Дворы

Воспоминания из детства

Пушкина, 75... Был в городе Ташкенте такой адрес.

Детская память фрагментарна. Это — хлебный магазин. В нем продавались батоны по двадцать две копейки, за которыми меня, шестилетнюю, посылали погожими осенними деньками. Почему-то именно осень помнится, щедрая, с хороводами листвы, дорожками, усыпанными бархатом тополей и островками желудей.

Рядом с магазином — старая апа, сидящая на деревянном ящике перед низким столиком, — ветер надувает подол ее платья, треплет край тряпки, на которой лежит столь вожделенный мной товар. Бабушка продает курт, петушки на палочках, крученые леденцы, горячие лепешки. Все это очень вкусно, особенно соленый курт — традиционное узбекское лакомство из творога, высушенное до состояния мела. Мне, правда, никогда не разрешают здесь что-либо покупать. Помню себя, застывшую перед «прилавком» в нарядном сарафане, белых гольфах, — и мальчишку-узбечонка — короля жизни, в сатиновых трусах, грязными руками пересчитывающего бабушкину мелочь и с чмоканьем перекатывающего языком во рту большущий курт.

Биби

Я все еще иду мимо тенистых двориков, заросших мускусным деревом и акацией, но, завидев низкорослую, укутанную с ног до головы женщину, прячусь... Неудачно... она видит меня. Выхожу из тени и с замиранием сердца здороваюсь с Биби-апой. Обычно она одета на старинный манер, в подобие чадры. Ее высушенное лицо спрятано за серой тканью, сверкают только угольно-черные слезящиеся глаза. Биби шамкает беззубым ртом... я ее боюсь. Много лет назад, когда моя мама была девушкой, у Биби от белокровия умерла внучка Барноша. Девочка сначала стала очень худой и бледной, а потом вся опухла и умерла — так говорят. А Бибишка сошла с ума — от горя. Она с тех пор так и ходит целыми днями враскачку на своих кривых ногах, шамкает беззубо, невнятно ругается, грозит детям сухим коричневым пальцем. Моя мама запрещает отвечать старухе: «Постой, потерпи, — она и уйдет» И правда, Биби морщит лицо и мычит что-то невразумительное... Потом вся затрясется, заплачет, и, с причитаниями, протянет руку, — погладить меня по голове. Тут уж я не выдержу и убегу. И сама зареву. Мне страшно жаль Бибишку, и всю их семью — и тетю Тамару, и дядю Петю, — как мы звали их на русский манер, и младшую дочь Гульку, они могут сразу заплакать, если их про умершую девочку Барно спросить.

Веня

У нас зеленая калитка, а у дяди Вени Черняк — желтенькая. Больше у них нет ничего хорошего, потому что еще молодая жена дяди Вени, Эличка, сидит в инвалидной коляске: у нее очень быстро прогрессирующая болезнь Паркинсона, а в соседней комнате — его злющая парализованная мать, которая всю жизнь травила свою невестку. У них есть взрослый сын, вежливый очкарик Миша, он тоже больной, худой, плохо ходит, никогда — один, даже в хлебный магазин, куда меня, шестилетнюю легко отпускают без провожатых.

Веня — инженер, работал в КБ на заводе имени Чкалова, так же, как и его жена. Эля была нежная и хрупкая... и пела, как птичка. Талантливый Веня организовал вокально-инструментальный ансамбль, чтобы Эличка была солисткой... Их по телевизору показывали.

Эли и ее свекрови практически в одночасье не стало. Веня и Миша остались одни. Но сначала, лет десять, Вениамин разрывался между своими любимыми: стирал бесчисленные простыни, кормил с ложечки жену, купал маму, сам учил сына (как-то особенно, не по школьной программе), а ночами сидел и считал что-то на большом инженерном калькуляторе.

Очень скоро мы увидим, как ломается, рассыпавшись на пружинки, механизм огромного государства, исчезают республики, пустеют города и села. Наш район, улицу, двор сотрут с карт. А я буду помнить улыбающегося Веню, Мишу кособокого и сосредоточенного, медленно двигающихся нам навстречу. Как мама отчаянно сжимала мою детскую руку, и непринужденно, смеясь, говорила с ними... И как дома, отвернувшись к окну, глотала слезы, все повторяя, что она не понимает, откуда у человека такая выдержка и почему добрым и чистым людям выпадает столько горя...

Весной в Венином дворике буйно цвели бульдонежи. Их очень любила моя прабабушка Галя. Веня подзывал меня и вручал букет огромных белоснежных цветов — «Галине Александровне отдашь!»

Непушкин

Ксения Александровна Даниелова — дворянка. Ее девичья фамилия — Довгели. Она в юности была настоящей красавицей! Но потом — революция, надо как-то жить... И вышла замуж Ксения за обыкновенного человека, армянина. Эта рыжеватая с проседью старушка была очень сдержанна, даже строга, — и я старалась не попадаться ей на глаза. Она любила мою маму и давала ей читать редкие книги из своей дореволюционной библиотеки, называла маму, ученицу специальной музыкальной школы имени Успенского, Мариночкой, когда видела ее, расцветала, улыбалась. Они, бывало, долго и увлеченно беседовали. Ксения Александровна подарила когда-то маме старинную книгу: «Бетховен», раритет начала ХIX века, автор — моцартианец, Александр Улыбышев, просвещенный помещик, начавший с любования Бетховеном и закончивший его полным разгромом. Однажды мама даст эту книгу своему дорогому и очень несчастливому консерваторскому преподавателю по истории музыки. Но преподаватель вскоре умрет — от астмы... Бесценная книга канет в лету.

Сын Ксении Александровны — Александр Сергеевич, «Непушкин», — как называл его мой дедушка, был совсем не похож на дворянина. Он ходил по двору в семейных трусах, а рыбу чистил... ногтями, прямо всей пятерней. Но натура у Непушкина была широкая и добрая, деликатная душа. Они с женой вырастили замечательных детей, скоромных и талантливых, — дядя Сережа поступил в МГИМО, переехал в Москву, а тетя Оля, когда снесли наш одноэтажный 75 дом с кучей квартир, оказалась и по новому адресу нашей соседкой и занималась со мной английским языком... Потом вся их семья уверует, жить они станут рядом с Оптиной пустынью.