Его личная Искра

Пролог. Пепел и Серебро

Точка зрения: Кассиан

Время для меня — не река. Это застывший в янтаре скорпион, вечно жалящий себя в самое сердце. И янтарь этот — память.

Сотни лет прошли с той ночи, но стоит мне прикрыть глаза, и я снова там. Воздух густой, липкий, пропитанный запахом гари, плавящегося камня и самого гнусного из всех ароматов — предательства. Кровавая луна, расколотая надвое кометой, висит над руинами моего мира, будто злобный, насмешливый глаз. Она заливает пепел серебром, превращая трагедию в отвратительно прекрасное зрелище.

Мой дом, замок тэн Моррэйн, больше не каменная цитадель, парящая в облаках. Теперь это гигантский погребальный костер. Огонь пожирает гобелены, на которых выткана история моего рода, плавит витражи, рассказывающие о наших победах, обращает в прах колыбели, в которых еще вчера спали дети. Моя семья. Мой народ. Мое будущее. Все — пепел.

Я стою посреди этого ада, и пламя не смеет меня коснуться. На моей коже — жар, но в душе — арктический холод, способный заморозить само время. Я иду по телам тех, кого должен был защищать, и не чувствую ничего. Пустота. Выжженная, звенящая пустота.

А потом я вижу ее.

Лиандра.

Она стоит у разрушенного алтаря, где мы должны были принести клятвы. Ее серебряные волосы, обычно сияющие, как лунный свет, спутаны и испачканы сажей. Ее платье, цвета весенних фиалок, разорвано. Но не это заставляет мир вокруг меня остановиться.

Ее рука. Тонкая, изящная рука, которую я целовал тысячу раз, сжимает обсидиановый кинжал. Проклятый клинок, отравленный магией Хаоса, капля за каплей роняет на древние плиты черную, дымящуюся кровь. Мою кровь. Кровь моего отца, лежащего у ее ног.

Я смотрю в ее глаза, цвета летнего неба, и ищу в них ненависть, злобу, торжество — хоть что-то, что могло бы объяснить это безумие. Но там нет ничего, кроме агонии. Ее прекрасное лицо искажено не злостью, а чужой, темной, неумолимой волей, которая дергает ею, словно марионеткой. В ее взгляде — отчаянная, безмолвная мольба. Спаси. Убей. Прекрати это.

Она делает шаг ко мне, занося кинжал. Движение ломаное, неестественное. Она борется. Последние остатки ее воли сражаются с тьмой, что захватила ее тело.

И я понимаю. Я не могу ее спасти. Но я могу дать ей то, о чем она просит. Избавление.

Мои руки движутся сами. Я не чувствую, как мои пальцы смыкаются на ее шее. Я вижу лишь, как в ее глазах на краткий миг вспыхивает благодарность, прежде чем свет в них гаснет навсегда. Хруст был тихим, почти незаметным на фоне рева пламени.

В тот момент, когда ее тело обмякло в моих руках, что-то сломалось и во мне. Мое сердце, полное любви и света, обратилось в осколок льда. Кровь древнего дракона, текущая в моих жилах, забурлила от горя и ярости, запечатывая во мне монстра.

Я опустил ее на землю, нежно, будто она просто уснула. И, стоя на пепелище своего мира, над телом той, что была моей душой, я дал клятву.

Никогда больше не позволять себе слабость. Никогда больше не доверять. Никогда больше… не любить.

И сотни лет я держал эту клятву. Мое сердце было моей крепостью. Неприступной. Ледяной. Мертвой.

До сегодняшнего дня.

Глава 1. Добро пожаловать в Ад, или Не будите спящего ректора

Точка зрения: Лира

— Добро пожаловать в Ад.

Кажется, так должна была гласить табличка на этих чудовищных воротах. Вместо этого витиеватые железные буквы складывались в не менее зловещее: «Академия Запретных Искусств». Видимо, «ад» было слишком коротким и недостаточно пафосным названием для столь внушительного заведения.

Я поправила на плече ремень своего единственного чемодана, который был набит в основном сарказмом и парой сменных рубах, и сделала шаг на территорию своего личного чистилища. Мои так называемые опекуны, сгинувшие в неизвестном направлении после того, как проиграли все семейное состояние в карты какому-то одноглазому демону, оставили мне в наследство лишь две вещи: неоплаченный долг этого самого демона и принудительное зачисление сюда. Оказалось, прежний ректор академии был им должен, и моя скромная персона стала формой расплаты. Восхитительно, не правда ли?

Первое знакомство с новым домом вызывало острое желание развернуться и бежать обратно в родные трущобы. Там, по крайней мере, правила выживания были просты и понятны: бей первым, беги быстро, не доверяй никому, у кого все зубы на месте. Здесь же все было пропитано какой-то вековой тоской и скрытой угрозой.

Готические шпили царапали свинцовое, вечно хмурое небо. Каменные горгульи, примостившиеся на каждой башне, не просто смотрели — они провожали меня взглядами, полными циничного любопытства, и я могла поклясться, что слышала их скрипучий шепот: «Смотри-ка, свежее мясо. Надолго ли?»

Студенты, кучками рассыпавшиеся по внутреннему двору, были под стать этому месту. Все в темных, бесформенных мантиях, с лицами, на которых было больше аристократической надменности, чем живых эмоций. Они бросали на меня взгляды, какие бросают на новую, интригующую игрушку, которую не терпится сломать. Я мысленно вздохнула. Похоже, мои навыки выживания в трущобах скоро пройдут серьезную проверку на прочность в условиях элитного серпентария.

Сжав в кармане мятый листок с номером моей комнаты, я шагнула внутрь замка. И пропала.

Коридоры здесь, казалось, жили своей жизнью, изгибаясь и ветвясь, как корни древнего дерева. Они были похожи друг на друга, как две капли чернил: тусклый свет магических шаров, высокие сводчатые потолки, с которых свисала паутина старше меня, и портреты на стенах. Мрачные личности с этих портретов, казалось, следили за мной своими нарисованными глазами, и их губы кривились в безмолвном осуждении.

— Конечно, заблудилась, — пробормотала я себе под нос, в очередной раз свернув не туда и оказавшись в крыле, где пахло пылью и чем-то неуловимо… могущественным. Тишина здесь была почти осязаемой.

Мое внимание привлекла приоткрытая дверь из черного дерева с искусной резьбой в виде сплетающихся драконов. Никакой таблички. Просто дверь. Любопытство, которое не раз заводило меня в неприятности, толкнуло вперед. Я заглянула внутрь.

Кабинет. Огромный, погруженный в полумрак. Единственный источник света — высокое стрельчатое окно, сквозь которое пробивался серый дневной свет, выхватывая из темноты миллиарды кружащихся в воздухе пылинок. Вдоль стен громоздились книжные шкафы до самого потолка, забитые древними фолиантами. Воздух был тяжелым, пах пыльными книгами, остывшим воском.

В центре комнаты, за массивным столом, вырезанным, казалось, из цельного куска обсидиана, стояло кресло с высокой спинкой. А в кресле… сидела статуя.

Ну, или то, что я приняла за статую. Фигура мужчины, застывшая в неподвижной позе, одетая в темную, строгую мантию. Голова была слегка наклонена, длинные волосы цвета расплавленного серебра падали на лицо, скрывая черты. Руки с длинными пальцами безвольно лежали на подлокотниках. Все это было покрыто таким толстым слоем пыли, что казалось, изваяние просидело здесь не одну сотню лет.

— М-да, с уборкой тут явные проблемы, — прошептала я, делая шаг внутрь. — Какой-то древний страдалец. Наверное, основатель академии. Застыл в позе «как же меня все достало». Очень жизненно.

Наверное, это было глупо. Наверное, мне стоило просто уйти. Но что-то в этой фигуре, в этом средоточии вековой пыли и одиночества, зацепило меня. В трущобах мы заботились друг о друге по мере сил. Если у кого-то была дырявая крыша, ее латали всем миром. Если чей-то ребенок болел, ему несли последние крохи. И вид этого заброшенного, пыльного «памятника» пробудил во мне дурацкий, неуместный здесь инстинкт.

Я достала из кармана единственный чистый носовой платок. Решив, что немного чистоты не повредит даже такому мрачному месту, я подошла к креслу.

— Ну-с, ваше каменное мракобесие, давайте хоть паутину с лица смахнем, — пробормотала я, обходя кресло.

Я осторожно протянула руку и коснулась платком щеки изваяния. Кожа под слоем пыли оказалась на удивление… не каменной. И даже не холодной. Просто прохладной. Я провела платком раз, другой. Пыль поддалась, открывая бледную, аристократическую кожу и резкую линию скулы.

И тут я совершила роковую ошибку. Капля чернил с моего приемного листа, который я держала в той же руке, что и платок, предательски сорвалась и оставила на белоснежном платке маленькую кляксу. И, разумеется, когда я снова провела по «статуе», эта клякса отпечаталась на ее щеке.

— Ой, черт, — вырвалось у меня. Я принялась тереть пятно с удвоенной силой, бормоча: — Только этого не хватало. Испортила казенное имущество в первый же день. Сейчас меня отчислят, и демон сдерет с меня три шкуры…

Глава 2. Аномалия цвета весеннего неба

Точка зрения: Кассиан

Дрёма. Так я называл это состояние — на грани сна и небытия, куда я погружался на года, чтобы не чувствовать, как медленно, секунда за секундой, тянутся проклятые века. Много лет я не чувствовал ничего, кроме пепла на языке и льда в венах. Мой замок, моя академия, были продолжением меня — холодные, пыльные, застывшие во времени.

И вот в эту звенящую тишину, в мое личное, тщательно выстроенное небытие, вторглось нечто.

Прикосновение.

Наглое. Теплое. Живое.

Моей первой мыслью, прорвавшейся сквозь вековой лед, было — испепелить. Сжечь дотла то, что посмело нарушить мой покой. Инстинкт, древний, как сами горы, требовал уничтожить угрозу. Моя магия, спящий под коркой льда дракон, недовольно заворочался.

Я открыл глаза.

И моя древняя, отточенная веками ярость наткнулась на стену абсолютного, непрошибаемого недоумения.

Передо мной стояла девчонка. Совсем юная. С волосами цвета дикого меда, растрепанными так, будто она только что сражалась с ветром и проиграла. И глаза… Я видел тысячи глаз. Мудрые, злые, испуганные, влюбленные. Но таких — никогда. Цвета весеннего неба после дождя — ясные, чистые и до смешного серьезные.

И в них не было ни капли страха. Ни благоговения. Ни трепета перед ректором самой опасной академии мира.

В них было лишь практическое огорчение по поводу чернильного пятна, которое она с отчаянной сосредоточенностью пыталась стереть с моей щеки своим платком.

— Вот же незадача, — бормотала она, больше обращаясь к себе, чем ко мне. — Оно только размазывается. Может, слюной попробовать? Говорят, помогает…

Мой мозг, привыкший обрабатывать информацию на уровне глобальных угроз и вековых проклятий, на мгновение завис. Она. Пыталась. Оттереть. Слюной. Пятно. С моего лица.

Именно в этот момент моя кровь — древняя кровь тэн Моррэйн — взревела. Не от ярости. От узнавания.

Искра.

Это слово взорвалось в моем сознании ослепительной вспышкой. Предсказание, которое я считал бредом выжившего из ума провидца. Легенда, которую я похоронил под тоннами цинизма и боли. «Когда последнему из рода тэн Моррэйн покажется, что его зима будет вечной, явится Искра, чье тепло способно растопить лед, а свет — разогнать любую тьму. Она будет его парой, его спасением и его погибелью».

Я смотрел на эту несносную девчонку с чернильным пятном на пальцах, и мой внутренний дракон, которого я держал на цепи триста лет, встал на дыбы. Он узнал ее. Узнал свою пару. Ту, что была создана для меня.

И я впал в бешенство.

Судьба не могла быть настолько жестокой. Не могла. Подсунуть мне одну смертельную слабость, заставив убить ее собственными руками, а потом, когда я выстроил вокруг своего ледяного сердца неприступные стены, подбросить мне вторую. Яркую, теплую, живую. И до абсурда нелепую.

Нет. Я не приму этот дар. Я не позволю этому сорняку с глазами цвета неба пустить корни в моей промерзшей душе. Прошлое научило меня одному: любовь — это яд. А слабость — это смерть.

Она наконец-то замерла, осознав, что статуя не только ожила, но и смотрит на нее взглядом, от которого замерзает лава в вулканах. Ее рот приоткрылся, потом закрылся. В глазах мелькнул запоздалый испуг, но его тут же сменило упрямство.

— Ох, — только и сказала она. А потом, будто опомнившись, ткнула пальцем в мою мантию. — У вас тут… тоже пятно.

Я опустил взгляд. На черной ткани моей мантии действительно красовался отпечаток ее чумазого платка.

Моя рука дернулась, чтобы схватить ее. Чтобы вышвырнуть. Чтобы стереть из моей жизни. Но в тот миг, когда мои пальцы почти коснулись ее, я ощутил ее магию. Слабую, трепещущую, похожую на светлячка в бурю. Магию созидания. Чистую, незамутненную, которую я не встречал со времен падения моего рода.

Это решило все.

Я не буду ее беречь. Я не буду ее защищать.

Я ее сломаю. Я вытравлю ее из своего мира, из своей академии, из своей жизни. Пока не стало слишком поздно.

Я медленно поднялся с кресла, нависая над ней всей своей мощью, всей своей вековой тьмой.

— Имя, — пророкотал я, и мой голос, не использовавшийся для разговоров так долго, прозвучал, как скрежет сдвигающихся ледников.

Она вздрогнула, но не опустила взгляд.

— Лира Ветрова, — пискнула она, а потом, собравшись с духом, добавила с ноткой вызова: — А вы, полагаю, местный экспонат?

Мои губы изогнулись в подобии улыбки, от которой, как говорили, вянут цветы и скисает вино.

— Я ректор этой академии, — произнес я, наслаждаясь тем, как ее лицо медленно вытягивается от ужаса. — И вы, мисс Ветрова, только что подписали себе очень, очень неприятный контракт.

Глава 3. Контракт на крови, чернилах и сарказме

Точка зрения: Лира

Итак, подведем итоги первого дня. Я прибыла в академию, заблудилась, вторглась в личное пространство самого главного местного монстра, приняла его за пыльную статую, попыталась его почистить и в процессе измазала чернилами. По десятибалльной шкале провалов это было твердое «двенадцать».

Наказание не заставило себя ждать и оказалось донельзя изощренным. Вместо того чтобы исключить меня и отдать на съедение демону-кредитору (что было бы, честно говоря, гуманнее), ректор Кассиан тэн Моррэйн приговорил меня к «общественно-полезным работам». На деле это оказалось рабством. Я становилась его личной помощницей.

Сейчас я сидела на краешке стула напротив его обсидианового стола, который, кажется, источал холод, и чувствовала себя мышью под взглядом дракона. Ректор, уверенный, что избавится от меня за один день, молча пододвинул ко мне свиток пергамента. Магический контракт.

— Подпишите, — его голос был лишен каких-либо эмоций, но от этого становился только страшнее.

Я взяла в руки пергамент. Он был тяжелым, а чернила, казалось, мерцали собственной темной силой. Я начала читать. И с каждой строчкой мои брови ползли все выше.

Это был не контракт. Это была смертельная ловушка, замаскированная под трудовой договор.

«Пункт 1. Ассистент обязуется выполнять любые, без исключения, поручения ректора, вне зависимости от их сложности, опасности для жизни и психического здоровья».

«Пункт 7. Ассистент несет полную материальную ответственность за любой артефакт в кабинете ректора. В случае порчи артефакта ассистент обязуется возместить его стоимость, либо отработать долг в течение ближайших пятисот лет».

«Пункт 12. Ассистенту запрещается задавать вопросы, выражать собственное мнение, издавать раздражающие звуки (включая, но не ограничиваясь: вздохи, смешки, пение и жизнерадостное насвистывание)».

«Пункт 23. За малейшую ошибку — штраф в виде лишения магической силы на срок, определяемый ректором».

«Пункт 45. Контракт является неразрывным. Попытка побега карается…»

Дальше шел длинный список очень неприятных вещей, от которых волосы вставали дыбом.

Он ждал. Ждал, что я закричу, заплачу, упаду на колени, умоляя о пощаде. Что я в ужасе выбегу из кабинета и из академии, и его проблема решится сама собой. Он недооценил одну простую вещь. Я выросла в трущобах. А в трущобах умение читать мелкий шрифт и находить лазейки в любом договоре — это не просто навык, это способ выжить. Я видела контракты, которые за одну краюху хлеба обрекали людей на пожизненное рабство. По сравнению с ними этот опус был просто верхом дилетантства.

Я подняла на ректора совершенно спокойный взгляд.

— Перо можно? — спросила я деловым тоном.

На его лице мелькнуло удивление, но он молча указал на чернильницу с острым, как игла, пером.

Я положила пергамент на стол, обмакнула перо в чернила и с громким, уверенным скрипом начала вносить правки.

Напротив пункта 1 я дописала: «…в пределах разумного и не противоречащих инстинкту самосохранения».

Пункт 7 я вычеркнула полностью, написав на полях: «Требуется полная инвентаризация и оценка артефактов независимым экспертом. До тех пор ответственность не принимается. Рекомендую застраховать имущество».

Пункт 12 я тоже не оставила без внимания: «Раздражающие звуки — понятие субъективное. Требую четкий список запрещенных мелодий для насвистывания. Жизнерадостность — неотъемлемое право личности».

К немому изумлению ректора, которое он тщетно пытался скрыть за ледяной маской, я прошлась по всему документу, добавляя свои пункты.

«Дополнительный пункт 1. Ассистент имеет право на обязательный перерыв на чай в 16:00. Чай и печенье предоставляются работодателем».

«Дополнительный пункт 2. Запрещается использование испепеляющего взгляда в адрес ассистента чаще трех раз в день. За каждый дополнительный раз — премия за вредность».

«Дополнительный пункт 3. Рабочий день нормированный. Попытка вызова ассистента в неурочное время для выполнения поручений вроде „принеси мне вон ту книгу с верхней полки“ будет расцениваться как злоупотребление служебным положением».

Закончив, я с удовлетворением оглядела свой труд. Контракт теперь выглядел так, будто над ним поработало целое профсоюзное собрание.

— Вот теперь другое дело, — бодро заявила я, отодвигая от себя исправленный документ.

Ректор молчал. Он просто смотрел на пергамент, и мне показалось, что температура в кабинете упала еще на пару градусов. Его серебряные глаза медленно поднялись на меня. В них не было гнева. В них было что-то новое. Что-то похожее на… замешательство. Будто он столкнулся с невиданным ранее видом существа, которое не подчинялось законам его мира.

— Вы закончили? — его голос был обманчиво тихим.

— Почти, — я взяла со стола маленькую серебряную иглу для бумаг, без колебаний уколола палец, выдавила каплю крови и поставила свою подпись под исправленной версией. Магическая печать вспыхнула алым и тут же погасла, принимая новые условия.

Глава 4. Моя личная катастрофа

Точка зрения: Кассиан

Я создал этот кабинет как свою цитадель. Свое убежище от мира. Каждая книга, каждый артефакт, каждая пылинка здесь находились в строгом, установленном веками порядке. Это был упорядоченный хаос, логика которого была понятна только мне. Это было отражение моей души — темное, тихое, мертвое.

А потом в эту гробницу ворвался ураган по имени Лира Ветрова.

Первые дни ее работы превратились для меня в тщательно организованный персональный ад. Она не просто исполняла мои поручения. Она их… интерпретировала.

Мое задание «систематизировать архив в южном крыле» она поняла по-своему. Когда я вошел в хранилище, то застал ее на стремянке, расставляющей древние и смертельно опасные артефакты по «цветовой гамме и фэн-шую».

— Видите ли, ваша мрачность, — заявила она, невозмутимо передвигая череп проклятого лича поближе к вечно плачущему зеркалу, — черный цвет угнетает. А так у нас получается гармоничный переход от «безысходности» к «легкой меланхолии». Гораздо позитивнее.

Я молча развернулся и вышел, пока инстинктивно не испепелил и ее, и череп, и зеркало.

Мое презрительное «здесь не мешало бы прибраться» она восприняла как призыв к действию. На следующий день она объявила в замке «день генеральной уборки», вооружив зачарованными метлами и тряпками домовиков. Вековая пыль, хранящая воспоминания и отголоски прошлого, поднялась в воздух. Она забивалась в нос, в легкие, заставляя меня — древнего дракона, пережившего падение цивилизаций — беспрерывно и унизительно чихать.

Но пиком ее диверсионной деятельности стали горгульи. Мои верные стражи, молчаливые и грозные. Одна из них, самая старая, с отбитым ухом, почему-то особенно приглянулась этой девчонке. Я несколько раз заставал Лиру на крепостной стене, где она вела с каменным изваянием долгие беседы. Я не придавал этому значения, пока ко мне не прибыла делегация из попечительского совета. Когда важный и напыщенный лорд фон Гримм попытался войти в мой кабинет, горгулья над входом ожила и проскрипела на весь коридор: «А ну-ка, брысь отсюда, старый перцемолец, не видишь — ректор медитирует!»

Лорд фон Гримм не знал, что такое «перцемолец», но по интонации понял, что это не комплимент. Мне пришлось потратить час, чтобы убедить его, что это древнее проклятие, а не целенаправленное оскорбление.

Я пытался игнорировать ее. Запирался в самых дальних уголках своей души, возводил ледяные стены. Но это было бесполезно. Ее присутствие просачивалось сквозь камень и магию. Ее тихий смех, когда она читала какой-нибудь абсурдный трактат о разведении мандрагор, эхом разносился по моим мертвым залам, пробуждая то, что давно должно было сгнить и истлеть.

Я ощущал ее жизненную силу. Ее магию созидания. Она была слабой, почти незаметной, но упрямой, как сорняк, пробивающийся сквозь асфальт. Она чинила порванную страницу в книге, и та становилась прочнее, чем была. Она ухаживала за увядшим цветком в треснувшем горшке на подоконнике, и тот начинал цвести.

Однажды утром я вошел в кабинет и замер. На моем ледяном столе, который замораживал любую жидкость и убивал любое живое существо, стояла маленькая глиняная кружка, а в ней — букетик полевых цветов. Простых, сорных, тех, что растут у подножия замка.

Вопреки всей логике. Вопреки темной, некротической ауре, которой я пропитал это место.

Они не вяли.

Я смотрел на эти наглые, жизнерадостные синие и желтые головки, и меня впервые за триста лет охватил страх. Не страх перед врагом, армией или проклятием.

Это был страх перед оттепелью.

Древние камни моего замка, моей души, впервые за сотни лет отозвались на ее присутствие едва уловимым, почти неощутимым теплом. И я понял, что эта девчонка, эта аномалия с глазами цвета весеннего неба, была опаснее любой армии.

Она не пыталась проломить мои стены. Она просто заставляла их цвести.