Элин и Голос, который ушёл в море

Пролог. Вкус соли

Ветер изменился на закате.

Сначала он просто дул с севера, как всегда в ноябре — злой, колючий, набивающий рот ледяной крошкой. Но потом, когда солнце коснулось воды, в нём появилась тяжесть. Он перестал свистеть в щелях ставней и начал гудеть. Низко, утробно. Так гудит пустая бочка, если крикнуть в неё с перепугу.

Элин сидела на пороге своего дома, кутаясь в овечью шкуру. Её руки, похожие на корни старого вереска, лежали на коленях неподвижно. Семьдесят семь зим выбелили её волосы, а морщины на лице стали глубокими, как русла пересохших рек, но глаза оставались ясными. Глаза цвета штормовой воды.

Она ждала этого ветра тридцать девять лет.

Во дворе, у навеса, где сушилась треска, сидел Йон. Ему был двадцать один год, и в его жилах текла не кровь, а ртуть. Он чинил сеть костяной иглой — быстро, резко, с раздражением дергая нить, когда та путалась.

— Ты порвёшь её, — сказала Элин, не поворачивая головы. Голос у неё был скрипучий, как несмазанная уключина.

Йон замер, игла зависла в воздухе.

— Она старая, ба. Гнилая.

— Она крепче тебя. Она помнит рыбу, которую ты даже не видел.

Йон фыркнул, но нить ослабил. Он бросил быстрый взгляд на бабушку. В деревне её боялись. Говорили, что она говорит с морем, а море отвечает ей мертвыми птицами и черными раковинами. Йон не верил в сказки, но верил в её силу. Он видел, как она смотрит на Ржавых Великанов — те стояли на холмах, мертвые железные кресты, памятники времени, когда люди думали, что могут приручить воздух.

— Почему ты не в доме? — спросил он. — Холодает.

— Я слушаю, — ответила Элин.

— Что? Опять песни ветряков?

— Нет. Я слушаю, как меняется время.

Йон отложил сеть. Он вытер руки о штаны, пропитанные рыбьим жиром и дегтем. Ему хотелось уйти к парням, разжечь костер на берегу, выпить жгучего самогона и поговорить о том, как однажды они построят большую лодку и уплывут туда, где, говорят, ещё остался Свет. Но он не мог уйти. Что-то в позе старухи пригвоздило его к месту.

Элин медленно подняла руку и поймала невидимую нить в воздухе.

— Подойди, — сказала она.

Йон подошел.

— Дай руку.

Он протянул ладонь — широкую, мозолистую, но теплую. Элин накрыла её своей ледяной рукой.

— Чувствуешь?

— Что? — Йон поежился.

— Дрожь. Не в воздухе. В земле.

Йон прислушался. Слышно было только море — вечное шипение волн о гальку. И скрип Ржавого Великана на дальнем утесе.

— Ничего нет, ба.

— Потому что ты слушаешь ушами, — Элин отпустила его руку. — А надо слушать костями.

Она закрыла глаза. В темноте за её веками всплыла картина: белый зал, холодный свет, гул, от которого болели зубы. И Голос. Тот, что звучал не снаружи, а внутри. *«Я ухожу, чтобы вы могли заплатить цену»*.

Она заплатила. Тридцать девять лет она платила тишиной, страхом соседей, одиночеством. Она хранила память о том, что мир когда-то был другим — быстрым, ярким и мертвым.

Теперь счёт был оплачен.

Элин открыла глаза. Ветер снова ударил в лицо, и на этот раз она почувствовала вкус. Не соли. Не йода.

Вкус железа.

— Зови отца, — сказала она тихо, но так, что Йон выпрямился, словно получил приказ от капитана.

— Зачем?

— Время пришло. Дрова должны гореть сегодня ярко.

— Кто-то умер? — испуганно спросил Йон.

Элин улыбнулась. Улыбка у неё была страшная, потому что в ней не было радости, только знание.

— Нет, мальчик. Кто-то возвращается.

Она посмотрела на море, черное и густое, как нефть. Где-то там, в глубине, под миллионами тонн воды, спало то, что люди когда-то называли Богом, а она называла просто — Сожалением.

— Память — это не то, что ты хранишь в голове, Йон, — сказала она, глядя, как внук бежит к дому отца. — Память — это то, что ты держишь в руках, когда они пусты.

Ветер усилился. Ржавый Великан на холме скрипнул, и этот звук был похож на вздох человека, который проснулся после долгого, долгого сна.

Часть I. Вечер Первый. Белое Время

Глава 1. Костёр трёх поколений

Плавник горит иначе. Он не трещит, как береза, и не гудит, как сосна. Он шипит. Соль, въевшаяся в древесину за долгие годы странствий по волнам, выкипает в огне, и пламя от этого становится не желтым, а изумрудно-зеленым, с ядовито-синими прожилками.

Арвид складывал поленья шалашом. Его движения были резкими, скупыми. Он брал кусок дерева, осматривал его, будто искал изъян, и с силой вгонял в песок. Йон видел, как напряжена спина отца. Широкая, сутулая спина человека, который привык носить тяжести, но сейчас несет то, что нельзя положить на землю.

— Хватит, — сказала Элин.

Она сидела на плоском камне, вытянув ноги к кострищу. В свете разгорающегося зеленого огня её лицо казалось высеченным из того же камня.

Арвид замер. В руках он сжимал узловатую корягу, похожую на скрюченную руку утопленника.
— Ночь будет холодной, мама.

— Огонь нужен не для тепла, — ответила она. — А для памяти. Садись.

Арвид поколебался, бросил корягу в сторону и сел. Он выбрал место подальше от матери, в тени, так, чтобы видеть море, а не её глаза.

Йон опустился на песок между ними. Треугольник замкнулся. Три поколения Ковалей: старуха, которая помнила всё; мужчина, который хотел всё забыть; и юноша, который не знал ничего.

Элин достала из-за пазухи сверток. Развернула тряпицу. Там лежала вяленая треска — твердая, как дерево, и потемневшая от времени. Она отломила кусок, с усилием, так, что хрустнули суставы пальцев, и протянула сыну. Потом внуку.

— Ешьте.

Йон взял рыбу. Она пахла йодом и старой шхуной. Он откусил кусок и начал жевать. Еда сопротивлялась. Нужно было работать челюстями, чувствовать, как волокна размягчаются, отдавая соленый вкус. Это была честная еда. Она требовала усилий.

Тишина стояла такая, что было слышно, как остывает песок. Только шипение зеленого пламени да мерный скрип челюстей.

Арвид ел, глядя в огонь. В его глазах отражались зеленые сполохи, и Йону на миг показалось, что отец плачет. Но лицо Арвида оставалось сухим и жестким, как кора. Он жевал быстро, зло, словно хотел уничтожить эту рыбу, этот вечер, этот костер.

Йон проглотил жесткий комок. Соль обожгла горло. Ему стало неуютно в этой тишине. Ему хотелось голоса. Любого.

— Ба, — сказал он, и его собственный голос показался ему слишком звонким, мальчишеским.

Элин медленно повернула голову. Зеленый отсвет лег на её седые волосы, превратив их в водоросли.
— Чего тебе, Йон?

Он покрутил в руках недоеденный кусок рыбы.
— Парни в порту говорят... ну, болтают всякое. Говорят, что раньше всё было не так. Что раньше не надо было выходить в море, чтобы поесть.

Арвид перестал жевать. Он не пошевелился, но Йон почувствовал, как от отца повеяло холодом, более сильным, чем от моря.

— Что они говорят? — спросила Элин. Голос её был ровным, как горизонт.

— Что еда... появлялась сама, — Йон нервно хохотнул, пытаясь превратить вопрос в шутку. — Что были такие большие шкафы, и в них всегда лежала рыба. Свежая, мягкая. И её не надо было ловить, чистить, сушить. Просто протяни руку и возьми.

Он замолчал, ожидая, что бабушка рассмеется и назовет его дурнем, поверившим в сказки для ленивых.

Но Элин не засмеялась. Она смотрела в огонь, где соль пожирала дерево.

— Правда, — сказала она.

Слово упало в костер тяжело, как камень.

Арвид дернулся, словно его ударили.
— Мама, не надо, — хрипло сказал он. Это были его первые слова за вечер. — Зачем ты травишь парня?

— Травлю? — Элин перевела взгляд на сына. — Я кормлю его правдой, Арвид. Она жестче трески, но от неё кости крепче.

— Это было не так! — Арвид вдруг повысил голос, и в нём прорезался страх. — Это было... это было больное время!

— Это было Белое Время, — перебила Элин. Она говорила тихо, но её шепот перекрыл шум прибоя. — Время, когда мы разучились жевать.

Она снова повернулась к внуку. Йон сидел, открыв рот, забыв про рыбу.

— Ты спрашиваешь про еду, Йон? — спросила она. — Да. Еда была везде. Горы еды. Мы выбрасывали её, потому что она была некрасивой. Мы ели только то, что радовало глаз. Но эта еда была мертвой еще до того, как попадала нам в рот. В ней не было силы моря. В ней была только сладость и пустота.

Костер треснул, выстрелив снопом зеленых искр.

— Но они забрали у нас не только голод, Йон, — продолжила Элин, и её глаза стали темными, как колодцы. — Они забрали у нас тени.

Глава 2. Люди без теней

Зелёное пламя лизнуло очередную корягу, и та отозвалась шипением, выпуская струю соленого пара. Йон подался вперед. Слово «тени» застряло у него в голове, как заноза. В мире, где единственным светом ночью был этот костер или луна, тени были всем. Они плясали на песке, удлиняли руки, прятали страхи. Как можно забрать тень?

— Они пришли не с мечами, Йон, — начала Элин, и голос её стал тягучим, как смола. — Если бы они пришли убивать, мы бы сражались. Но они пришли лечить.

— Кто — они? — шепнул Йон.

— Люди в Белых Куртках. Так мы их называли здесь, в Сторвике. У них были лица, выбритые до синевы, и голоса, ровные, как штиль. Они привезли с собой машины, которые не рычали, а мурлыкали. Сначала они выпрямили дорогу к городу. Сделали её такой гладкой, что по ней можно было катить яйцо и оно бы не разбилось. А потом они пришли к твоему прадеду.

Арвид зашевелился в тени. Он поднял руку, будто хотел зажать уши, но вместо этого просто вцепился пальцами в колено.

— Они сказали: «Зачем вам гнуть спины? Зачем вам море, которое забирает ваших сыновей?» — Элин посмотрела на Арвида, но тот не поднял взвратного взгляда. — Они построили огромные серые башни у берега. Ветропарк. Ржавые Великаны, которых ты видишь на холмах, тогда были молодыми и чистыми. Они крутили лопастями, ловили ветер и превращали его в Холодный Свет.

— Но это же хорошо, — не выдержал Йон. — Теплые дома, свет…