаменевшим архивным троном стояли двое. Два «Лео» на все королевство Канцелярия.

Слева, в луче света, пробивавшемся сквозь высокое окно, стояла его дочь, принцесса Леонора. Ее рыжие, как осенний лист, волосы были заплетены в тугую, тяжелую косу, переброшенную через плечо. Она выглядела так, словно сошла со страниц героического эпоса, случайно попавшего в налоговую декларацию. На ней были не шелка и бархат, а потертые, но идеально подогнанные доспехи из вороненой стали. Нагрудник, наплечники, наручи — каждый элемент был произведением кузнечного искусства, но при этом носил на себе следы настоящих, а не турнирных, сражений: мелкие царапины, едва заметные вмятины. Выражение ее лица было под стать облачению. Сведя брови к переносице, она смотрела прямо перед собой, на отца, и в ее зеленых глазах горел холодный огонь праведного раздражения. Она была готова спасать мир, но не терпеть бюрократическую волокиту. Поджатые губы ясно говорили: «Дайте мне меч, цель и приказ, и прекратите этот цирк».

Справа от нее, переминаясь с ноги на ногу, стоял Леонардо. Если принцесса была гимном стали и воли, то он — одой теплому хлебу и домашнему уюту. Одетый в простую льняную рубаху, штаны из грубой ткани и кожаный фартук, перепачканный чем-то белесым, он казался до абсурда неуместным в этом зале. Темные вьющиеся волосы были растрепаны, на лице застыло выражение человека, которого выдернули из привычной, понятной жизни и бросили в центр непонятной катастрофы. Но страха в нем не было. Скорее, растерянное любопытство. Его взгляд блуждал по бесконечным полкам с документами, по гигантским блок-схемам, по резным ножкам трона. Он с детским восторгом рассматривал замок, будто попал не на суд, а на экскурсию в самый диковинный музей мира. В его руках не было оружия; вместо этого он прижимал к груди большую круглую головку сыра, словно это был щит или драгоценный артефакт.

Король Август IV долго смотрел на эту картину: на свою дочь, идеальную героиню, и на этого… сыровара. Он потер переносицу, поднялся и, взяв под локоть бледного Корнелиуса, быстрым шагом отвел его за ближайший стеллаж, помеченный табличкой «Законы о тишине в королевских библиотеках». Их голоса превратились в приглушенный, напряженный шепот.

Глава 2. Поцелуй по неосторожности

Первые часы их похода прошли в молчаливом преодолении странной, зыбкой местности. Лес, встретивший их буйством красок, уступил место низменности, где земля под ногами была жирной и чавкающей, словно пропитанная маслом. Повсюду из этой маслянистой грязи росли удивительные цветы — крупные, с мясистыми лепестками молочно-белого цвета, которые сочились прозрачным, вязким соком. Сок этот, стекая на землю, делал ее предательски скользкой.

Леонора двигалась с хищной точностью. Она наступала только на кочки, поросшие мхом, или на выступающие корни, используя эфес меча как точку опоры. Каждый ее шаг был выверен, тело собрано, взгляд прикован к тропе на несколько метров вперед. Она не произносила ни слова, полностью поглощенная процессом, и эта сосредоточенность была так же естественна для нее, как дыхание.

Леонардо же превратил это путешествие в нелепый балет. Он скользил, балансировал, шипел сквозь зубы, когда его нога в очередной раз уезжала в сторону. Его сумка с сырами то и дело норовила утянуть его в грязь. Но при этом он не выглядел испуганным. Скорее, заинтригованным. Он то и дело наклонялся, чтобы рассмотреть скользкие цветы поближе, принюхивался и бормотал себе под нос: «Интересно, если их соком смазать формы для сыра... нет, глупости, наверное».

Наконец, маслянистая низина закончилась. Тропа выбралась на твердую землю и тут же разделилась на две. Одна уходила прямо, в темную, заросшую папоротником щель между деревьями, откуда веяло прохладой и запахом хвои. Вторая сворачивала вправо, огибая лес по широкой дуге и теряясь в залитых солнцем полях, где вдалеке виднелись мирно пасущиеся овцы.

Леонора, не раздумывая, шагнула к лесной тропе.
— Идем здесь. Срежем путь, сэкономим дня два.

Леонардо замер как вкопанный, с ужасом глядя на мрачный вход в чащу.
— Туда? В эту... темноту? Ты серьезно?

— Абсолютно, — отрезала она, не оборачиваясь. — У меня нет времени на прогулки по лугам. Мои ребята ждут. Без меня они на любом задании королевства пропадут. Мне нужно закончить с этим фарсом как можно скорее.

Он догнал ее и встал на пути, раскинув руки, словно пытаясь загородить проход своим телом.
— Послушай, я никуда не тороплюсь. Особенно — умирать. В лесу могут быть кто угодно: разбойники, волки, брюзгуны! А там, — он махнул рукой в сторону пастбищ, — там овцы. И пастухи. И, скорее всего, деревня. А в деревне есть мука. Можно будет испечь нормальный хлеб.

Леонора смерила его тяжелым взглядом.
— А тебе что? Мало булок в пайке?

Выражение лица Леонардо стало почти оскорбленным. Он говорил об этом с жаром художника, рассуждающего о красках.
— Для сыра нужен другой хлеб! Живой, с дрожжами, с хрустящей корочкой, понимаешь? А не эта сухпайковская ерунда. Она только портит вкус.

В этот момент в голосе Леоноры исчезла вся надменность. Он стал тихим, но твердым, как закаленная сталь.
— Для тебя ерунда, — медленно проговорила она, глядя ему прямо в глаза. — А для моих бойцов эта еда стала основной. Месяцами. И они были ей рады.

Она обошла его, как неподвижный камень, и сделала шаг на лесную тропу, всем своим видом показывая, что разговор окончен. Леонардо остался стоять на развилке, разрываясь между паническим страхом перед лесом и внезапным, уколовшим его чувством стыда.

Тишина, наступившая после ее слов, была плотной и колючей. Они вошли под сень леса, и мир мгновенно изменился. Солнечный свет разбился о густую листву, оставив на тропе лишь редкие, дрожащие монетки. Воздух стал прохладным и пах мхом и вечностью. Какое-то время единственными звуками были их шаги и тихое поскрипывание ремней на доспехах Леоноры.

Леонардо, отставший на пару шагов, смотрел на ее прямую, напряженную спину. Он не мог отделаться от ощущения, что ее слова о пайке были не просто возражением, а чем-то большим, чем-то острым и болезненным. Он перекатил на языке вопрос, сомневаясь, стоит ли его задавать, но тишина давила сильнее, чем любопытство.

— Ты… всегда была такой злой? — его голос прозвучал неуверенно, почти по-детски.

Леонора не остановилась. Она даже не замедлила шаг. Но что-то в том, как на долю секунды застыли ее плечи, подсказало Леонардо, что она его услышала.

Она молчала. Но в ее голове, быстрее, чем удар сердца, пронеслась картина, выжженная в памяти кислотой.

Шелест сухих листьев под ее сабатонами вдруг превратился в другой звук — в шелест бумаги. Обычной бумаги. Сводки 83Г, «Запрос о немедленном подкреплении».

Она видела их лица так ясно, словно они стояли прямо здесь, в этом лесу. Каэл, ее лейтенант. Огромный, бородатый, со шрамом через всю щеку, который делал его похожим на свирепого медведя. Но его руки, мозолистые и сильные, в минуты отдыха могли вырезать из куска дерева удивительно живую птицу. Он был их скалой, их молчаливой уверенностью.

И Финн. Худой, веснушчатый, вечно взъерошенный. Он был на десять лет моложе Каэла и в десять раз говорливее. Его главным оружием была не сабля, а едкая шутка, способная вывести из себя даже каменную статую. Он был их огнем, их неугасающей надеждой.

Задание было простым. Разведка в предгорьях. Но они наткнулись на отряд орков, втрое больше, чем ожидалось. Каэл и Финн остались сдерживать их у узкого перевала, пока она, самый быстрый гонец, мчалась за помощью. Они не просили помощи. Они требовали ее, отправив с почтовым соколом ту самую сводку. Формуляр 83Г.

Она помнила, как ворвалась в зал советов, грязная, задыхающаяся. И как на нее посмотрели — с легким раздражением. Запрос был получен. Но он должен был пройти процедуру. Утверждение у казначея («Сколько это будет стоить?»). Согласование с военным советником («А точно ли угроза так велика?»). Резолюция самого короля («Нужно соблюсти порядок»).

Семь часов. Семь часов они обсуждали бумажку, пока ее друзья умирали. Когда подкрепление наконец-то было одобрено, час пути на самых быстрых лошадях оказался вечностью.

Она нашла их у перевала. Каэл лежал у подножия скалы, которую защищал до последнего, и в его руке все еще была зажата недоделанная деревянная фигурка сокола. Финн — чуть поодаль, с кривой, последней усмешкой на бледных губах. Они сделали невозможное. Они удержали перевал. Но цена была слишком высока. Цена, измеренная в чернилах и сургучных печатях.

Глава 3. Гастрономическая дипломатия и новый попутчик

Они шли по кромке. Слева от них лес дышал прохладной, влажной тенью. Его тишина была обманчива, наполнена шорохами, треском сухих веток и невидимым движением. Корявые корни, похожие на пальцы древних чудовищ, выползали из-под завесы папоротников и цеплялись за края тропы. Справа, в резком контрасте, раскинулось безмятежное, залитое солнцем пастбище. Оно пахло нагретой на солнце травой и полевыми цветами, а воздух над ним дрожал от стрекота кузнечиков.

Они шли по этой ничьей земле, по узкой полосе, не принадлежавшей ни свету, ни тени. Леонора держалась ближе к лесу, ее рука не отрывалась от эфеса меча, а взгляд методично сканировал темную чащу. Леонардо, напротив, жался к полю, с наслаждением вдыхая теплый воздух и щурясь на солнце. Какое-то время они шли в том же напряженном молчании, но для Леонардо оно было противоестественным.

— Ну вот видишь? — наконец не выдержал он, нарушив тишину. — Идеально же.

Леонора даже не повернула головы.
— Что именно ты находишь идеальным в этой тактической ошибке?

— Ну как же! — он воодушевленно взмахнул рукой. — Это же прекрасный компромисс! Ты хотела в лес — вот, пожалуйста, лес в одном шаге. Я хотел на поля — и поля тут же. Все довольны.

— Это не компромисс, — отчеканила она ледяным тоном. — Это линия максимальной уязвимости. Мы открыты для нападения с поля и не видим, что таится в лесу. Мы не используем ни преимущество укрытия, которое дает лес, ни преимущество обзора, которое дает поле. Мы взяли худшее от обоих миров. В любой военной доктрине это называется самоубийством.

Леонардо нахмурился, обдумывая ее слова. Его мировоззрение не знало военных доктрин.
— Ты не права, — сказал он после паузы. — Ты смотришь на это как на две отдельные вещи. А это — третья, совершенно новая. Граница — это самое интересное место.

— Граница — это место, где тебя могут убить с двух сторон одновременно, — парировала она.

— А еще это место, где растут самые сладкие лесные ягоды, — возразил он с жаром. — Потому что они получают и лесную почву, и солнышко с поля. Здесь, на краю, можно найти лучшие грибы. Это как… как подать острый, выдержанный рокфор со сладким инжирным вареньем. По отдельности — прекрасно. Но вместе они создают нечто, чего не было раньше. Новый вкус! Мы не взяли худшее. Мы получили и то, и другое. Захотим — спрячемся в лесу. Захотим — убежим в поле. У нас есть выбор!

Леонора остановилась и посмотрела на него так, словно он только что предложил штурмовать крепость с помощью букетов.
— Твои аналогии нелепы. Мы говорим о выживании, а не о десерте.

— А что такое сыроварение, если не борьба за выживание? — неожиданно серьезно ответил он. — Ежедневная битва с неправильной плесенью, с вредными бактериями, с температурой, со временем! Ты постоянно балансируешь на грани. Чуть передержишь — и все, труд месяцев насмарку. Чуть недодержишь — и сыр не созреет. Все великое рождается на границе, на стыке. А ты хочешь выбрать что-то одно. Это скучно.

Она смотрела на него, на его горящие глаза, на то, с какой страстью он защищал свою странную философию. На мгновение ее несокрушимая уверенность в черно-белой картине мира дрогнула. Она не нашла, что ответить. Его логика была ей чужда, иррациональна, но в ней была какая-то своя, непонятная ей целостность.

— Ерунда, — наконец бросила она, но это прозвучало уже не так уверенно, как раньше.

Она отвернулась и пошла дальше, оставив его в одиночестве радоваться своему пограничному состоянию. Но тишина между ними снова изменилась. Теперь в ней звучал не только гнев, но и едва уловимое эхо недоумения.

Они прошли еще около мили по своей пограничной тропе, когда Леонора резко остановилась, вскинув руку и заставив Леонардо замереть на полушаге. Ее тело напряглось, как у охотничьей собаки, почуявшей дичь. Она не смотрела в лес и не смотрела на поле. Ее взгляд был прикован к точке прямо по курсу, где в сером боку невысокого холма чернел зев пещеры.

Леонардо не видел ничего особенного — просто дыра в скале. Но Леонора видела детали. Вокруг входа в пещеру было нагромождение того, что издалека можно было принять за странные валуны. Но это не были камни. Это были постройки. Если это слово вообще было здесь применимо.

Несколько кривых, слепленных из грязной глины и мха хижин, больше похожих на оспины на теле земли, жались к подножию холма. Их крыши были кое-как накрыты гнилой соломой и обрывками коры. Из одной трубы, сделанной из полого, обугленного бревна, лениво сочился тонкий, едкий дымок. Вокруг валялись обломки веток, обглоданные кости и какие-то ржавые железяки. Все это производило впечатление не жилья, а скорее свалки, в которой кто-то неохотно и с большим неудовольствием поселился.

— Что там? — с любопытством прошептал Леонардо. — Выглядят не очень гостеприимно.

— Это потому, что они и есть само концентрированное негостеприимство, — тихо ответила Леонора, не сводя глаз с пещеры. — Брюзгуны.

— Брюзгуны? — переспросил он. Это слово было ему незнакомо. Путешествия сыровара редко выходили за пределы ярмарок соседних деревень.

Она сделала медленный шаг назад, увлекая его за собой в тень ближайшего дерева.
— Ты никогда о них не слышал? — ее голос был серьезен. — Это пещерный народец. Низкорослые, коренастые, с кожей цвета мокрого камня и длинными руками, которыми они могут рыть землю не хуже кротов. Но главная их особенность — не внешность. Это их натура.

Она на мгновение замолчала, подбирая слова.
— Представь себе существо, которое недовольно абсолютно всем. С самого рождения. Солнце светит слишком ярко. Дождь идет слишком мокро. Камни под ногами слишком твердые, а грязь — слишком мягкая. Их язык, как говорят, состоит не из слов, а из оттенков ворчания. Они не строят, а неохотно лепят. Не охотятся, а с раздражением добывают пищу. Они — воплощенное вечное недовольство.

— Звучит… уныло, — заметил Леонардо.

— Звучит опасно, — поправила его Леонора. — Они не злые в привычном смысле. Они просто раздражительны. И чем больше ты пытаешься быть с ними вежливым, тем больше их раздражаешь. Твоя улыбка для них — оскорбление. Твое приветствие — повод для драки. Они ставят ловушки не для добычи, а из чистого человеконенавистничества. И дерутся они грязно, без всяких правил, используя все, что попадется под руку. Камни, палки, собственные зубы. Потому что сам факт твоего существования — уже достаточная причина для них, чтобы быть недовольными.

Глава 4. Одна кровать и подушечная оборона

Солнце начало клониться к закату, окрашивая небо в цвета перезрелого персика. Усталость, до этого момента заглушаемая адреналином и спорами, начала накатывать тяжелой, свинцовой волной. И именно в этот момент на горизонте, там, где поля окончательно вытесняли лес, они увидели ее.

Это была одинокая, приземистая постройка, притулившаяся к дороге, как уставший путник. Из ее трубы вился тонкий, нерешительный дымок. Над покосившейся дверью болталась вывеска, на которой когда-то, вероятно, был изображен веселый кабан, но теперь он больше походил на грустную, облезлую кляксу. Таверна. Островок цивилизации посреди дикой природы.

Пока они шли к ней, преодолевая последние сотни метров, Хнык, окончательно осмелевший под влиянием внимания Леонардо, решил поделиться очередным пластом своих энциклопедических знаний.

— Кстати, о замках, — начал он своим печально-поучительным тоном, обращаясь к Леонардо. — Если вам доведется снова предстать перед королем, помните главное правило приветствия. Это распространенная ошибка среди простолюдинов.

— Какое правило? — с готовностью спросил Леонардо. — Я просто поклонился. Кажется, этого хватило.

— Варварство, — вздохнул Хнык. — Настоящий, канонический придворный поклон выполняется совершенно иначе. Вы должны не просто согнуться в пояснице. Ваша правая рука должна быть прижата к груди, в районе сердца, а левую следует изящно поднять до уровня глаз, ладонью вверх, как бы предлагая монарху свою безоговорочную верность.

Леонора, шедшая впереди, резко остановилась и обернулась. На ее лице было написано крайнее недоумение.
— Что за чушь ты несешь?

Хнык вздрогнул от ее тона, но продолжил с упорством ученого, чью теорию поставили под сомнение.
— Это не чушь, а этикет, описанный в «Трактате о Придворных Церемониях» за авторством барона фон Клаузевитца. Издание третье, дополненное.

— Я выросла в этом замке, — отчеканила Леонора. — Я видела тысячи поклонов. Никто и никогда не поднимал левую руку, как будто пытается поймать муху. Кланяются, приложив правую руку к сердцу. Все.

— Ах, — Хнык горестно покачал головой. — Это упрощенная, вульгарная версия для тех, кто не посвящен в тонкости. Изначальный ритуал именно таков. Левая рука символизирует открытость души, правая — преданность сердца. Упрощение ритуала — это первый шаг к упадку цивилизации.

Леонора смотрела на него, и в ее глазах медленно разгорался огонь. Этот маленький, всезнающий комок уныния посмел учить ее, принцессу, как кланяться ее собственному отцу.
— Ты хочешь сказать, что все мое окружение, включая меня, — варвары?

— Я лишь констатирую факт эрозии культурных традиций, — невозмутимо ответил Хнык, явно не чувствуя нависшей над ним угрозы. — Это сложный жест, требующий практики. Позвольте, я покажу. Станьте ко мне спиной, чтобы я мог правильно расположить ваши руки.

Леонардо, наблюдавший за этой сценой с улыбкой, уже предчувствовал неладное.

— Стань ко мне спиной, я покажу, — с нажимом повторил Хнык и, обойдя ошеломленную Леонору, встал у нее за спиной. — Итак, правую руку вот сюда, к сердцу…

Он протянул свои длинные, прохладные пальцы и попытался положить ее собственную руку ей на грудь, прямо поверх стального нагрудника.

Реакция последовала незамедлительно. Леонора развернулась так быстро, что воздух свистнул. Ее ладонь встретилась с щекой Хныка с сухим, хлестким звуком, который эхом разнесся по вечерней тишине.

Шлеп!

Хнык отлетел на шаг, прижимая ладонь к вспыхнувшей щеке и глядя на нее с обиженным недоумением.
— За что?!

— Не нужно прижимать свои руки к моей груди! — прорычала Леонора, ее щеки пылали. — Ты думаешь, я не поняла, чего ты хочешь?!

Хнык замер, его маленький мозг отчаянно пытался обработать ее обвинение. Он хотел лишь продемонстрировать правильное положение руки для поклона. Он действовал из чисто научных, педагогических соображений. Но ее предположение… оно было таким неожиданным, таким… человеческим, что напрочь сбило его с толку. Он открыл рот, чтобы возразить, чтобы объяснить свою мотивацию с точки зрения исторической реконструкции ритуала, но не смог. Он просто стоял, хлопая глазами, и вдруг почувствовал, как к его лицу тоже приливает краска. Он явно хотел не этого. Но теперь, когда она об этом сказала, он почему-то начал об этом думать. И от этого стало еще более неловко.

Хозяин таверны, грузный мужчина с лицом, похожим на непропеченный каравай, и фартуком сомнительной чистоты, развел руками с таким видом, будто сообщал о конце света.
— Одна комната, господа. Последняя. Осень, знаете ли, перелетные торговцы, все дела.

Комната оказалась под стать таверне. Маленькая, пахнущая пылью, пивом и чем-то неуловимо кислым. В ней едва помещались узкая кровать, застеленная серым одеялом, шаткий стул и стол с оплывшей свечой. Одно окно выходило на задний двор, откуда доносилось умиротворяющее похрюкивание свиней.

Хнык, заглянув внутрь, тут же попятился.
— Пожалуй, я… э-э… предпочту конюшню, — пробормотал он, деликатно морща нос. — Там сено, свежий воздух. И, откровенно говоря, мой естественный запах в замкнутом пространстве может… нарушить гармонию сна. Считайте это моим вкладом в общее благополучие.

С этими словами он исчез, оставив их наедине с одной кроватью и гнетущей неловкостью.

Леонардо опустился на единственный стул, который жалобно скрипнул под его весом. Леонора, помедлив секунду, села на край кровати, стараясь занимать как можно меньше места. Она сняла латные перчатки и положила их рядом, звук металла о дерево показался в тишине оглушительным.

Они молчали, глядя в разные стороны. Он — на грязное окно, она — на свои руки. Свеча на столе отбрасывала на стены их дрожащие, вытянутые тени.

— Я могу спать на полу, — наконец произнес Леонардо, нарушив тишину. Голос его прозвучал глухо.

— Не говори глупостей, — ответила она, не поднимая головы. — Пол холодный. Заболеешь — от тебя будет еще меньше пользы, чем сейчас.