Эхо си-диеза (на аллее дорог жизни)

Пролог

Майское утро 1987 года ворвалось в высокие окна Центрального зала Музея Ленина на площади Революции не столько светом – день был пасмурным, – сколько ощущением невероятной важности происходящего. Воздух здесь был особенным: густой, торжественный, пропахший воском натертых до зеркального блеска мраморных плит пола, старой бумагой витрин и легкой пылью времени, застывшей на тяжелых бархатных драпировках. Зал, бывший некогда залом заседаний Московской городской думы, а ныне святилищем памяти Вождя, дышал историей. Со стен, от пола до самого сводчатого потолка, смотрели строгие и не очень портреты Ильича – в детстве, юности, зрелости; с бородкой и без; за письменным столом, на трибуне, в окружении товарищей. Повсюду алели знамена – большие, стягивающие пространство, и поменьше, в углах, как вечные стражи. Между ними белели гипсовые бюсты, их застывшие взгляды устремлены в вечность, а на лицах – выражение непоколебимой уверенности, которая теперь, в этом мае 87-го, казалась взрослому взгляду чуть усталой.

В этот храм идеологии, под сень алых стягов и гипсовых ликов, привезли из далекого Строгино целый класс третьеклассников – будущих пионеров. Они стояли кучкой, нестройной, шумной, переполненные волнением и гордостью, как стайка воробьев, случайно залетевших в собор. Их белые рубашки казались особенно хрупкими на фоне массивного величия зала. Шорох накрахмаленной ткани, приглушенный гул голосов, смешанный с эхом шагов по мрамору, – вот музыка их ожидания.

Саша Камнев, мальчик с серьезным, чуть старше своих лет лицом и аккуратно зачесанными темными волосами, заметил, как нервно теребит воротничок Кирилл Белов. Кирилл был бледен, его пальцы дрожали, пытаясь то ли застегнуть верхнюю пуговицу, то ли оторвать ее навсегда.

— Держись, Белов, – тихо, но твердо сказал Саша, подойдя ближе и ловко поправив воротничок товарища. – Не глотай пуговицу. Скоро все начнется. Просто говори громко и четко. Как репетировали. Помнишь?

Кирилл кивнул, глотая воздух, его взгляд беспомощно скользнул по портретам, ища опоры.

Рядом Витя Мицкевич, живая искорка в этой пока еще нестройной группе, толкнул локтем запыхавшегося Валеру Федоренко, который влетел в зал, едва не споткнувшись о порог, его рубашка выбилась из брюк.

— Федоренко! Опоздал на встречу с дедушкой Лениным? – прошептал Витя с хитрой ухмылкой, кивая на ближайший огромный портрет, где Ильич смотрел на них с непроницаемым спокойствием. – Он, говорят, пунктуальность ценил!

Валера, весь раскрасневшийся от бега и смущения, фыркнул, пытаясь сдержать смех. Гена Беляев, слегка пухловатый мальчик с добрым, открытым лицом и широкой открытой улыбкой, тут же подхватил Валеру:

— Да ладно тебе, Витька, – он мягко одернул шутника, – помоги лучше. Валера, давай сюда, поправлю. – И Гена ловко заправил Валере рубашку, поправил воротник, его движения были спокойными и уверенными. – Вот, теперь пионер, а не бегун на короткую дистанцию.

Игорь Новиков, стоявший по стойке "смирно" с преувеличенной важностью, не упустил случая продемонстрировать свое превосходство:

— Я вот клятву наизусть выучил еще вчера! Без единой ошибки! – заявил он громко, оглядываясь, ищет ли его кто восхищенным взглядом.

— Ага, – поддакнул рядом Витя Гришин, вертя в руках воображаемый значок, – я тоже почти… э-э-э… "жить, как завещал великий…" как его… ну, Ленин! – Он споткнулся на самом начале, но виду не подал, лишь подбородок задорно вскинул. Игорь снисходительно хмыкнул.

Максим Степанов, невысокий и худощавый, стоял чуть в стороне. Он не участвовал в суете, его внимательный, чуть отрешенный взгляд скользил не по товарищам, а по экспонатам в стеклянных витринах: пожелтевшим листовкам, старому револьверу, потрепанной книге с непонятным названием. Казалось, он пытался понять что-то важное, спрятанное за стеклом, уловить дух времени, застывший здесь.

У противоположной стены Рома Мишин, мальчик с упрямым подбородком, горячо спорил с Ильей Васиным, размахивая руками:

— Нет, Васин, ты не прав! Сначала говорится "горячо любить", а потом уже "беречь"! Это принципиально! Любовь – основа!

— А я тебе говорю, что "жить, как завещал" – это ключевое! – парировал Илья, чуть заикаясь от волнения, его щеки пылали. – Без этого все остальное просто слова!

Их спор, тихий, но страстный, был о тексте, который им предстояло произнести, как о священной формуле.

Девочки – Таня с аккуратными косичками, Лена с большими серьезными глазами и Оля, самая маленькая, – стояли тесным кружком, поправляя друг другу белые банты, которые, казалось, вот-вот взлетят, как крылья. Они перешептывались, их взгляды то и дело скользили к столу у стены, где лежали аккуратная стопочка алых галстуков и коробка со значками – желанным символом грядущей принадлежности.

— А у тебя какой? – прошептала Таня, едва шевеля губами, глядя на Лену. – Я хочу с профилем, а не просто звездочку…

— Не знаю… – ответила Лена, сглатывая. – Главное, чтоб застежка крепкая была…

Над общим гулом, над шепотом и спорами, над шуршанием ткани прозвучал резкий, чистый, металлический зов. Горн! Звук врезался в торжественную тишину зала, заставив всех вздрогнуть и разом замолкнуть. В дверях появился старшеклассник в безупречной форме, с пионерским галстуком и значком на груди – председатель дружины. Его лицо было серьезно, поза – подчеркнуто прямой.

— Отряд! – его голос, молодой, но властный, легко заполнил пространство. – Равняйсь! Смирно! Построиться для торжественной линейки, посвященной приему в пионеры! Быстро, организованно!