Эффект матрёшки

Глава первая

Уже минут двадцать безжалостная птица монотонно клевала её левый висок. Ада отбросила в сторону дежурный бестселлер и, чуть прихрамывая на затекшую ногу, поковыляла через коридор в ванную проведать вчерашний прыщ. Зеркало над ней смеялось, а ведь еще каких-нибудь лет десять назад, оно и запотеть в её присутствии не смело! Прыщ вылез некстати и, наливаясь не по дням, а по часам, сигналил о приближении критических дней в спокойной жизни. Ада и без прыща догадывалась – что-то разладилось в ее космосе. С каждым годом она нравилась себе все меньше и меньше. И если бы только себе! Она устала от предсказуемости бытия. В сорок лет жизнь только начинается для тех, кто попал под амнистию или вышел из комы. А если ты женщина и при внешнем достатке в сорок у тебя ничего своего, кроме прыща на подбородке...

Она пыталась научиться радоваться мелочам, убеждая себя в том, что счастье категория скорее философская, чем физиологическая, но холод семейной постели убеждал ее в обратном.

«Иногда лучше оставаться друзьями, – имея ввиду супруга, продолжила внутренний монолог Артемида, прижимая к прыщу наспиртованную одеколоном ватку. – Хотя…» Мысли в её голове громоздились одна на другую, выстраивая шаткую цирковую пирамиду. И когда на верх взлетела самая легкая: «Мужчина всегда дружит с определенным интересом – либо он твой бывший любовник, либо потенциальный», – пирамида рассыпалась, испугав Аду крамольностью и новизной. Ада и во сне ни разу не посмела изменить мужу. А, уж, кто её там только не соблазнял!

Птица совсем обнаглела. Боль становилась невыносимой, но таблеток Ада не признавала. Лучшее лекарство – релакс по магазинам без денег! Светло, красиво, не суетно… Особенно по будням с полудня. Бродишь по лабиринту, от «гробницы к гробнице» (от бутика к бутику). Рассматриваешь неспешно себя в зеркалах. Замираешь восхищенно: «Ан, ещё и ничего себе!»

Магазинные зеркала добрее домашних. Очевидно что-то подмешивают в тамошнее стекло, чтобы довольный покупатель, отражаясь наилучшими частями натуры бесконечно потреблял, потреблял, потреблял…

Сладкоголосые сирены от маркета, поднаторевшие в искусстве обольщения, легко могли надругаться и над её здравым смыслом, но только не сожрать месячный продуктовый бюджет. Приобретать даже с умопомрачительной скидкой хиты позавчерашнего сезона (пару чешек из меха рептилий) ей просто не на что!

При первых сладких нотах «вам помочь» она залепляла уши радио «Одиссей», и злые демоны искушения и соблазна каменели до новой жертвы.

Зато и при скромном бюджете Артемида умудрялась изрядно выглядеть, совсем не смущаясь отсутствием бриллиантов на своих пальчиках.

Она презирала драгоценности за безнравственность и бесполезность. За алчный свет вожделеющих глаз торговок и принцесс, отраженный их бесстыдными гранями. А драгоценности, напротив, с ней заигрывали. И когда она проходила мимо, иные вовсе потеряв всякий стыд пошло навязывались. Наивные девушки в белых перчатках, не сомневаясь, наперебой, предлагали ей примерить якутские брильянты и азиатские жемчуга. Она нехотя соглашалась, брала в руки, мечтательно ласкала взглядом и возвращала. Но возвращала так, что продавщицам становилось неловко за попытку втюхать залежалый товар.

Всякий раз, расслабленно прогуливаясь по бутикам торгово-развлекательных ангаров с неразменной трамвайной карточкой, Ада с умилением и тайной завистью подглядывала за самочками, приправлявшими свой необременительный шоппинг киш-мишем, типа, «папочка», «милый», «зая», «малыш». Через каждую минуточку справлявшихся у «барВОSSиков», нравится ли, идет ли, хорошо ли сидит, лежит, к лицу ли, к жопе ли, по ноге ли, по руке ли…

Сию безмозгло-декоративною популяцию дамочек она окрестила: «под доминантным самцом FOREVER», то есть – НАВСЕГДА!

Ритуальные шоппредставления – страсти почище шекспировских! То тон не в масть, то масть не в тон, а иногда и вовсе безразмерная истерика! Но доминантным самцам все по кайфу, все по карману. Они, самцы, всегда довольно урчали, утешали, гладили по задницам, доставали бумажники, кредитки и почти не торговались.

Птица переключилась на темечко и все яростнее долбила кору головного мозга. Ада собралась и вышла на улицу.

Утомленный вечерний проспект жарко дышал, моргая воспаленными глазами светофоров. Нырнув в трубу подземного перехода, Ада благополучно миновала поющего карлика, пожухлую даму с собачками, которым нечего есть, потому что дама много пьет и, бросив в ладошку замшелому старикашке «копеечку», оказалась на другой стороне перед входом в Дом культуры. По будням он именовался «ярмаркой промышленных товаров», а по выходным умело маскировался под ТЕАТР.

Ада вошла. Почетный караул из билетерш заставил вспомнить день недели: «Cуббота!», – огорчилась она.

– Девушка, – окликнул ее пронзительный высокий голос. Худое лицо молодого человека выглядывало из облепившего голову флисового капюшона. Один его глаз внимательно изучал Артемиду, другой собственную переносицу. – В театр не желаете сходить? Весенние скидки!

Подозрительный субъект точно веер раскинул перед ней билеты и, обмахиваясь ими, продолжил манерничать:

– Девушка, я отдам вам за двести, не пожалеете. Вчера был аншлаг, а сегодня вяло идут.

Ада взглянула на билет, уверенно протянутый ей косым типом. На билете отчетливо синело «1000 руб» – это настораживало.

– А что за спектакль? – недоверчиво поинтересовалась она.

– «Евгений Онегин» же, девушка, театр на Тачанке, – закатил живой глаз тип, вроде удивленный ее серостью. – Хотите, я с вами до контроля дойду? – разгоняя сомнение, тянул он.

Где это видано, чтобы на билеты скидку делали! Нет, когда на кофточку – понятно. Или там если у консервов срок зашкаливает, но на пищу духовную…

– Мне позвонить нужно... – пожалев убогого, почти согласилась Артемида.

– Так я вам дам… – обрадованный тип расстегнул чехольчик на поясе.

Мобильника, у Ады не было, хотя муж не раз предлагал купить. «Нафига мне поводок», – думала она и отказывалась.

Глава вторая

Сбросив одеяло на пол, муж лежал на спине и скрежетал зубами. Звук был не из приятных, но Ада давно смирилась, убедив себя, что это не глисты, а нервы.

«Только бы не проснулся», - думала она, осторожно ложась рядом и тут же проваливаясь в сон.

… Натан достиг пика указательного пальца и продолжал свое восхождение по ладони, внутренней стороне руки, пока не коснулся подмышки. Приятная щекотка заставила улыбнуться. Ада лежала голой под ярким светом на металлическом столе, покрытом белой простыней.

Язык поднимался все выше и выше, она ощущала его влажные прикосновения на шее, за ухом. Вот он пополз вниз, минуя бугорки сосков, к аккуратному пупку и еще ниже…

– Ну, что нагулялась, курица? – выводя из сонной грезы, пнул ее в бок муж.

«На кого я похожа, на кого я стала похожа… – печалилась Артемида, разглядывая себя в зеркальном шкафу. – И почему люди должны непременно толстеть, изнашиваться, разваливаться… И кто придумал мерзкое слово «целлюлит»… Какой такой целлюлит?! Уютная полнота… милые ямочки на нижних щечках... Кустодиевская муза, поди, не ведала, про страх сей… мда… а до рубенсовской мне еще жрать и жрать... – стоя вполоборота, Артемида критически оценивала свой ягодичный профиль. – Главное, душа моя, ты еще молода, а с телом мы как-нибудь договоримся!»

Оглаживая и осматривая выдающиеся части бледного тела, она вплотную подошла к зеркалу, и задев его, вскрикнула! Обдавшее Артемиду ледяным презрением, зеркало явно не завидовало ее раздобревшей красоте. Тут же втянув живот под ребра, Ада напрягла нижние «щечки» и, строго взглянув на отражение, приказала: «Все! С понедельника – на диету! Худеть!»

Однако, сегодняшний вторник внушал оптимизм. Ей тотчас захотелось собрать все силы и подготовиться к акту самоистязания основательно. Потому набросив халат, она двинулась к еде, сосредоточенно вспоминая популярные методики истощения. Худеть от мочегонного и слабительного негламурно, как его не обзови. Этот способ она отвергла сразу.

Стоя в кухне возле окна и попивая маленькими глотками кофе, она лениво наблюдала за идущей по двору парой, попутно размышляя, о том, что прекрасней всего худеть от любви… или от ревности. Ревность, говорят, прожорливей солитера будет. Так изгрызет!

Мужчина с портфелем держал под руку даму, они шли не торопясь, словно, благообразная супружеская чета, совершает утренний моцион. Семейную идиллию нарушил мусорный контейнер. Поравнявшись с ним, мужчина вытащил из портфеля палку и начал ловко шуровать ею в контейнерном брюхе. Дама равнодушно наблюдала за происходящим ровно до тех пор, пока из чрева помойки не была извлечена какая-то лохматая дрянь, похожая на дохлую кошку. Встрепенувшаяся дама, тут же дернув «нечто» с палки, рванула, как хорошей спринтер, но каблук под ней подломился. Попутчик настиг ее, подсечкой уложил на землю и, сев сверху, стал пихать «дрянь» ей в лицо.

«Так это ж моя шапка, из хонурика!» – оживившись, предположила Артемида и, пожелав тотчас увидеть подробности, метнулась в комнату.

Трофейный полевой бинокль свекра, в который она изредка разглядывала чужие вечера в окнах напротив, хранился в кабинете мужа. Только вернувшись, Ада не обнаружила объекта – пара бесследно исчезла, и развлечь ее стало некому. Она пошарила по пустынному пейзажу: садик, помойка, машины рядами – ничего интересного. Приложила к глазам бинокль: окна, окна, окна, ворон терзает рыбью голову в рыжей грязи, цифры автомобильного номера, буквы в серебристом круге с крыльями… На влажном песке автомобильный след, выгоревшая трава… тоска и уныние. Оставалось бесстрашно намазать маслом половину французского батона, наесться и забыться.

Заложив пахучую буженинку между поджаристых и хрустящих горбушек, Ада раскрыла, переполненный слюною рот, но скромный её рот не вместил бутерброда. Как не старалась Артемида просунуть его целиком – не получалось. Отдельно пощипав румяные бока и мясо, она кое-как наелась, оставшись неудовлетворенной и даже слегка раздосадованной процессом. Скучая, прилегла на кухонный диванчик и принялась перебирать кнопки на величайшем изобретении двадцатого века – пульте манипуляционного управления сознанием.

Канал, случайно привлекший ее внимание, обещал избавить от головной боли симметричным прикладыванием к вискам мобильных телефонов в режиме «вибрация». Инновационным народным рецептом делилась потомственная знахарка из деревни Пеньки, поведавшая, что тот достался ей от дедушки-пасечника, и она лишь приспособила его к новым реалиям. «Ну не прикладывать же, в самом деле, к голове ульи», – поддержала смекалистую ведунью Артемида. Она как-то сразу доверилась потомственной заклинательнице мобильных телефонов, твердо решив купить хотя бы один. А пока по совету следующего целителя, выключила телевизор, прикрыла глаза и несколько раз судорожно вздохнув, приготовилась размять подсознание посылами, вроде: «Детка, ты самая лучшая и у тебя все о’кей», но получилось: «В машину, к незнакомцу! Какова дура!» И вместо того, чтобы выругать себя за вчерашнюю беспечность, она вскочила и уже через минуту в руке нагло поблескивала дорогая бумага визитки:

Натан Смирнов. Операции с недвижимостью. Телефон – мейл.

«Что ж, двинем недвижимость, пока она еще имеет приличный фасад!» – щелкнув коготком по фамилии, промурлыкала Артемида, набралась храбрости и позвонила.

После недолгих гудков на другом конце провода бесцеремонным басом ей заявили: «Ляг у телефона!»

– Зачем? – искренне удивилась Артемида, поглядывая в глянцевую карточку – не напутала ли.

– Вам, девушка, кого?

– Мне Натана.

– Смирнов слушает.

– Это Ада. Из театра... Помните?

– Адочка! – обрадовались в трубке.

– А мне тут уже лечь предложили, – хихикнула она кокетливо.

– Так он всем предлагает! Это у них наследственное. Сколько раз ему говорил: именем представляйся! – развеселился в ответ риэлтор Смирнов.

– А как его зовут? – зачем-то поинтересовалась Артемида.

Глава третья

На юбилей маститого литератора Ада пошла из любопытства, книг его не читала, но фамилия была на слуху. Деду исполнялось семьдесят. Натан обещал, что будет кой-какой литературный бомонд и даже телевидение. Пару физиономий она действительно узнала. Правда к ее разочарованию всего одна дама оказалась в откровенно вечернем платье. Беспрерывно обмахивая газетой посвященной юбиляру пломбирные телеса, некстати упакованные в шелка перванш, она смущенно-растерянно озиралась на остальную публику, невыразительной массой растекшуюся по залу ожидания банкета. Вид у дамы был такой, словно ее застукали одетой в парилке.

«Да-с… подведение итогов… и неутешительных», – констатировала Артемида, в тусклой тусовке пытаясь разглядеть Натана, притащившего её сюда и бросившего, но пообещавшего, что будет интересно.

Между тем приглашенных становилось все больше. Голоса вокруг крепчали. А совсем рядом и вовсе закипал спор. Ада поневоле прислушалась. Дискурс на «вечные темы» вызывал у нее рефлекторную изжогу. Ей было абсолютно по барабану, является ли убежденность в чем-либо предпосылкой к тому, что индивид станет диктатором, убийцей, в лучшем случае домашним тираном. О том кто милей – демократы или большевики, она и вовсе не задумывалась, как впрочем, и о слезинках замученных детей. И в том, что незачем сочинять и существовать, пока не решён главный вопрос, и не найдено «вещество существования», ей тоже не было охоты разбираться. Однако, разгоряченные литераторы захлебывались, наперебой демонстрируя условные рефлексы не хуже павловской псины. «На самом деле им и мяса не надо, слюнями сыты, – не переставая сканировать зал на предмет интересных мужичков, резюмировала Артемида. – Порассуждать о морали это мы могём. Русский интеллигент тем и отличается от рядового обывателя, что по каждой теме свое мнение имеет, будь то клонирование, зомбирование или зондирование. А государственность и право – любимая еще со времён Марфы Борецкой. Где же Натан?»

В поисках исчезнувшего спутника она пересекла холл и немного поплутав, оказалась в зале поменьше, где возле стола, украшенного изысканной гастрономией и бутылями с зажигательной смесью местного разлива, уже суетилась пара нетрезвых русписов. Её появление их ничуть не смутило.

«Голодаем, мадам…» – непринужденно оправдался тот, что поэлегантней, пряча во внутренний карман блейзера пол литра непочатой «Адмиральской». Вселенская скука колыхались в его прозрачных, как водка глазах, устремленных на случайную свидетельницу кражи задушевного напитка.

«Талант! Не пропить его, не сменять на фантики», – ехидно заметила Артемида, все крепче утверждаясь во мнении, что чем писатель талантливей, тем он свободней от предрассудков. «И все же… не могу понять, как можно надеть клубный пиджак с засаленными джинсовыми порточками и тряпичными мокасинами на зернистой платформе! Все-таки разумно, что в эфир их по пояс запускают… и без водки. Хотя без нее им, небось, тяжко до дна души доныривать. А уж как с водкой нырять начнут – вызывай санитаров!»

Не замечая насмешливых ее глаз, «таланты» продолжали клевать со стола аки непуганые птицы: маслинки, сырок, рыбку. Они закусывали.

«Может и не писатели… – поморщилась Артемида. – Приличные люди сперва пьют, а после заедают, если есть чем. А эти наоборот».

Выяснить не удалось. Шум аплодисментов слишком явственно позвал ее к гостям, где возле кадки с пальмой, она, наконец, отыскала Натана.

– Ты бы мне рассказал кто здесь who ? – раздвигая пыльные листья искусственного дерева, поинтересовалась Артемида. – Это кто спит?

В полукресле, неплотно сомкнув веки, отдыхал мужчина заурядной наружности.

– Это хокку-мастер Трёшкин, – Натан понизил голос до шепота. – Талантлив, но невостребован, оттого горюет и пьет. А вот и оппонент его пожаловал. Ладно, ты приобщайся к прекрасному, а я сейчас вернусь.

– Как? Опять?! – зашлась возмущенным шепотом Артемида. – Ты меня бросаешь?

– Я быстро! А ты пока… дай вон, интервью что ли, – заметив человека с микрофоном, махнул в его сторону Натан.

– Какое интервью! Я ж в литературе, как таджик в филармонии… – не оценив шутки, запаниковала Артемида, в след убегающему Натану.

Тем временем оппонент шагнул на середину паркета, достал из нагрудного кармана сервировочную салфетку с бахромой, не спеша развернул и смачно, с обеих ноздрей сморкнулся, издав устрашающий звук похожий на рёв одинокого слона. Затем, не обращая внимания на окружающих, бережно свернул стилизованный платочек, и изящным движением двух пальцев отправил его обратно в карман.

– Я начинаю цикл под общим названием поwhoезия, заявил он и, сделав отрешённое лицо, неожиданно загнусавил:

на ле-бя-жа-ю ка-нав-ку

вы-пал бе-лень-кий пу-шок

о-ты-мел бом-жи-ху клав-ку

про-меж ста-туй ко-ре-шок

и у-же у-брать со-брал-ся

с глаз не-хи-трый ре-кви-зит

на…

– Кто пустил сюда эту маргинальную харю!!! – взвизгнул из-за пальмы, внезапно проснувшийся хоккуист Трёшкин. – А в амфибрахий?!!

Всё случилось с одного дубля. Выступающий поwhoет развернулся и cо словами: «Японпис! Банзай твою медь!» двинул Трёшкина в ухо.

Увлекая за собой целлулоидное дерево, Трёшкин, молча, сполз с кресла…

Пока переполошенные дамы кудахтали над желчным хоккуистом, уводимый под руки поwhoет, так и не успевший концептуально отыметь доверчивую публику, сорвал в знак солидарности несколько сиротливых хлопков и почти полную бутылку армянского коньяку, которую сунул ему в карман поклонник и которой он обрадовался не меньше, чем бюджетник «джек-поту».

Поверженного Трёшкина отволокли на софу. И чтоб не усугублять, всех тут же пригласили к банкету. Голодная публика, не мешкая, потянулась в сторону Столичного салата.

Если не считать пострадавшего хоккуиста и мужчину, оказывающего ему первую помощь, Ада, единственная из приглашенных игнорировала еду. Полускрытая пальмой она тихо осталась дожидаться Натана, там, где он ее забыл.

Глава четвертая

Сорок первый Новый год она встречала одна, в ослепительно белой шубке, искрящейся, словно, морозный снежок. Шубку принёс Санта Клаус с параноидальной настойчивостью пытавшийся выяснить: есть ли здесь послушные детки. Из «деток» была только Ада. Так называл её супруг, себя же игриво именовавший «папусиком».

Муж, изменял ей недавно и с удовольствием. Хотя нужно отдать должное, папусик по-прежнему был к ней внимателен. В общем, она ему не мешала, где-то даже сочувствовала. Ведь мужчина к пятидесяти, увлекшись старлеткой, рискует оказаться объектом не столько восхищения, сколько насмешек.

Что муж нашел себе отраду, Ада догадалась сразу. И не по тому, что усталость накатывала, и богатырский сон накрывал его, как только голова касалась подушки. И не по тому, что тенденции мужниного гардероба все больше сдвигались в сторону молодежных направлений. Просто в один изумительный вечер он решил отреставрировать свою бородку её крем-краской, а поседевшие лобковые волосы удалить при помощи спрея, для «области бикини». Отчаянный поступок супруга долго не давал ей покоя. «Область бикини! Это вам не Магаданская область! – сокрушалась Артемида. – Раньше мужчины ради женщин на подвиги шли, а сейчас разве что на пластические операции. Не делай трагедии из водевиля, – тут же успокаивала она себя. – Да, изменяет, но не со зла же».

Жизнерадостный дед завалился в прихожую. С его яловых офицерских сапог сразу натекла лужа. Облачен он был на западный легкомысленный манер в курточку, едва прикрывающую зад, шаровары, колпачок и белоснежную барашковую бороду.

Борясь с равновесием, дед скинул с плеча алый бархатный мешок и вытряхнул из него объёмный, шуршащий пакет.

За ним выпорхнула нарядная открытка со сказочным гномом.

Упираясь головой в стену, фальшивый Санта попытался подцепить открытку, короткими похожими на сардельки пальцами. Та не поддавалась, но и Санта упорствовал, шкрябал по полу, и все-таки победил!

– Как зовут? – строго спросил Клаус, разглядывая картинку.

– Кого? Гнома?

– Тебя!

– Ада…

Нетрезвый мужик, косивший под сказочного деда, сосредоточенно читал, попеременно шевеля то губами, то растрёпанными щетинистыми бровями.

– Так точно, – наконец, отрапортовал Санта. – Так и написано: «Аде-детке с пожеланиями хе-пи ню… ню…» Ню, в общем, счастливого года!

Пошатываясь, он сунул открытку Аде в руку, придвинул ногой пакет, и на манер уездного «коперфильда» достал из уха авторучку, чем сильно развеселил Артемиду.

– Получите – распишитесь! Здравия, как говорится, желаю! Хеппи вам в ню!

– Вы, дедушка, в каких войсках служили? – удостоверяя личность напротив галочки, поинтересовалась Ада.

– В рекламно-ракетных! – расправив плечи, гаркнул в синтетические усы, служивый.

– Небось, спиртом бое… головку промывали?

– Кхе, так точно! – стартуя, к первому этажу уже из лифта громыхнул дед-затейник.

Ада присела возле пакета и задумалась. Откуда-то из дальнего чулана памяти вывалился бюст дикторши, и чётко очерченным голосом напомнил, что двести грамм тротила достаточно, чтобы разнести всё недвижимое имущество и граждан в придачу. Наклонив ухо к пакету, Ада прислушалась, вроде тихо. «Интересно… тратил тикает…» – пронеслось у нее в голове.

Аккуратный подчерк, она сразу узнала:

«Ада-детка! Срочно вылетаю на объект. Будь умницей. Твой папусик.»

«Папусик, – комкая открытку, пнула пакет Артемида. – На объект…»

Она запустила руку в пакет и брезгливо вытянула ненавистный презент… за шиворот. Шубка!

«Откупился, значит, друг спермацетовый. Выкинуть тебя в окно, что ли или в мусоропровод спустить...»

Шубка была почти невесомой. Она прильнула к руке, щекоча запястье.

«Ах, ты, сучка ласковая, – Ада слегка встряхнула её, затем погладила. Волоски, до того кое-где топорщившиеся, смирно улеглись. – Знал, что подарить. Красавица ты моя!»

За пол часа до полуночи, спрятав лицо в мягкий, пахнущий изменой воротник, Ада раскачивалась в такт сипловатым рыданиям негритянской дивы: «Сердце не плачь…». Впереди была одинокая ночь с фантастическими вариациями на тему «всё ещё будет».

Она и не заметила, как тягучий ликёр соула резко сменил попкорн отечественной эстрады.

«Делай же, что-нибудь!» – призывал из телевизора аккуратный юноша похожий на клерка похоронной конторы «Новый русский путь».

– Всенепременно, – вздохнула Артемида и обожгла горло вермутом.

«Мечты, мечты… какая разница… всё когда-нибудь становится прошлым… И мечты… Любовный шёпот превращается в кухонную брань, бальное платье в застиранный халат, а возлюбленный в плательщика по счетам, квитанциям и чекам. Вот такая грустная сказочка».

Удерживая полы шубки в раскинутых руках, точно снежинка-переросток, вместе с невеселыми мыслями, кружила она вокруг искусственной ёлки. Вспотела, запыхалась, скинула шубку на пол.

«А ты думала, они жили долго и счастливо? И умерли в один день? – вопрос предназначался шубке. Шубка молчала. – Хрен-ссс… Он умер на личной трехпалубной яхте, когда та дрейфовала в э-ге-гейском море. Да! А она, она… – Ада хлебнула из горла и, морщась, упала на диван, накрест сложила руки на груди, но тут же передумала. – А она совсем не умерла! Она просто уснула в ожидании прЫнца».

Телеприемник демонстрировал мадам с отутюженным лицом: «…будь со мной зайчиком» – вожделела та.

Ада попыталась сфокусировать взгляд, но изображение примадонны расплывалось, и, наконец, приняло очертание темного геометрического предмета. «Чисто Малевич», – перед тем, как отчалить, все же успела подумать Артемида.

Голова, до ушей наполненная шампанским и вермутом, клонилась на бок, стекленеющие очи смотрели в окно. За ним грохотал салют. Разноцветные брызги, похожие на гигантские хризантемы, расцветали на облачном бархате и тут же осыпались в темноту. Она ощущала себя собакой забытой в пустом доме. Хотелось выть и грызть хозяйские тапки.

Глава пятая

Телефон не желал умолкать, настойчиво и резко требуя внимания. Ада не открывая глаз, нащупала трубку. Сказать ничего не успела.

– Как настроение, детка? – голос мужа звучал бодро.

– Как всегда отменно-депрессивное.

– У меня для тебя новость. Понимаешь…

– Понимаю.

– Ну, это ты брось… Я решил…

– Сменить автомобиль, заодно и жену. Как? Угадала? – Ада зевнула и, повернувшись с бока на спину, уставилась в потолок.

– Нет…

– Значит только жену, – безразличным тоном перебила она мужа, давно готовая к такому финалу. – Ложки- вилки делить будем?

– Нет, конечно.

– Тогда, что от меня нужно?

– Почтовый ящик опустошай вовремя, а то подумают, что никого нет, и обнесут.

– Да, меня по жизни обнесли, куда уж больше, – философски заметила Артемида, примеряя на нос обручальное кольцо, валявшееся без дела на прикроватной тумбочке.

– Ладно, хочу зайти забрать се…

– Сервиз что ли, фамильный? – Ада опять не дослушала. – Так я его уже упаковала в коробку из под бананов.

– Упаковала? Кого? Билет? – искренне удивился папусик.

– Какой билет – сервиз! – начала раздражаться Артемида.

– Я билет хочу забрать. Партийный. Сегодня. Ты не помнишь, где он лежит?

– Я даже помню, что за последние двадцать лет у тебя взносы не уплачены. Но если настаиваешь, положу билет к сервизу. Чаю попьёте с товарищами из фарфора буржуйского.

– Ты все шутишь, а дело серьезное. Я зайду.

– Заходи. Главное конспирация. Пароль-то помнишь?

На другом конце так же резко отключились.

«Как далеко нужно было уйти от обезьяны, что бы понять, что мы не всё еще от неё переняли», – Артемида выхватила из рук мужа свой крошечный блокнот. Под невзрачной картонной обложкой с некоторых пор она собирала собственные, как она их называла «мыследумы». – Тебе разве не говорили, что читать чужие дневники некрасиво?

– Ой-ой-ой. Я случайно заглянул. И вообще у некоторых после прочтения ваших сентенций наступает коллапс мозжечка и катарсис копчика.

– Не у вас ли? – Ада вытащила из лаковой шкатулки, забитой разными бумагами бордовую книжицу, протянула мужу:

– Вот билет. Там еще удостоверение киномеханика имеется. Не нужно?

Папусик, молча, сунул билет в нагрудный карман куртки и бережно застегнул пуговку.

– Зачем он тебе?

– Пусть будет...

Папусик передвигался по квартире с огромной сумкой, кидал в нее извлеченные из шкафов свитеры, джинсы, рубахи. Видимо, для поддержания диалога Ада ходила следом. С блина, смазанного клубничным джемом, капало на пол. Выдвинув очередной ящик, папусик искренне удивился обилию исподнего, лежавшего вперемешку с носками. Разметав в стороны майки-трусы, он вытащил два запаянных комплекта, придирчиво осмотрел целостность пломб на упаковке и кинул в сумку. Очевидно, носки и поношенное белье уходящий муж решил оставить покинутой жене на долгую память.

– Знаешь, о чем я подумала, – облизывая сладкие пальцы начала Артемида, определенно надеясь на диалог. – Никогда не дарите нижнего белья своим возлюбленным. Срок его годности может быть дольше, чем срок любви. И тогда вполне вероятно, что чьи-то чужие руки будут стаскивать ваш подарок, с когда-то возлюбленного тела.

– Умничаешь много… и жрёшь, – ответил ещё муж, на корточках утрамбовывая вещи. Он вдруг резко обернулся и, глядя на Аду с укором, тихо спросил:

– Признайся, ты ж никогда меня не любила? – взвизгнула молния, щелкнули замки. – Зачем тогда замуж пошла? – Папусик поднялся, вплотную подошел к еще жене. Желваки на скулах угрожающе напряглись.

– Жизнь себе испортила. Назло ведь пошла, – в голосе закипала ревность. - Дуры вы все бабы, даже умные – дуры! Жила бы сейчас в хрущебе со своим, как там его… Лелик? Петик? Трудилась бы бухгалтером. До старшего, уже б дослужилась. Кредиты бы отбивали. В плазму футбол болели. Мужу бы борщ к ужину. Меня- то от твоего борща всю жизнь пучило. Любили бы друг дружку, как положено с субботы на воскресенье… На подарки мои купилась… На шапку из хонурика, любовь сменяла… Ты с ним спала?! Ну, признайся, спала ведь!? Крови твоей я так и не видел…

Ада опешила. Можно подумать, что это она уходила от мужа к любовнику, а не наоборот. «Крови моей захотел!» – на всякий случай Артемида отступила на шаг. Кто знает, что в голове у недолюбленного мужчины. Оказывается и у мужчин в голове не все так просто…

– Забыл, как нас на родительской тахте застукали?! До свадьбы! – Осмелев, горячо и страстно заговорила уже почти не жена. – Скажи спасибо, что мама зашла. А то первая кровь была бы твоя! Ладно. Не любила и что?! Зато, как мне легко с тобой расставаться! Я улыбаюсь, я радуюсь твоему счастью! – Она попыталась изобразить на лице радость расставания, да разве изобразишь… Ей хотелась уязвить пообидней. И ей удалось. Муж глядел на нее с дикой, животной ненавистью. Видно, ее действительно разлюбили.

Почувствовав угрозу в его сжатых, бескровных кулаках, в прыгающих желваках, в воздухе, что отрывисто вырывался из напряженных ноздрей, Ада сдрейфила.

– Мурзика помнишь? – снять напряжение нелепым вопросом получилось. Муж разжал кулаки и губы.

– Какого Мурзика?

– Бабушкиного кота, который мне в ридикюль нассал, в прихожей оставленный. Прям на свежевыданный паспорт и нассал. Неужели не помнишь? Менять паспорт тогда отказались. Первый мой паспорт. Помнишь?

– И что? – сухо бросил папусик и, отвернувшись, стал вытряхивать содержимое шкатулки на стол. Ада не верила глазам – муж выбрал свои любовные письма к ней, написанные еще до свадьбы, положил, в медную вазу, что стояла тут же, и подпалил зажигалкой! Письма корчились, но горели. Огонь поднимался все выше, в комнате стоял резкий запах жженой бумаги.

– …от паспорта так воняло… – рассеянно проговорила Артемида, не в силах оторваться от костра ненависти. – … что пришлось срочно выходить замуж…

Костер пылал. Ада стояла завороженная. Пол вокруг нее был закапан кроваво-красными пятнами клубничного джема, медленно вытекающего из блина, зажатого в безвольно опущенной руке.

Глава шестая

Утро понедельника выдалось неласковым. ТV-сос и тот не подавал признаков жизни. По всем каналам профилактика, работают люди, профилактируют. Все суетятся, а ты, вроде, как бы и не при делах. Все серьезны и озадачены новыми планами. А тебя и развлечь некому.

Не найдя чем ментально отравиться Артемида шагнула от серого экрана в сторону холодильника. И когда она повернулась спиной к пустому эфиру, тот на мгновение выпал из безмолвия фантастической синкопой:

«Людвиг Ван Бетховен долго мечтал положить на музыку...»

Пораженная, она медленно развернулась, уставилась на экран, но экран по-прежнему был непорочен и беззвучно улыбался ей строкою «нет сигнала».

И тут она на минуту представила: «а если бы положил!» Мысль была не нова, но интересна, вроде вырванного звена из цепи культурной эволюции.

« … и не видать нам тогда ни гениальной прозы Толстого, – рассуждала Артемида, сосредоточенно взбивая омлет из десятка игрушечных пестрых яичек, - ни просветленного вождя мирового пролетариата, ни широкоэкранного очарования пса… А скольких европейских закусочных названных лдвигвановским именем лишилось бы человечество – подумать страшно! А какие в тех закусочных штрудели! Ах, слюнки, слюнки…»

Наевшись и напившись чаю, она все-таки решила изменить жизнь, и начать не с понедельника, а с антресолей. Если уж меняться, то основательно, беспощадно расставаясь со старыми вещами и привычками.

Первой преградой на пути к переменам стала объемная картонная коробка. Разумней было бы обстоятельно подготовиться, притащить стремянку, но Ада была нетерпелива во всем, за что не раз получала по голове.

Вот и теперь, подпрыгнув, она дернула за ручку. Дверца открылась. Перепуганной курицей коробка сорвалась с насиженного годами места, и вскользь ударив потревожившую ее по лбу, глухо ухнула об пол, вывалив содержимое. Потирая ушибленное место, Артемида опустилась на колени рядом с рассыпавшимися фотографиями и принялась разгребать потускневшую бумагу, силясь вспомнить, кто эти люди.

«Для чего столько?» – недоумевала она, перебирая черно-белые секунды, старательно выхваченные объективом доморощенного папарацци. Ада не спешила. Слой за слоем из «родовой породы» бережно извлекались неопознанные мужчины, женщины дети, собаки. Словно шлак они шли в отвалы. По обе стороны от Артемиды возвышались небольшие холмики, но под тонким слоем чужаков уже угадывались, мерцали драгоценные пласты родимых лиц и пейзажей. Мамочка-мама! Молодая, красивая, веселая. И папа – серьезный, солидный, придерживает её за локоток. Из плечистого модного драпа торчит худая, мальчишеская шея. Коротко стриженая голова с аккуратно прижатыми ушами прикрыта мутоновым «пирожком». Ада гордилась своими ушами, ушами она пошла в папу. Когда нечаянно повзрослевшие одноклассницы вдруг обнаруживали, что уши совершенно лишняя часть лица и всячески пытались их завуалировать, она остригла волосы под модный тогда «сессун», явив миру идеальную форму. Но никто не оценил. Недозревший мальчишеский пол тогда привлекали девочки с большими ушами. В классе их было две. Одну звали Виола, другую Танечка. Безжалостные мальчишки так и норовили крикнуть гадкие слова в их бледно-невинные оттопыренные и замысловатые ушные раковины. Предательские уши вспыхивали в цвет пионерскому галстуку, еще больше веселя одноклассников. Укрыть их за волосами удалось только Танечке. К выпускному оба ее уха были надежно спрятаны под тяжелыми прядями, и про них все забыли. Танечку считали красавицей. А Виолу спасла самодеятельность. С пятого класса свои жидкие волосенки она прилежно зачесывала на уши, прикрывала атласной лентой или бисерным кокошником и настойчиво пела про «люли-люли, да, во поле береза…» лишь бы не сделаться изгоем и невротиком. Она ездила по стране в составе русского хора и была солисткой. А позже заслуженной артисткой, хотя Ада бы присвоила ей сразу народную, за репертуар и характер.

Ада заботливо сковырнула со снимка засохшую крошечку, кто знает, сколько ей лет…

Голый пупс на другом снимке, с черными, похожими на отборные маслины глазищами, как положено фотомодели молочного возраста, лежал на животе и был не по-детски серьезен. Она себя не узнала, но химический карандаш аккуратно сохранил и имя и время. «Ада. 3 месяца» – значилось на обороте. И Ада не поверила. «У всех младенцев такие огромные глаза, куда потом все девается…»

Улыбающаяся, беззубая, первоклассница смотрела на неё с другой карточки – в кривых косицах по капроновому банту-пропеллеру, белый фартучек, три гладиолуса зажаты в руке. Рядом подружка Лена. Она вспомнила фамилию подружки, и первый сентябрьский день, разлинованный в косую полоску дождя. Этот день, как бумажный кораблик, белый и чистый словно проплыл по волнам ее памяти. Неужели все это было... и детство и огромное счастье, оттого, что вся жизнь впереди, и ты еще не представляешь, что жить – это тяжелый труд.

Вот они, вот они: выпускные, групповые, итоговые, цветные. Чтобы не забыть, что училась девочка, чтобы не забыть с кем дружила девочка. Свадьба, муж, новые родственники – все, как у всех. И снова – голый пупс. Все в той же кукольной позе. Круг замкнулся. Чей это сын? Ада перевернула фотографию «Ксенюшка 3 месяца». Кто такая эта Ксенюшка…

Она оставила несколько самых счастливых фото, остальные, бережно сгребла в коробку и отправила назад на антресоли.

Опять не вышло начать новую жизнь. Не хватило сил расстаться ни с привычками, ни с фотографическими родственниками. «Мои привычки мне дороги. Если вырвать прежние, я постепенно, обрасту новыми. И где уверенность, что они будут прекрасней утраченных», – оправдывала себя Артемида. Лукавый дух её логики, был таким соблазнительным. Он не насиловал ни души, ни тела, предоставляя последним максимум удовольствий при минимуме затрат. На все находилось и оправдание и утешение. Я ем, а кто-то голодает, я сплю, а кто-то работает, я мыслю, а кто-то даун. Я счастлива, оттого что ем, сплю, и мыслю, А что я ем, с кем сплю, о чем мыслю - не важно. Главное, я счастлива. Так пусть счастье станет моей привычкой!

Глава седьмая

Натан был пьян. Он спал, разметавшись в кресле. Из расстегнутой рубахи торчал круглый гладкий живот. Его бледная кожа была густо усыпана родинками, отчего живот походил на звездный глобус. Разомкнутая брючная молния демонстрировала веселенький нательный трикотаж. На полу валялись пиджак, ботинки, галстук и связка ключей. Непосвященный мог бы заподозрить Натана в бурном сексе, но не Артемида.

Ничего отвратительного в пьяно–спящем она не находила. Напротив, солидная емкость по имени Натан, вместо храпа быка задыхающегося в петле, воспроизводила интимную мягкость барочной флейты. Ада приблизилась к инструменту почти вплотную и навострила ухо. И тут, давая проход выдыхаемому воздуху, губы Натана слегка зашевелились. Виртуозное джазовое глиссандо её поразило. Но больше, светлая грусть очередного звукоизлияния, напомнившая заслушавшейся Артемиде саундтрек к кинофильму «Однажды в Америке».

«Браво, Натан, брависсимо!» – поощрила она именинника, слегка хлопнув ладошкой по его голому пузу.

Натан медленно раскрыл глаза и тут же зашторил. «На-та-аан… С днем рождения…» – щелкнула его по носу Артемида. Натан проснулся окончательно и, спохватившись, стал неловко задергивать ширинку.

– Да ладно, тебе! Что там скрывать-то? Не посягну! – зафиксировав поцелуй на примятой, душистой щеке приятеля она протянула подарок.

– Спасибо, спасибо… положи вон на столик… Я что заснул? – истово растирая ладонями и без того красное лицо, поинтересовался именинник.

– Ты в каком состоянии был, что дверь не закрыл входную? Хорошо я пришла, а если бы серый волк!

– Чо-то сегодня, сильно… На фирме поздравили… Потом вроде довезли… Дальше – занавес… Ох… У тебя пива нет?

– Все равно… Давай. – Натан залил в рот жидкость, стряхнул последние капли на обложенный желтоватым налетом язык, сглотнул и посмотрел на бутылку. Квас назывался «После бала».

– Совсем распоясались криэйторы… или мне с бодуна померещилось?

– Нет, не мерещится... Креаторы, Натан, – циничные боги консьюмеризма! – гордо выдала Артемида и помотала перед носом Натана маленькой брошюркой на ниточке, только что снятой ею с пластикового горла бутылки. – Глянь что придумали…

– Я не вижу ничего, мелко… сама… – с трудом выговорил именинник, прикрывая глаза, и отвалился на спинку кресла.

– Ладно сама зачту. Это не простой вынос мозга, а художественный! Слушай и вникай, как нужно увеличивать продажи:

«Мы рады, что вы приобрели НАШ продукт! Мы гарантируем вам традиционное качество и новые возможности!

Серия русских классических напитков, разработанная совместно с министерством образования и рекомендованная к употреблению министерством здравоохранения включает в себя морс, квас, медовуху. Напитки выпускаются в емкостях по 0,25 и 0,5 литра. И предназначены, соответственно, для младших, средних и старших школьников. К каждому из напитков прикреплена краткая аннотация литературного произведения или стихотворный текст. Теперь школьнику не составит труда самостоятельно сформировать «библиотечку» изучаемых произведений. Мы предлагаем освежиться и освежить в памяти любимые литературные произведения вместе с НАШИМ продуктом! Классика – пейте с удовольствием!»

– Каков слоган! В чистоте своей незамутненной! «Классика. Пейте с удовольствием!» Вот то, что ты выпил, – Ада указала брошюркой на пустую бутылку, – «послебало–освежило» для девятого класса. И это не все… – она наспех штудировала синопсис на ниточке. – Во! Нашла! Ты хоть помнишь в чём суть? – вдруг засомневалась Артемида.

– Чего суть? Послебало? Что-то про неуставные… – неуверенно вспомнил Натан.

– Автора-то припоминаешь? – подозрительно глядя на свинскую рожу поэта, уточнила она.

– Чего там припоминать… Если не Пушкин, то Толстой… Голова раскалывается… Кого-то там херачил полковник после бала…Чо ж так плохо-то… Ох…

– Угадал! А гениальный спонсор этого пересказа никогда не догадаешься кто! Креативно–юридическая фирма «Отмазник». Тут и мейл и телефон имеются. Вник?

– Не то, слово… Гарнизонными ужасами запугивают молодежь… на классических примерах так сказать… Представляю, что там ещё… Хмельной «идиот» и клюквенное «обломово»… Что ж так плохо-то…

Натан взял со стола бутылку, в надежде высмотреть хоть каплю, покачал из стороны в сторону.

– На дне есть!

– Не-а… – роняя бутылку, возразил он печально. – Пусто…

– «На дне» – медовуха для одиннадцатого, – продолжала щуриться в текст Артемида. – С градусами! Опс, тут еще из поэзии есть! «Мцыри» – пейте охлажденным!

– «Мцыри»! – оживился Натан, – «Мцыри»… хорош наверное со льда… Минералочка? Ох… Может, сходишь на кухню за водичкой… из-под крана хоть…

– А может тебе головушку под водичку? Давай-ка вставай, вставай… пойдем…

Через четверть часа, смахивая со лба последние капли холодного душа в комнату вошел Натан. Он был практически трезв. Махровая мантилья ультрамаринового цвета, покрывающая его голову и плечи, золотилась логотипами Гранд Отеля страны, которую недавно посетил смекалистый турист.

– Так как? Работаем?

Ада была готова к сотрудничеству, но можно ли доверять человеку, увозящему с курортов подобные сувениры. И все же она кивнула, как всегда простодушно надеясь на лучше.

– Тогда слетай вниз к машине. Там пакет, принеси. Договор о намерениях подписывать будем.

– Может хватит тебе подписывать…

– Все нормально. Там бумаги, – Натан подобрал с пола ключи и кинул Аде.

– Машина у подъезда… Должна быть… Длинный от входной двери, короткий от зажигания. Смотри не перепутай, – заржал он, – и на красную кнопку не нажимай! Микрорайон обесточишь…

Спускаясь по лестнице вниз, Ада лишь на минуту допустила мысль о побеге. Через десять она вернулась с пакетом и протянула Натану ключи.

Глава восьмая

Через день, как и было велено, Артемида барахталась в густой темноте прихожей, тщетно пытаясь отыскать выключатель. Не найдя, так и поплыла вдоль стенки, шурша пересохшими обоями, сметая древние паутины, считая локтями и коленями неприветливые углы.

Из-под бабусиной двери сочился рассеянный, зеленоватый свет. Ада вошла без стука.

Внимательный доктор, в голубом халате, что-то выслушивал в дряхлеющем организме, попутно блуждая взглядом по передвижникам, плотно засидевшим стены бабусиной опочивальни.

Но если бы он поднял голову выше, к потолку, то ужаснулся бы, как Артемида, взглянув в пустые глаза чудовищ. Их железные челюсти, сжимали золоченые цепи, крылья были угрожающе раскинуты. Подвешенные на цепях, изумрудно сахарные головы светильников, покрывали комнату таинственно – зловещим светом. Без сомнений, рихтовали югендштиль-монстров на заре прошлого века, в одной из буржуйских столиц Европы для какого-нибудь миллионщика-фабриканта. Уж слишком хищны и эксклюзивны были они на вид.

– Неплохо, неплохо… слыхал я и похуже, – отрываясь от Розиного тела, заключил эскулап и заставил бабушку открыть рот. – Неплохо… Ложитесь.

Он нажал на живот. Живот откликнулся.

– Стул давно был? – обратился он к Аде. Вопрос поставил её в тупик. – Так, понятно.

Врач присел к столу и стал быстро исписывать амбулаторный листок, изредка озирая стены.

– Какого года?

Ада снова не нашлась, что ответить, попеременно глядя то на «айболита», то на настенные шедевры.

– Бабушка ваша? – доктор пошел на вторую страницу мелким убористым подчерком. – Ваша бабушка? – он размахнулся и, поставив загогулину подписи, развернулся к Аде.

– Нет. Я… знакомая…

– Неплохо…

Доктор возвратился к Розалии, все в той же позе прибывающей на своем ложе, нацепил манжету на предплечную кость, вставил себе в уши макаронины фонендоскопа и стал энергично тискать резиновую грушу тонометра.

– Готовьте кружку! – приказал эскулап. Но Ада даже не представляла, что за кружка и где её искать. Раз кружка, должна быть на кухне.

В кухне у раковины Маруся возилась с посудой. Брызги, разлетаясь по сторонам, влажным ковром оседали на пол.

– Маруся Аполлоновна, Розалии Эммануиловне нужна кружка.

Маруся безучастная к её просьбе, благоговея, надраивала алюминиевый бок сотейника, словно с сегодняшнего дня убогий ширпотреб предприятия «Металл-Посуда», объявили царским столовым серебром и назначили на должность ведра для шампанского к столу олигарха средней руки.

– Маруся Аполоннаааа… – повторила Артемида, пальцами ощущая прохладную влагу, щедро напитавшую войлочные подошвы. Трюк с оглохшей бабушкой удавался приживалке отлично. Таким образом, она демонстрировала свое скверное расположение духа и нежелание общаться. Но Ада была настойчива.

Маруся молча протянула ей бокал с розой.

– Эсмарха… – донеслось из комнаты.

Маруся не удивилась и не переспросила, а вяло махнула рукой в сторону кладовки – темного пещерного образования на кухонной площади.

Кладовка не имела дверей и напоминала глубокий грот. В нем доживало не первый век множество непонятного, ветхозаветного хлама проросшего из пола сталагмитами сундуков, чемоданов, шляпных коробок… Кое-где эти реликтовые столбы смыкались со сталактитами поношенных платьев, жакетов и расшитых драконами шлафроков, болтающихся под потолком на перекладине.

Ада растерялась.

Она открыла наугад круглую коробку и чуть не лишилась чувств. Шерстяной капор, отороченный горностаем, был изрыт насекомыми, и когда её палец коснулся меха, вся шляпная конструкция, подняв небольшое облачко, осела пылью на дно, где и упокоилась. Ада захлопнула картонный гробик и, раздвинув одежду, взглядом пошарила по верхам: журналы, граммофонные пластинки, коробки, коробки, коробочки – клизма не просматривалась.

Ну, где-то она была! Ногу на сундук, рукой за торчавший из стены крюк и подтянулась. Видавший жизнь крюк, под тихий шелест водопада старой штукатурки без сожаления вырвался из стены.

Теряя равновесие, Артемида зацепила рукой какую-то тесемку и, обрушив на пол вековой хлам, благополучно выскочила из кладовки.

Маруся Аполлоновна даже не обернулась.

За пыльной завесой маячил саквояж. Он одиноко стоял на полке и выглядел вполне докторским. Наверняка с таким экземпляром в позапрошлом веке совершал визиты к своим чахоточным музам Антон Павлович. Ада была уверена – клистир там!

– Знакомая, где же вы пропали? – зажав губами сигаретку, доктор наклонился к газовой плите, сдвинул в сторону кастрюльку с пыхтящей кашей и прикурил. – Я вас жду. Возьмите вот. – Он протянул Аде резиновую грелку со шлангом. – Водички, лучше бы кипяченой. Но можно и из-под крана, тепленькую.

Ада попросила Марусю отойти, и сделала все, как прописал доктор. Он сунул палец под струю, одобрительно кивнул и, положив на край стола визитку, уверенно продолжил:

– Вот вам моя карточка… звоните в любое время. У меня отличные специалисты. Никаких геморроев. Оплата валютой… любой. Или по курсу. Договоримся.

Кружка раздулась от воды. Аналогия с экономикой никогда не пришла бы Артемиде в голову, если бы не услужливый доктор. Глобальный запор, устраняемый посредством валютных вливаний имитирующих нормальный процесс пищеварения, представлялся панацеей скорее врачу, чем пациенту. Но долго ли протянет бабушка…

У самой Ады пищеварение было отличное. Ничего лишнего и неприглядного в ней не задерживалось. Цвет лица был изумительным, кожные покровы чистыми, язык розовым, дыхание свежим, глаза ясными, взгляд обворожительным. Зачем ей визитка клистирных дел мастера, да еще и валютного, она не понимала.

– Врубеля я бы взял… – продолжал настаивать эскулап, распахивая перед ней дверь и пропуская вперед.

Глава девятая

Бабуся оказалась привередливой. К утреннему «кофэ» она требовала свежий глазированный сырок. Маркировка вчерашним числом вызывал в ней волнение желчи, оттого Артемиде всю неделю приходилось вставать неприлично рано и обегать дозором ближайшие продуктовые центры в поисках единственного девственно – свежего молочного продукта.

Раньше полудня Розалия не просыпалась. А последние двадцать лет утро встречала бодрым: «Что б я сдохла – не дождетесь!» Непродолжительный аутотренинг наэлектризовывал пространство вокруг, да так, что редкий пушок на голове бабки, вставал дыбом, словно макушку её отполировали эбонитовой палочкой. Она цеплялась за жизнь, будто знала – на том свете её ждет котёл и пламя. Подзарядившись, Розалия била током, иногда искрила. В её комнате, по рассказам приживалки, сами по себе загорались лампочки, двигались вещи. И вообще творилась всякая чертовщина… Хвала небесам, Ада не соприкасалась со старухой, и даже не виделась, кроме того единственного раза, когда ей пришлось ассистировать при клизме. Да и то у порога она предусмотрительно подстраховалась крестным знамением.

Примирившись с войлочными тапками бабушки Розы, нагруженная продуктами из ближайшего гастронома, Ада бесшумно скользила на кухню вслед за впустившей её домработницей.

Маруся Аполлоновна, возможно, не имела плоти. Лишь скорбный дух скрывался под её сатиновым халатом. Дух был силен крепкой и долгой ненавистью к большевикам. Казалось, она не упокоится с миром, пока на Родине останется живым хоть один ленинец.

Кто бы мог подумать, глядя на дымный призрак, что он был когда-то любимой ученицей императорской балетной школы, что эту женщину обожали и носили на руках блистательные и талантливейшие мужчины минувшего века.

Ада наблюдала, за Марусей Аполлоновной, как та брезгливо зачерпывает из кастрюли потрескавшейся эмалированной кружечкой ею же сваренный суп. Как ест его из той же кружечки кукольной ложкой, священнодействуя. Сколько ей лет? Около ста, наверное.

Маруся не была разговорчива. Она негласно презирала людей, приютивших её, тайно вернувшуюся из долгой ссылки, к сыну и мужу. Сын отрекся. Муж предал. Одна. Так и осталась жить у Розы в приживалках-прислугах в темной комнате, выгороженной из кухни. Без документов. Вроде есть человек, а присмотришься – и нет.

В Аде она нашла благодарного слушателя. Иногда на Марусю Аполлоновну находило просветление, и экс-прима выдавала апокрифы понаваристей мемуарных бестселлеров. Но чаще прислуга, молча, выполняла кухонную работу. Движения её были скупы. Лагерная закалка удивительным образом продлила жизнь, но лишила её смысла. Вот и сегодня Маруся Аполлоновна беззвучно перемещалась по кухне в точно таких же, как у Ады тишайших тапках.

Сегодня Маруся стряпала на пару куриные кнели, и кухня напоминала турецкую баню. К готовке она никого не допускала, отвечая на все предложения помощи: «барыня не велят». И столько было в этой фразе пренебрежения, что становилось ясно – Маруся готовила для себя. А остальные пусть думают как хотят.

Покачиваясь на скрипучем стуле у запотевшего окна, Ада размышляла о саквояже. Знает ли приживалка о сокровищах. Половину жизни быть рядом и не знать? Или знать, но…

– Нанчик когда приезжает? – равнодушно спросила Маруся, твердой рукой строгая морковку.

– Сегодня. Ночью.

– Тогда я приготовлю его любимый цимус. И пусть тот цимус станет ему поперек глотки, – зловеще напутствовала еще несотворенное блюдо стряпуха.

– Зачем вы так… Натан милый. Он мне на свой день рождения подарок сделал.

– На день рождения… на день рождения… День рождения у него летом.

– А на прошлой неделе, что было?

– У нас Светлая седмица. А у него День мелиоратора... главный праздник. Какой год празднует… не просыхая. Глаза б мои… – она уронила луковую слезу в бульон и, неторопливо дребезжа изношенными связками, продолжила. – Такой хороший был мальчонка… ласковый. Да, бабка его сгубила. Как родители утонули, так и...

Испещренное морщинами лицо Маруси Аполлоновны своей живостью напоминало посмертную маску. Когда-то прекрасные, как лепестки незабудок глаза, превратившиеся теперь в два мутных стеклышка, увлажнились. Она вытащила из рукава батистовый платочек с монограммой и промокнула соленую росу.

Нежданно нарисовавшийся сюжет с утопшими родственникам отвлек Аду от вяло текущих мыслей о бриллиантах. Она перестала раскачивать стул и, подперев кулачками подбородок, с печалью посмотрела на Марусю:

– А что случилось?

Маруся прошмыгнула на табурет, втиснутый меж столов, запустила два иссохших пальца в кружечку и вытянула черносливину. Одинокий её клык впилась в разбухшую плоть. Она пошамкала окостеневшими деснами сухофрукт, погоняла от щеки к щеке, сладко почмокала и сглотнула.

– А то… переходили реку… в неположенном месте.

Ещё раз удивившуюся Аду стало разбирать нешуточное любопытство.

– Реку? В неположенном месте?

– Весной дело было. Помню Гагарина на орбиту запустили… – Маруся часто останавливалась, с присвистом набирала воздуху в истрепанные легкие и неспешно продолжала. – Он пока летал, Вовка, зять Розы, решил в гастроном сбегать, чтоб отметить. По -царски. Он любил по-царски. Сам-то из плебеев. Мать из-под Бердичева. Изумительной красоты была жидовочка … Её отец Вовкин с голодомору вывез. Комиссарил он там в заградотряде… Сам из здешних. Гегемон пролетарский. С гонором. Прости, Господи… – Маруся перекрестила воспоминания. – Пьяница в еврейской семье такая редкость, такая редкость… Вот раньше зимы так зимы. В зоосад меня девчонкой по реке возили. На трамвайчике с маман …

Неожиданно в кронах натанова генеалогического древа нарисовалась трухлявая ветка покойного папаши. Хранительница семейных тайн достала вторую черносливину и, заложив за щеку, продолжила:

– А Маара за ним. Не пущу одного, говорит. Он когда упивался, дебоширил. Все ему жиды мерещились. Христопродавцы, орал хитрожидые… Сам-то нехристь, наполовину еврей, но орал… Видно пер из него папаша посконный. Хам и мазурик. И били Вовку…ох, сильно били… Помню, раз башку ему проломили, за фиоритуры матерные. Жиды и проломили… Точно. Только Розалия с Нанчиком и Маарой за порог, а он дружков с помойки в дом. Журфиксы по ночам устраивать… – Маруся облокотилась о стол, обхватила рукой лоб, и, прикрыла глаза, словно пытаясь оживить воспоминания в цвете, вкусе и запахе. Изъеденные морщинами губы, точно баянные меха растянулись в недолгой улыбке. – Раз Розалия раньше с дачи вернулась. А у него бонбоньерка в рюшах. Водку хлещут. Дружок там еще его был. Не помню, как звали…. Одна на двоих… Так Розалия ему такой карамболь учинила!

Глава десятая

К женщинам он относился с пониманием. Только так к ним могут относиться истинные философы, используя по назначению и с удовольствием. К судьбе – снисходительно: никого не винил, ни с кого не требовал. Правда, пара дрожащих фобий, иногда вырывались на свободу, яростно компрометируя хозяина. Та, что повитальней – «гомо» не претендовала на уникальность, зато вторая была эксклюзивна – гольфофобия. Вид их всякий раз доводил несчастного до эректильной дисфункции, и сопровождался истеричным требованием «снять немедленно!» Бороться со своими фобиями не хватало мотивации. Легче было сменить партнершу и исключить гей-каналы из списка TV просмотров.

Звали его Вилен Вилорович Зверолюдов. Ничего так имя для вполне преуспевающего мужчины средних лет, европейской наружности и либеральных взглядов.

Родители Вилена Вилоровича были идейными коммунистами, знатными производственниками на одном из химических гигантов, выпускавших ДДТ для травли колорадского жука, оттого и назвали мальчика именем не православным, а искусственным и ядовитым. Мальчик рос, рос и вырос до решения жить отдельно от папы с мамой. Мальчик решил уехать на запад, так он оказался на его севере в Славгороде, где понятие «разводка» имеет оттенок не криминальный, а романтический. Там, несмотря на происхождение и замысловатое имя с коммунистическим прищуром, он поступил и вовремя закончил психологический факультет, попав по распределению в колонию строгого режима в качестве штатного психолога.

Работа в колонии была хуже каторги, но лучше тюрьмы. Вилен Вилорович не мог смириться со статусом духовника душегубов, оттого и задержался в должности ровно семь месяцев и три дня, предпочтя внутреннему распорядку фройдовскую свободу.

Вилен Вилорович сменил камеру на кабинет, приличный костюм и почти неприличную профессию практикующего психолога-сексолога.

Наличие у него харизмы притягивало женские тела и души. Оттого топчан в кабинете Вилен Вилоровича был глубоко продавлен психоанализом, а прием расписан на полгода вперед.

«Ложитесь. Расслабьтесь. Я помогу вам отыскать путь. Ваш путь. Шаг за шагом мы будем продвигаться к намеченной цели. Я научу вас любить себя. Мы выстроим матрицу абсолютного счастья».

Пациентки платили неплохие деньги за возможность пооткровенничать об интимных провалах не с подружками, а с привлекательным самцом, выдающим себя за доктора. Вилен Вилорович, несомненно, был мастером своего дела. Дамы уходили просветленные, некоторые оплодотворенные. Но без претензий к Вилен Вилоровичу, поскольку оплодотворял он их исключительно по средством слова и мысли, внушаемой на безобидном расстоянии.

Утешая и наставляя, он все чаще задумывался о смысле личного бытия. И поскольку был Зверолюдов атеистом по крови, то свято верил, – после него ничего не останется. А оставить хотелось. Богатый жизненный опыт, необузданное воображение и патологическое тщеславие определили выбор – он писатель!

Зверолюдов забросил психоанализ. Фригидные стервы и трогательные нимфоманки, не дождавшись своей очереди за оргазмами, возмутились, но… Одни нашли другого доктора, другие осели тиной на лямурных сайтах и приват-чатах, пополнив сообщество эксгибиционистов-надомников.

Зверолюдов писал, писал, как раб на галерах. Господин ТАЛАНТ, так подгонял его хлыстом вдохновения, что из-под писательского весла в год выходило по два увесистых романа, не считая рассказух, эссешек, стихотекстов и прочих спичей. Вот только издатели – собаки так и норовили содрать с его задницы последние штаны, отшлепать конструктивно и больно, вместо того чтобы дать заработать на новые. Как философ он понимал, что на всех штанов не хватит. Но смириться с тем, что вожделенные «штаны успеха» снова пронесли мимо его носа к чей-то позолоченной заднице, он не мог и постепенно подсел на самого себя.

Отныне все человечество, включая женщин и детей, делилось на «читавших» и «не читавших». Последним, если это не было принципиальной позицией по отношению к автору, благосклонно презентовалась, из привезенного домой тиража, книга с автографом. Зверолюдов был уверен: автор состоялся, если хотя бы один читатель желает получить от него росчерк на форзаце.

День сиял. Пел Благовест. Сотни две тифози кучковались в загаженном сквере перед собором. Мужики пили дешевое пиво из пластиковых стаканов и бутылок, орали речевки, размахивали флагами и дудели в дудки. Первый раз в жизни Ада видела длиннющую очередь в мужской сортир! Она смотрела и думала, что же должно случиться, чтобы все они повалили в храм, а не на стадион.

Каких только испытаний не выпадало на долю нашей многострадальной родины. И вот ещё одно – пробки! Они стояли уже минут пятнадцать. Фиолетовая толпа болельщиков-кричальщиков омывала со всех сторон приунывший транспорт и утекала через просветы улиц в чашу стадиона. Ада заметила, что фиолетовый цвет (ей больше нравился его гламурный синоним – цвет фуксии), все больше притягивал её в последнее время. Всякие бытовые мелочи от разделочной доски до зубной щетки выбирались ею именно этого напряженного цвета. Где-то она прочла, что психологи объясняют тягу к конкретному цвету душевным состоянием. С недавних пор оно стало фиолетовым. А плохо это или хорошо Ада не понимала. Одним в таком пристрастии виделись признаки шизофрении, другим склонность к мистике и чистоте помыслов. Последнее ей казалось более привлекательным.