Его Илона нагадала

Глава 1. Илона

Не зря все таинства начало берут ночью.

При свете полной луны в чистом червонном небе, становящееся таковым только в особенно важные дни, округа наполняется особенным светом, взывая могильный хлад обласкать землю. И пока горожане смирено прячутся внутри домов, нечисть и, кто якшается с нею, взывают к небу.

Среди столичной суеты именно в двадцатых числах каждого месяца полнолуние стучится в окна королевских домов, проверяя, плотно ли они зашторены. Точно проклятье нависало пеленою, с чем не в силах была справиться даже правящая семья, издав указ о прекращении какого-либо промысла на девятнадцатый вечер месяца. А коль ступишь в ночи наружу, заклеймят тебя ведьмой потомственной, да тотчас вспыхнешь подобно спичке.

Были и те, кто смог обойти писание, в кромешной тьме устроившись на заднем дворе одного известного имения, семья которого укоренила свои права еще задолго до появления правящей четы в столице. И только там собирались за тайным обрядом все, кто веровал в магический час двадцатой ночи каждого месяца.

Но сейчас подобная быль оставалась только лишь потехой среди столичных аристократов, пускай в глубинке и живут по давним обычаям прошлого короля. Но вот древний цыганский род, известный только своими балладами да утонченными песнопениями, славился не только искусством – но и гаданием. Так подружки и решили погадать друг другу на суженого, только вот их шалость обернулась крахом.

Старуха повязала пестрый повойник поверх вьющихся седеющих волос, исподлобья оглядывая каждую из пришедших, задержав свой взгляд на последней. Той в уши забился грудной смешок, пропавший тотчас, как в плошку залилось студеное молоко, обдав своей испариной каждый сантим тесной комнатушки. Ясно, что первой белокурой цыганочке, глаза которой искрились подобно изумруду, она решила погадать на коровьем молоке, подлив ее же ироха сверху. Внутри завился водоворот, веретеном забурившийся вглубь плошки. А после она своею квадратной ладонью толкнула затылок молодой девушки, заставив ее смотреть прямо в белесую дымку, волочащаяся по дну подобно иловому побережью.

— Гляди и причитай. — Загадочно молвит старуха, выпучив совиные глаза. — Покуда кровь резвится, покуда вязь теснится…

Огонек на свече всколыхнулся, взъерошив тучные тени. Откуда-то ластился сквозняк, обойдя кирпичные стены.

— …покуда девка смотрится – явись же, нареченный! да утяни за ихором, чтоб больше не гадать.

Глаза дурнушки бегали по розоватой глади. Той точно не шло пророчество, тогда старуха раздраженно дернула ее за локон, пригрозив пальцем.

— Ты не колдовала! — кряхтит она с укором.

Цыганочка сглатывает, облизнув губы.

— П-покуда…

— Громче! — рявкнула старуха, вскинув руки к потолку.

— Покуда кровь резвится, покуда вязь теснится, покуда девка смотрится – явись же, нареченный, да утяни за ихором, чтоб больше не гадать! — пролепетала она, обрывисто задышав.

Испорченное молоко забурлило, точно пытаясь сбежать с плошки. Красные пузыри заманивали ближе к себе цыганочку, открывая желаемое ровно на половину, только девчонка с юным любопытством выхватывала каждую увиденную деталь, внимая движущейся картинке.

Старуха довольно оглядывала свою глупую внучку, распахнув квадратные ладони в трансе, точно считывая то, что толкует водица.

— Я дам тебе кровушки, — причитает она, а завороженная цыганочка схватывает, повторяя, — я дам тебе волосы, — протягивает она, та следом, ножиком срезая с себя вьющийся локон, — я дам тебе кожу, только ты мне силу яви, да опорой будь; я гадать умею, я тебе пригожусь.

Белесые глаза стираются с лица старухи ровно в то мгновение, как бурлящая кровь прибилась ко дну посудины, будто ее в молоке и не было вовсе. Цыганочка продолжала разглядывать гладь, не смея отпустить начерченные силуэты суженого, как бабка отпихивает ее от плошки, расплескав содержимое на стол.

Испуганные глазки заискрились в тени, пытаясь привыкнуть к слабому свету, а после она залилась в извинениях, только старуха ничуть не прониклась ими.

— Бестолочь! — отхаркивается она в платок кровавой харчой, нахмурившись. — Иди! обмой посудину, да котелок в порядок приведи. Немного бы и в забытье ушла: не вернулась бы!

Девчушка заалела, дрожащими пальцами впилась в бортики посудины и вывалилась из тесного помещения, локтями задев самую крайнюю, к которой и без того было пристальное внимание.

Старуха ударила по столешнице. Та не повела и бровью, пока ее сестры не припали к ушным раковинам друг друга, сладостно залепетав:

— Мало того, что слепая, — тянет голубоглазая, растянув ядовитую улыбку, — так, видимо, еще и оглохла.

— Я слышала шум с чердака! — выпаливает вторая, пальцем указывая в потолок. — Должно быть, пока спускалась, все ноги!..

— Илона! — выпаливает старуха со скрежетом, наблюдая за своими внучками, подпрыгнувшие на месте от испуга.

Самая последняя девушка встрепенулась, выгнув спину, и по указке еще одной сестры по правую от нее руку поднялась, неуютно спрятав худые запястья за спину. Ее младшие сестры хихикнули с деловитым прищуром, который ничего не говорил Илоне.

Илона не видит с рождения. Немощная старшая сестра, первенец их рода – и такое бельмо на глазу, что аж тошно. И не было ни единой души, кто бы не сказал о том, что она – позор всего рода, слабая ясновидящая, которая без посторонней помощи ступить за пределы собственной комнаты не способна. А то, насколько жалкой она казалось, стоило только подняться, было просто немыслимо.

Губы ее бабки брезгливо сморщились, полная воды плошка разразилась ярким шумом в углу стола, и Илона ступает на звук, ощущая, как дрожат поджилки. Большего всего на свете она боялась старуху.

Я с непередаваемым раздражением захлопываю книгу, взглядом прожигая потолок. И сколько бы раз не перечитывала эту главу, я просто не могу привыкнуть к происходящему – немыслимо!

Животворящая обложка заверяла меня о том, какой мучительно прекрасной будет простилаться история в моих руках, но, на деле, я выплакала целых пять стаканов слез и своего здравомыслия, пока считывала строку за строкой, не находя, что только можно похвалить. Все потому, что Илона так и осталась для меня бесхребетной главной героиней, которая готова была в лепешку разбиться, лишь бы заслужить признание со стороны семьи.