Элиз и Тьерри. Последняя любовь в Клевро

Тоска невесты

= Элизабет =

Я рассматривала из окна оживший двор. Кажется, будто нетерпение отца передалось всем вокруг, включая лошадей и собак. Не удивительно. После столь долгого пребывания в унынии, когда отец, не сдерживая нрава, гонял слуг и капризничал по любому поводу, теперь эта оттепель и перемена в настроении воспринимались всеми словно первые капли дождя после долгой засухи.

Я смотрела вниз, наблюдая, как виконт де Лавель важно расхаживает, поглаживая огромный тугой живот и улыбается хрипящим от нетерпения лошадям, подбадривает слуг, искренне радуясь царившей вокруг сумятице. Его приглаженные усы и борода даже с большого расстояния блестели не то от масел, не то от куриного жира, стекавшего с сочной запеченной грудки цыпленка, что отец ел на завтрак.

Я оперлась головой о ладонь, запустив пальцы в уложенные камеристкой волосы. Общее возбуждение и рвение передались и ей, из-за чего мне были обещаны многочисленные процедуры по обращению «колючего стога сена» в шелковые локоны, которые надлежит иметь невесте.

***

Невеста… Я обручена с тринадцати лет и до этого дня воспринимала сей факт, как данность, не влияющую на мою жизнь ничем особенным.

Когда два года назад отец впервые сообщил мне «радостное» известие, я не очень хорошо понимала, что должна чувствовать по этому поводу. И отложила эмоции на потом. Однако, новость была озвучена с таким воодушевлением, что я ощутила, как все в усадьбе ожидают — я присоединюсь к всеобщему веселью. Не зная, как сильно положено переживать обручение, я отреагировала так, будто мне подарили очередной ободок для волос.

Вторым упоминанием о моем будущем бракосочетании стал гонец из Сен-Беруа (большого города, где проживал мой будущий свекор), прибывший в Клевро через несколько месяцев. Розовощекий и слегка нервный молодой человек передал от месье де Коменжа подарки и письма для моего отца, а также маленькую миниатюру с изображением Арно — моего будущего супруга.

Помню, как смотрела на ушастую физиономию с головой в форме репы и абсолютно ничего не выражающие глаза и чувствовала, как меня поглощает грусть. Уже тогда даже сын нашего конюха нравился мне гораздо больше. Мне сразу показалось, что этот жених ужасно скучный. И страшно хотелось выбрать какого-нибудь другого. Но слава Всевышнему мне хватило ума не произнести этого вслух. Наказание от отца последовало бы незамедлительно.

Теперь я знаю, что когда мой бедный пап´а смотрел на эту блеклую рыбу в юношеском обличье, то видел только связи и деньги его семьи. А стоило ему опустить глаза на единственную дочь, как перед глазами представала неудачная инвестиция в мельницу, лишившая его огромного состояния. А также долг перед Королем, который он пусть и выплатил, но остался при этом со знатной дырой в кармане. Не мудрено, что в голове виконта де Лавеля мы смотрелись идеальной парой.

В действительности этот брак имел все шансы обернуться трагедией.

Все те письма, которыми нам было дозволено обменяться, стали неопровержимым доказательством того, что Арно де Коменж надутый индюк, к тому же глупый как скамейка. Он не начитан, не любопытен, не умен и интересуется исключительно сальностями, а также петушиными боями. Ни мгновения не сомневалась я и в том, что Готье, сын нашего конюха, обладал манерами, приятными чертами лица и умениями, более достойными, чем эта скользкая рыба Арно, выброшенная на берег моей печальной судьбы.

***

Фарс с моим бракосочетанием подходил к финальному акту. И сборы отца были почти завершены. Виконт отправлялся в Сен-Беруа не просто с праздным визитом, он собирался лично проследить за приготовлениями к моей свадьбе, а также дополнительно обговорить все старые договоренности и убедиться, что все они в силе. Стоит ему вернуться, и не более чем через месяц мы отправимся туда вместе, чтобы наконец я стала мадам де Арно. Таким образом не позднее осени я распрощаюсь со старой жизнью и родным Клевро.

Скривившись, я показала язык в сторону горизонта. Надо пользоваться моментом, пока никто не видит. Тяжело вздыхая, я перевела взгляд вдаль, за пределы нашего двора.

Клевро — небольшой город, и мало найдется домов возвышающихся над нашей усадьбой, разве только местная церковь и, может быть, ратуша. Но ближе всего к нам был расположен домик лекаря.

Месье Монтгрена любили все жители города. Я готова спорить, его никто и никогда не видел грустным или сердитым. Лекарь Клевро всегда был участливым и очень внимательным человеком.

Я как-то неудачно упала с лошади и месье Монтгрен осматривал меня. Присутствовала и его милая жена, а также сын Тьерри. Мадам рассказала о том, что принимала роды у моей матери и первой держала меня на руках. Помню, как Роза сильно возмущалась и требовала вывести их сына из помещения, но месье Монтгрен быстро убедил мою камеристку, что мальчик учится ремеслу, и лечение не предполагает ничего неприличного. И ведь правда, из неприличного было только то, что юному лекарю совсем не было до меня дела. Он настолько сосредоточенно внимал каждому слову своего отца, что покраснел словно свекла от напряжения.

Я улыбнулась воспоминаниям и присмотрелась к окнам в домике лекаря. Кажется, Тьерри уже вполне помогает отцу. Несколько дней тому назад на кухне обсуждали, что наш садовник проткнул ногу вилами, так сын лекаря сам обработал рану и перевязал голень.

Я потерла нос от внезапно охватившей меня тоски. Даже за сына лекаря интересней выйти замуж, чем за этого Арно. Конечно, Тьерри не такой красивый и статный, как Готье, но когда я встречала его в городе, он всегда сосредоточенно бубнил что-то себе под нос. Мне кажется, он страшно умный, серьезный и очень ответственный, пусть и младше меня на год.

Дверь домика лекаря отворилась, и я с любопытством уставилась на выходящего. Оказалось это мадам Монтгрен. Она заметила возню в нашем дворе и ее взгляд скользнул по стене усадьбы, выхватывая мою фигуру в окне второго этажа. Мадам весело помахала рукой, и я поспешила ответить ей тем же.

Аббатство

= Тьерри =

Путешествие в аббатство не волновало моих чувств ровно до того момента, пока лошадь не дернула повозку, и мой дом вместе с отцом и матерью, стоящими на пороге, не начали медленно удаляться.

— Четырнадцать лет — отличный возраст, чтобы начать учиться ремеслу лекаря всерьез, — увещевал отец, улыбаясь, пока мать собирала корзинку со съестным за час до отправления. — Брат Рауль оценит твою самостоятельность и ум. Не стесняйся задавать вопросы и интересоваться. Пусть его хмурое, бледное лицо не смущает — он человек душевный, пусть и немного замкнутый. Ведь это он обучил твоего старика всем основам. Так что я вверяю тебя в добрые руки.

Мама наклонилась и шепнула мне в ухо:

— Иными словами, будь собой и не выпускай маленького зайчонка, что живет где-то в глубине и настойчиво требует дать стрекача, поджав уши. — Мама уткнулась мне носом в щеку и громко фыркнула.

— Ну, ладно. — Вырвался я, поправляя плащ и рубаху. — Сами говорите, я уже самостоятельный, сами тискаете как котенка.

Отец усмехнулся и посмотрел на меня, полностью готового к путешествию. Он покачал головой, напоминая мне нашего спаниеля Молли. Когда она с любопытством изучала какого-нибудь большого жука, ползущего мимо. Мать присоединилась и оба улыбнулись чему-то одному им понятному. Родители всегда мыслили в одном направлении и часто общались без слов, переглядываясь. Как им это удается, всегда оставалось для меня загадкой.

Я почувствовал, как подкрадывается смущение и, не желая выдать себя, опустил взгляд на ботинки. Затем, не поднимая головы, подошел к столу, заглядывая в корзину с едой и лекарственными настойками.

Отец встрепенулся и передал мне небольшую книжицу в красном переплете:

— Это для брата Рауля. Скажи, я все проверил, здесь хорошие средства для укрепления тела.

Мать согласно закивала:

— После них в Клевро полгода не было простуд среди детей. Хотя ранней весной нас только так гоняли холодные ветра.

— Да, помню. — Отреагировал я, подавляя легкое раздражение от того, что отец и мать проговаривали то, что я знал не хуже их. — Думаю, пора.

Я так не думал. Но мне очень хотелось казаться взрослым и самостоятельным, поэтому я хорохорился и всячески изображал готовность к путешествию.

***

Дорога заняла трое суток. Дважды мы с возницей разводили костер и ночевали в поле жесткой колючей травы и на пригорке. Я впервые был так далеко от дома и был один. Новые робкие чувства свободы и больших мечтаний подкрадывались, но неизменно отступали, стоило им наткнуться на отвесную скалу из переживаний и неуверенности в себе.

Сколько помню, я всегда очень старался и всегда недостаточно. Отец любил повторять, что я слишком суров к себе. Но, по-моему, это он слишком добр. Врачевание — важное и ответственное занятие, в нем нет места снисхождению к глупости и лени.

В наш домик приходили жители со всего Клевро. При особенно тяжелых случаях пациентов приносили на носилках или катили в телеге. Самое яркое воспоминание о работе отца — день, когда на лечение поступил мельник. Его рукав затянуло в шестерни и руку раздробило. Он был бледный словно ножка срезанного гриба, в то время как из кровавого месива стекала яркая густая кровь.

Мельника принесли сыновья, а вот его брат уже отправился за священником. Никто не предполагал, что после такого можно выжить.

Отец не дрогнул и действовал решительно, не раздумывая. Руку мельнику пришлось ампутировать, а после прижечь обрубок, чтобы не было заражения. Благодаря верным и быстрым действиям к приходу священника, дело было сделано и больной нуждался в покое и отдыхе. Его жизнь все еще была в руках Всевышнего, но семья осмелилась на робкую надежду, они даже поставили свечу на выздоровление. В конце концов мельник выжил, пусть и передал дело сыновьям, сам предпочитая возиться с внуками. С тех пор вся его семья любила отца как родного и всегда кто-нибудь передавал ему мешочек муки свежего помола.

Вспоминая этот случай, я одновременно горжусь и испытываю тлеющее, словно от уголька, чувство стыда. Ни на мгновение я не усомнился, что все действия отца тщетны и мельник не жилец. Я не мог поверить, что можно противопоставить что-то столь сильному ранению. Не предполагал, что есть средства способные вырвать из лап смерти человека настолько окровавленного и бледного. Моя ошибка преследует меня: что если бы мельника встретил не отец, а сын? Из-за малодушия Тьерри Монтгрен мог потратить силы на уменьшение мучений, а вовсе не на спасение жизни… С тех пор я всегда очень внимателен, но, кажется, недостаточно.

***

В аббатстве, как и обещал отец, меня встретил брат Рауль. Он не был слишком любезен. Будто обладая ограниченным запасом слов, он не растрачивал их на пустые приветствия и болтовню о моем здоровье или дороге. Зато брат был очень умный. Сразу оценил отцовские записи и долго изучал их, пока я стоял перед ним не смея шевельнуться, несмотря на то, что был страшно голоден и ужасно хотел в туалет.

После того, как мне разрешили привести себя в порядок после дороги, брат Рауль составил мне компанию за обедом. Он рассказал много интересных историй о времени, когда пап´а учился у него врачеванию. Я громко смеялся слушая о временах, когда у отца были проблемы с зубрежкой трав и он успел совершить немало нелепых ошибок.

Ближе к вечеру мне было разрешено впервые навестить инфирмарий — маленькое больничное отделение в аббатстве. В нем властвовал брат Рауль. Он будто выпрямился и стал выше на пол головы, стоило ему перешагнуть вход в темную обитель, где отовсюду пахло травами и настойками.

Небольшое аббатство Морепо располагалось на приличном отдалении от любых населенных пунктов. Поэтому в инфирмарии была всего одна кровать, заправленная чистыми, но грубыми льняными простынями. Во время моего визита она пустовала. У противоположной стены стоял стол из светлого дерева, на нем лежали листы с разводами от пролитых настоек, а прижимал кипу бумаг тяжелый нож. Рядом стояла увесистая ступка, из нее торчал маленький пучок каких-то кореньев.

На подступах

= Элизабет =

Отец отбыл несколько дней назад. И при всех прискорбных обстоятельствах, отправивших его в путь, есть и положительный момент: папá успел избежать противной заразы, которая обрушилась на Клевро в последние дни.

Трое из слуг даже в нашей усадьбе слегли с головной болью и лихорадкой. Роза как самый суровый лекарь велела всем лечиться и не появляться на территории усадьбы. Она переживает, что я тоже заболею и по этой причине придется отложить свадьбу. Что совершенно немыслимо для всех, кроме меня. А вот я не против выиграть несколько лишних дней свободы. Но с таким надзором, это практически невозможно.

Моя камеристка стала настоящим стражником! Роза не выпускает меня из усадьбы, разве только для верховой езды. Да и в этом случае, когда я выхожу, моя белогривая Радость уже готова и привязана в ожидании. Что-то мне подсказывает, эта болезнь только повод, чтобы не дать мне видеться с сыном конюха, пока отец в отъезде. Как не прискорбно, Роза не зря переживает: мой будущий супруг, лишь бледная тень Готье.

Иногда влажными после дождливой ночи днями, Готье выгуливает Радость, а я любуюсь на то, как хорошо он держится в седле. Такой сильный и ловкий. Он любит животных: все собаки Клевро бегут к нему виляя хвостами, потому что знают, в карманах кудрявого юноши всегда есть чем полакомиться.

Роза сказала, что прошлым вечером наш главный конюх почувствовал недомогание и решил остаться в постели. Что она всячески приветствовала. Моя камеристка хотела выгнать и Готье на помощь родителю. Но в их семье недавно случилось пополнение, и мадам Монтгрен навещает новорожденную малышку, так что заодно осмотрит и отца семейства. Готье заверил Розу, что не оставит обязанностей в усадьбе и будет работать за себя и за отца. Едва ли Арно де Коменжу знакома хотя бы отдаленно такая преданность делу.

***

Лихорадка оказалась чем-то посерьезней обычной весенней простуды. Вечером, отправляясь за стаканом воды, я услышала, как кухарка рассказывала Розе, что мадам проезжавшая Клевро проездом и недавно разрешившаяся от беременности, потеряла малыша вчера ночью. Крохотный организм не пережил жара, охватившего хрупкое тело, и ребенок сгорел за считанные часы. Бедная мать! Бедная мадам Монтгрен… Она так много вложила сил в то, чтобы мама и малыш остались в живых, а тут такое несчастье.

Я так и не выпила воды. Стараясь не выдать себя, я вернулась в постель. Мне сложно далась эта новость, хотя смерти младенцев не редкость. Но благодаря стараниям семьи Монтгрен, мы в Клевро начали отвыкать от них. Не могу отделаться от мысли о том, что это плохое предзнаменование.

Серое хмурое утро омрачило очередное печальное известие. Ночью умерла мадам Лакур, пожилая мать торговки. Я не встречалась с ней, но Роза сказала мадам очень много болела и была слишком старой, чтобы пережить такой же сильный жар, что немногим ранее сгубил малыша.

Мне стало стыдно за то, что какое-то время назад я мечтала заболеть. И несмотря на то, что мой организм перенес бы тяжелое заболевание, даруя несколько недель свободы от удушающего обязательства перед отцом, но теперь, когда болезнь забирала более слабых и немощных, меня накрыло волной сожаления.

Я расплакалась, а Роза решила, будто является свидетелем глубокого сострадания. Она успокаивала меня, гладя по голове и пытаясь донести, что Господь забрал обоих, чтобы мадам Лакур могла присмотреть за новорожденным малышом на небесах, и ему бы не было так одиноко.

От нее же я узнала, что священник принял решение объединить отпевание обоих умерших и пригласить всех желающих. Не самая плохая мысль, учитывая сколь многие в Клевро подхватили ту же болезнь. Думаю, их родным будет легче, если они смогут провести время вместе, слушая красивые песнопения в церкви, и поддержать друг друга на заупокойной мессе. Мне пойти, конечно, не дозволено, хотя дочь виконта могла бы вдохнуть в души людей немного тепла и сил в эти темные дни, но Роза непреклонна. Обещала сходить сама и все мне рассказать.

***

Что-то страшное творится вокруг. Сегодня утром я проснулась и сразу почувствовала что-то неладное. Понадобилось время, чтобы понять — никогда ранее в усадьбе не царила столь звенящая тишина. Не слышен скрип половиц от шагов Розы, нет тихого перешептывания слуг. Но, что еще более жутко, даже за окном не слышен топот копыт проезжающих мимо лошадей, не было звонкого смеха детворы, криков рабочих и торговцев, обсуждающих последние новости. Клевро за окном будто замер и погрузился в мрачное, скорбное молчание.

Я спустилась и прошлась по усадьбе. Мои ощущения подтвердились. Впервые в огромном доме я была одна. Неожиданно пустые коридоры и холодные стены стали давить и преследовать, я поспешила вернуться к себе, чтобы усмирить накрывающую меня панику. Сдержать холодный ужас в привычной ограниченной и знакомой комнате было гораздо легче.

Я заставила себя подойти к окну. Не знаю, что я рассчитывала увидеть… Болото, на которое перенеслась усадьба по воле черного колдовства? Вопреки моим ожиданиям за оконом находился весенний Клевро. Вот только улицы были пусты, а наш двор заброшен.

Я была готова закричать, чтобы услышать хотя бы какой-то звук, как меня опередил звонкий лай. Совсем рядом в домике лекаря отворилась дверь, и из нее пулей выскочила рыжая собака. Она метнулась в одну сторону, и резко затормозив, оглянулась, будто ожидая команды. За ней сутулясь вышел месье Монтгрен.

Я окликнула лекаря и быстрыми шагами месье направился прямиком под окна:

— Заходите, заходите. Я открою! — поспешила сказать я, чтобы лекарь шел прямо к двери.

— Нет, нет! — запротестовал месье Монтгрен. — Мадемуазель Элиз, кто-то из слуг вышел сегодня на работу? Вы не одна? — взволнованно начал он, поднимая глаза к моему окну.

Я заметила сколько сильно осунулось лицо лекаря, будто он давно отказался от сна и отдыха.

— Никто не вышел. Я одна. — Не сумев сдержать дрожи в голосе, ответила я.

Снова в путь

= Тьерри =

Телега довезла меня до поворота, ведущего в город. С этого места я решил пройтись пешком. Причиной тому стало не столько попытка пойти навстречу кучеру, (который ехал дальше, и ему было бы удобней не заворачивать), сколько желание пройтись по главной улице. Сегодня в разгар недели жители Клевро должны были заниматься привычными делами — и многих можно встретить на этом пути. Я сгорал от нетерпения услышать их приветствия и расспросы о путешествии. Теперь, когда пробная ученическая неделя прошла успешно, я был ближе к тому, чтобы горожане узнали — в Клевро скоро будет два лекаря, а не один.

Но меня ждало совсем не то, на что я рассчитывал. Забор, который собирались чинить перед моим отъездом, сейчас стоял заброшенный и покосившийся хуже прежнего. За этим забором всегда билось сердце города: снующая малышня, взволнованные крики женщин, потерявших своих детей из вида, зазывания торговцев и веселые пересуды работников, идущих своей дорогой по делам. Впервые главная улица Клевро была такой тихой и пустынной: ни детского визга, ни смеха, ни гомона на рыночной площади. Только ветер, поднимающий дорожную пыль.

Я почему-то решил будто забыл о каком-то церковном празднике и все жители города находятся на главной площади или в церкви. Эта мысль успокоила меня, и я двинулся дальше, подозревая, что вот-вот услышу приглушенные голоса и получу ответы.

Медленно продвигаясь, я добрел до первых домов. Занавешенные окна и заколоченные двери усилили чувство тревоги. Я ускорил шаг, практически добегая до лавки бондаря. Первый дом человека, которого я знал лично и к которому мог безбоязненно постучаться за разъяснениями. Только я собирался броситься к двери, как обнаружил, что она открыта нараспашку. «Бандиты!» — пронеслось у меня в голове и сразу же пришла мысль, что в этом случае мне следует спрятаться в высокой траве и идти окольным путем. Но все измышления моментально выветрились, стоило увидеть, что внутри дома все было цело, хоть и заброшено. Будто хозяин вышел в спешке и вот-вот вернется.

Продолжать медленно двигаться среди пустующих улиц стало невыносимо, и я бросился бежать домой, прямо по главной дороге, не сворачивая.

Краем глаза я заметил, что некоторые двери, те что не были заколочены или открыты настежь, иногда помечены белой краской. Сначала белые кресты встречались через раз, но оказавшись в самом центре, я уже не видел ни единой постройки без подобного знака.

Эти зловещие символы довершили мое нарастающее напряжение, и как бы мне не было стыдно признаваться, я «летел» домой едва касаясь ногами земли. Заглядывая в самые потаенные уголки души, я понимаю, что спешил не проведать родителей и убедиться в их здравии, а искал объяснений и защиты.

Наш домик не был помечен. Двери тоже не выглядели запертыми, но окна на втором этаже кто-то плотно занавесил темными шторами. Прежде никто из родителей так не делал.

Глубоко вдыхая, стараясь отдышаться и страшась войти домой за ответами, которые еще пару минут назад мечтал получить, я почему-то взглянул назад на усадьбу виконта де Лавеля. Мне тогда казалось, что если там я увижу признаки жизни, то мне станет гораздо легче решиться войти. Эта усадьба всегда была островком благополучия и бурной жизни.

Но меня ждало горькое разочарование. Усадьба, как сердце города, не отличалась от него. Она застыла во времени, будто начиная сливаться с природой и зарастать травой и плющом (за те две недели, что меня не было, этого не могло произойти, но сила воображения дорисовала все за меня).

Внезапно, на втором этаже загорелся огонек. Я присмотрелся и понял, что это одна из хозяйских комнат. Кто-то в усадьбе виконта прямо сейчас, на моих глазах зажег светильник! Этого не мог сделать бандит или призрак — так я решил совершенно уверенно. Благодаря этому едва уловимому движению, мне стало ужасно стыдно за мою робость. Я собрался с духом и шагнул в дом.

Первый этаж всегда был приемной. Колокольчик у двери, большой стол, камин, шкаф и полки с настойками, книгами и много свечей, чтобы отец никогда не испытывал недостатка в освещении. Обычно, если камин не горел, то на этаже пахло сухими травами. Не так сильно, как в инфирмарии, где мне посчастливилось побывать, но очень похоже.

В этот раз все было иначе. После привычного звона колокольчика, оповестившего о моем приходе, мне в нос ударил сильный запах лекарств и чего-то затхлого и тяжелого. Камин не горел, как и ни одной свечи. Гнетущее чувство засосало под ребрами, и сердце заторопилось куда-то вслед за потоком мыслей, хлынувших в мою голову.

Сверху раздались шаги. Кто-то медленно и тяжело спускался. Я двинулся навстречу, но дорогу перегородила счастливая морда Молли. Она вертелась под ногами и виляла всем рыжим телом. Искреннее счастье собаки успокоило и отвлекло меня. Я присел перед ней, стал гладить тугие бока и чесать за горячими мягкими ушами молодого сеттера.

За это время, пока я отвлекся на собаку, спустился отец. Меня освещал мягкий дневной свет, а вот он оставался в тени.

— Тьерри! — Прохрипел он не то испуганно, не то удивленно.

— Ты забыл, что я приезжаю сегодня? — Растерялся я.

— Скорей, открой дверь и встань в проеме, — махнул рукой отец.

Я привык сначала делать, а потом уточнять. Особенно, если командовал отец. Но в этот раз что-то в его голосе заставило меня усомниться в том, он ли это и здоров ли. И тем не менее я выполнил указания.

Молли, после того как получила порцию ласк от меня, метнулась к ногам отца, будто не видела его так же давно. Это было удивительно, но зато я убедился, что предо мной папа. Молли любила его больше всех, особенно после того, как он вытащил из ее глотки рыбью кость, когда она была еще совсем щенком.

— Молодец, Тьерри. Спасибо. — выдохнул отец, будто я сделал что-то жизненно важное. — Теперь слушай очень внимательно, мой мальчик. Тебе нужно собираться и уходить. Ты помнишь моего брата?

Отец говорил быстро и тихо. Я с недоумением отметил у него одышку, будто спуск со второго этажа и быстрая речь измотали его. Мне ничего не оставалось, как кивнуть, припоминая суровое обветренное лицо так похожее на лицо моего отца.

Просьба лекаря

= Элизабет =

Я стала свидетелем тому, как город постепенно замирал, словно озеро перед наступлением зимы: полное птиц и жизни осенью и полностью заледеневшее и одинокое в разгар морозов.

В первые дни моего заключения еще можно было видеть из окна редких прохожих. Некоторые собирались, чтобы покинуть Клевро. Я подумывала отправиться вместе с ними, но почему-то так и не решилась. Слова месье Монтгрена преследовали меня: «Оставайтесь дома, мадемуазель. Это предписание врача». У дочерей виконтов выучка слушаться приказов лучше, чем у солдата. Поэтому я уныло провожала глазами каждую телегу, покидаюшую город, и мысленно желала им удачи.

Самого месье Монтгрена я тоже видела, а также его жену. Они часто обходили город с корзинами не то лекарств, не то еды. Удивительно, что лекарь разносит провизию. Хотя, если он запретил покидать свои дома, разумно с его стороны носить продукты, чтобы у жителей отпала необходимость нарушать запрет.

Глядя на эту самоотверженную семейную пару, мне было ужасно стыдно за свою бесполезность.

На второй день своего домоседства я окликнула мадам Монтгрен из окна и предложила нашу усадьбу в качестве помещения для больных. Так ей и ее мужу не пришлось бы обходить дома. Но мадам так сильно запротестовала, что мне стало неловко от своей глупости. Оказалось, что об этой болезни месье Монтгрен читал и кое-что понимает. Нам всем следует избегать лишних контактов и скопления людей.

Пытаясь хоть как-то загладить вину за то, что не додумалась до очевидных вещей, я предложила помогать мадам и хотя бы носить за ней вещи. Я бы не заходила в дома, но облегчила бы бремя лекарей. Но и здесь меня ждал отказ. Мадам Монтгрен улыбнулась мне самой ласковой, ободряющей улыбкой и сказала, что, зная о моем благополучии, ей всегда становится несказанно легче пережить еще один день. Она добавила, что любит смотреть на огонек в моем окне, когда на закате возвращается домой.

Мадам Монтгрен уже несколько дней не выходила из домика лекаря… Не знаю, видит ли она, но теперь с самого утра я зажигаю свечу и ставлю ее недалеко от окна.

***

Иногда мне кажется, что я умерла и застряла в чистилище. Из Клевро будто совсем ушла жизнь. Даже пение весенних птиц сменилось на гнетущее карканье ворон. Такое чувство, что теперь это их город.

Я приобрела привычку петь, когда работаю. Таким образом, я не бегаю все время к окну, в надежде, что мне послышался топот копыт или разговоры, оповещающие о добрых новостях. Нет ничего хуже, чем разочарование в эти дни, и я стараюсь его избегать.

Усадьба настолько большая и тихая для одного человека, что мне стало казаться, будто я слышу голоса: Розы, Готье, отца и, что самое страшное, мамин. Кто знает, может она действительно зовет меня из могилы? Или это болезнь ищет новые жертвы. А может, я попросту сошла с ума?

Учитывая все перечисленное, что приближающиеся шаги я поначалу восприняла за игру воображения. Но когда звонкий лай и чей-то голос стали слишком отчетливыми, я не смогла удержаться и выглянула в окно.

К моему дому шел сын лекаря. От удивления я опешила и не окликнула его, продолжая смотреть, будто он не был человеком из плоти и крови.

Парень уверенно шел к усадьбе, а у его ног вертелась рыжая собака. Она радостно подпрыгивала и повизгивала, умоляя о чем-то хозяина. Я рассмотрела, как всегда сосредоточенное лицо Тьерри, и улыбнулась тому, что он привычно бубнил что-то себе под нос. В его правой руке я заметила небольшую палку — предмет интереса собаки. Вероятно, юноша подобрал ее, чтобы бросить питомцу, но, кажется, совсем забыл об этом.

— Здравствуй! — крикнула я, улыбаясь. Мне очень хотелось подольше поговорить хоть с кем-нибудь, поэтому я старалась продемонстрировать всю любезность, на которую была способна.

— Здравствуйте. — откликнулся юноша, немного рассеянно.

— Ты идешь ко мне?

Он огляделся, и рыжая собачка, потеряв всякое терпение, подпрыгнула и попыталась выхватить палку из рук Тьерри. Животное планировало вырвать предмет, но потерпев неудачу, сразу же села напротив, не сводя пристального взгляда. Прежде чем ответить, Тьерри бросил палку, и собака тут же помчалась за ней.

— Да. — Протянул он и замолчал, отводя глаза в сторону.

Я предприняла попытку разговорить юношу:

— Твой отец запретил мне кого-либо пускать и выходить из усадьбы. Я не знаю, что творится в городе.

Я замолчала, ожидая, что он поймет намек и расскажет новости. Но Тьерри только огляделся и снова занялся собакой. Забрал у нее палку и, потрепав по голове, резко выпрямился, потирая пальцами лоб, будто болела голова:

— Я только вернулся и узнал о болезни. Отец говорит мне нужно уходить из города. Я иду к дяде. У него домик в горах. Он травник и после смерти жены живет вдали от людей. Отец говорит, нам лучше переждать вспышку мора там.

Он резко замолчал и снова, что есть сил, запустил палкой в сторону дороги. Не опустей улица, он угодил бы какому-нибудь прохожему в лоб. И кому я, спрашивается, улыбалась? Парень совсем на меня не смотрел. Не успела я сообразить, о каком море говорит Тьерри, как он впервые поднял на меня глаза:

— Отец говорит, вы должны пойти со мной.

— Что?

Юноша снова потер лоб и оглянулся на собаку, несущую палку.

— Отец говорит, нам лучше переждать у дяди. У него есть домик…

Начал слово в слово повторять он, но я перебила:

— Что за болезнь?

— Чума. — Тихо сказал Тьерри, но я прочла по губам ужасающее слово, что произнес юноша.

— Заходи в дом. — Хрипло крикнула я и поплелась к двери, оглушенная известием.

Конечно, где-то в глубине я чувствовала, что творится странное. Но мне удавалось уговорить себя, что это просто меры предосторожности против весенней лихорадки, из-за которых весь Клевро заперся по домам и скоро это закончится. Но теперь, зная о чуме, я почему-то с ужасом вспомнила, как ветер приносил вечерами запах гари, а также тонкий сладковато-гнилостный аромат. Мне казалось, от весенней жары забродил пруд на западе, и я ни секунды не потратила на размышления о том, что тухлая вода пахнет иначе.

Тревоги сына лекаря

= Тьерри =

Если бы меня спросили, что мне казалось наиболее сомнительным: шататься по домам Клевро в разгар чумы или идти в горы с мадемуазель — я бы, наверное, не смог определиться.

Особенно забавным оказалось то, что идея искать здоровых принадлежала как раз дочери виконта. Но я понимал, что объяснять ей — какой ужас и страх несет с собой мор Юстиниана, это как играть в прятки со слепым — из уважения головой покачает, но ведь не поймет ничего. И это не потому, что девушка глупа или излишне впечатлительна, я просто хорошо помнил собственный опыт. Чтобы втолковать мне серьезность заболевания, отцу пришлось рассказать обо всех ужасах, что он вычитал в свитках монахов аббатства Монрепо. Несколько дней после этих леденящих кровь историй мне снились почерневшие носы, огромные — источающие гной и кровь — опухоли, кровь из глаз у близких и знакомых… В общем, после такого от одного слова «чума», мне становилось нехорошо.

Пока мы шли к окраине, где жило семейство Мерсье, я мучительно пытался припомнить первые симптомы и были ли известны хотя бы какие-то методы лечения. Со вторым было легче — в памяти сразу всплывала цитата из свитков прошлых лет: «Такова была скорбь, что умирали не поодиночке, а улицами; и некому было рыдать, ибо некому было остаться живым, дабы рыдать». Кажется, это красноречиво указывало на то, что с лечением чумы как-то не ладилось. Но как узнать, здоров ли Готье? Расскажет ли он о жаре, что проявился совсем недавно, упомянет ли о головной боли?

Я покосился на мадемуазель, и она сразу же мне улыбнулась. Еще одно подтверждение, что девушка попросту не понимает всей серьезности. Конечно, она хотела помочь Готье. Раньше я часто видел их мило беседующими. Оба гладили округлые бока этой самой кобылы и шептались о чем-то известном только им двоим.

Наверное, я правильно сделал, что согласился проверить: мы должны были убедиться, что семья Готье покинула Клевро. Я знал насколько смертельна чума, и, конечно, чувствовал ответственность, особенно если учесть, что парень — друг мадемуазель. И все-таки, с каждым шагом приближаясь к жилым домам, мои мысли метались в поисках ответа на единственный вопрос: как же все-таки понять, что он здоров? И что делать, если я замечу признаки болезни, а он изъявит желание ехать с нами?

Тишина, не мешавшая мне размышлять до того момента, как мы подошли к дому семьи Мерсье внезапно стала казаться зловещей. Я услышал, как за спиной длинная юбка мадемуазель зашуршала. Девушка собиралась спешиться.

— Оставайтесь здесь, — сказал я чуть более резко, чем планировал.

— Но я могу помочь, — мягко настаивала она.

— Нет. Не можете.

«И отчего я такой хам?» — упрекнул себя я, когда огромные карие глаза мадемуазель округлились словно блюдца. Она бросила тревожный взгляд на дверь дома конюха и неуверенно сказала:

— Хорошо. Как скажешь. Но если буду нужна, только позови.

Она уставилась на меня так, будто я нерадивый ученик, который из-за вредности и упорства вредит сам себе. Она глазела, пока я не закивал. Тогда девушка снова улыбнулась и уселась на лошадь поудобней.

— Ладно. Ладно. Вот и хорошо. — зачем-то повторял я, продолжая кивать, будто не контролировал себя и вообще имел проблемы с головой. Как я и предполагал, мадемуазель беспокоила меня не меньше, чем чума.

Шагая к дому, я чувствовал, как испаряется моя уверенность. Двери и ставни не были заколочены, впрочем, и белого креста нигде не было видно.

Когда-то отец рассказывал, что, по его мнению, болезнь живет в доме и очень важно пометить те, в которых она обнаружена. Я не сразу сообразил, что значат эти знаки, но будучи не допущенным на порог собственного дома, вспомнил, об этой метке. Похоже отец воплотил свои замыслы в жизнь.

Я еще раз осмотрел домик и убедился, что никаких знаков известью на двери или окнах, не имеется. Рисовать крест позади или с торца здания не было смысла, ведь он должен предупреждать о болезни тех, кто собирался войти в дом. Вдохновившись таким измышлением, я шагнул к двери и постучал.

Ответом мне стала тишина. Ничто так не пугает, как неизвестность.