Эля не в стране Оз или приют в повозке

ГЛАВА 1. Лихорадочный бред

ГЛАВА 1. Лихорадочный бред

Всю ночь у меня в голове маршировали скелеты. Не в переносном смысле, как у нормальных людей, а в самом что ни на есть прямом. Я даже различала подробности: вот бренчит малая берцовая, вот поскрипывает лучевая, а вот тазобедренный сустав издавал при каждом шаге глухой щелчок, будто ему срочно требовалась артропластика. Профессиональная деформация студентки третьего курса медицинского колледжа, что поделать. Мысленный парад костей отбивал чёткий, неумолимый ритм под одну назойливую мысль: «Эля, дура, дура, дура…»

Настоящая причина этого костлявого карнавала лежала, свернувшись предательским ледяным комком, где-то между лопаток, в першащей глотке и в носу, который отказался выполнять свои прямые обязанности, предпочитая роль мини-водопада. Высокая температура — штука философская и коварная. Она не только варила мозг, превращая его в мутный бульон из обрывков лекций и обид, но и с неподдельной, почти праведной страстью заставляла ненавидеть себя за решения, принятые в здравом уме и твёрдой памяти.

А решение было, не побоюсь этого слова, блистательно идиотским. Пойти в колледж в конце октября, когда с утра падал колючий дождь со снегом, в тонкой замшевой куртке цвета «пыльной розы». Потому что она идеально сочетался с новой вязаной шапкой того же подозрительного оттенка. Потому что в добротном, как танк, зелёном пуховике я напоминала перекатившегося ёжика, а в этой куртке — почти что героиню меланхоличного французного кино. Почти. Как выяснилось уже к обеду, героини французского кино не чихают три раза в минуту, не протирают нос бумажными салфетками до состояния «кардинальского пурпура с элементами экземы» и не стучат зубами от холода в автобусе №17.

Я зарылась поглубже под второе одеяло — бабушкино, тяжёлое, ватное, но озноб только усилился, пробегая мелкими судорогами по спине. Градусник, зажатый под мышкой, чувствовался как ледяной штырь предательства. Рядом на стуле, приняв невинно-распутную позу, лежал виновник всего — та самая куртка. При дневном свете она казалась элегантной, а сейчас, в желтоватом свете ночника, выглядела ядовито-глупой и вызывающе тонкой.

— Ну вот, — хрипло проговорила я в пустоту однокомнатной квартирки, доставшейся от бабушки вместе с обоями в розах и вечным запахом лаванды в шифоньере. — Красота требует жертв. И выглядит эта жертва сейчас как размороженный пельмень, закутанный в лоскутное одеяло.

Мысленно я уже отматывала плёнку завтрашнего позора. Пропущу практику по наложению шин и перевязкам. Преподавательница, Валентина Петровна, или как мы ее между собой называем - тётя Валя, женщина с руками, способными забинтовать что угодно — от карандаша до бегемота, — покачала бы головой с выражением глубокого профессионального разочарования: «Молодежь нынче неженки. Мы в своё время с температурой под сорок на дежурство ходили и ещё трёх больных на своих плечах из морга тащили!» Я даже знала, как буду оправдываться: «Да вирусный, наверное…» — и как она в ответ фыркнет: «Всякое ОРВИ от слабости духа идёт!»

Потянулась к кружке с остывшим чаем, где плавала одна забытая долька лимона, похожая на утонувшую медузу. Промахнулась. Кончики пальцев лишь бессильно шаркнули по поверхности тумбочки. Рука слушалась плохо, будто её набили ватой. В глазах поплыли мутные круги, и розы на обоях зашевелились, закружились в вальсе, сбрасывая с лепестков пыльцу в виде светящихся точек.

— Ладно, — смирилась я, закрывая глаза. — Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. С сегодняшнего дня я — аскет в области гардероба. Только пуховик. Только хардкор и утиный пух. Никакой этой… эстетической ерунды. Выживание важнее.

Тут скелеты в голове, достигнув кульминации своего парада, дружно затопали, забили в литавры, и завыли сиренами. Температура, видимо, взяла новый стратегический рубеж. Комната окончательно поплыла, поплыл потолок с трещинкой в виде материка Евразии, поплыл платяной шкаф, доставшийся в наследство и тихо скрипящий по ночам.

И сквозь этот нарастающий гул, этот белый шум болезни, прямо из самого тёмного угла, от старого шкафа, послышался...

Тишина. Густая, звенящая. Скелеты замерли. Я задержала дыхание, вслушиваясь в пульсацию собственной крови в висках. Это был предел. Мозг, перегревшись, начал отключать периферийные системы, готовясь к тихой, жаркой отключке.

«Самый странный бред наступает прямо перед тем, как провалишься в сон», — промелькнула последняя связная мысль.

ГЛАВА 2. Голос в шкафу

ГЛАВА 2. Голос в шкафу

Когда скелеты наконец-то отмаршировали, им на смену явились трактора. Не просто один — целый колхоз «Рассвет» прокатывался у меня в черепе, перепахивая мозговые извилины и оставляя после себя гулкую, раскалённую пустоту. Температура явно брала новые высоты. Я уже почти свыклась с этой мыслью и даже начала мысленно составлять доклад на тему «Влияние гипертермии на возникновение слуховых галлюцинаций сельскохозяйственной техники».

И тут трактора заглохли. Внезапно. Как будто у них всех разом кончилось топливо.

Наступила звенящая тишина, нарушаемая лишь хриплым свистом моего собственного дыхания. И в этой тишине из угла комнаты, прямо оттуда, где стоял бабушкин платяной шкаф с вечно заклинивающей дверцей, раздался голос.

Он был таким, каким должен был бы звучать дорогой коньяк, если бы коньяк умел говорить. Бархатным. Смачным. С лёгкой, едва уловимой терпкостью, намекающей на глубину и выдержку. Он не просто звучал — он обволакивал, словно плед из чистейшего кашемира.

— Не правда ли, довольно унизительное состояние — быть в плену у собственного несовершенного тела? — произнёс Голос из шкафа. В его тоне не было ни капли сочувствия. Скорее, лёгкое, интеллигентное презрение к такой досадной физиологической оплошности, как простуда.

Я замерла, уставившись в потолок. Мой воспалённый мозг, только что смирившийся с тракторами, с трудом перестроился на новую волну. «Ага, — подумала я с клиническим спокойствием отчаяния. — Фаза вторая. Акустические галлюцинации с элементами высокомерия. Интересный случай. Надо бы записать».

— Особенно когда лекарство так близко, — продолжил Голос, и в нём зазвучала манящая, почти торгашеская нотка. — Один шаг навстречу. Одно слово. И всё это… это жалкое недомогание растает, как утренний туман.

Я медленно, с трудом повернула голову в сторону шкафа. Там, в тени между платьем бабушки 80-х годов и моим зимним пуховиком, не было ничего. Только знакомая трещинка на стене, похожая на профиль Ленина (я всегда это подозревала).

— Знаешь, — хрипло проговорила я, обращаясь к трещине-Ленину. — У меня для тебя плохие новости. Во-первых, туман у нас, в центральной России, обычно не «тает», а превращается в слякоть и гололёд. Во-вторых, у меня курсовая по фармакологии. И я на своей шкуре уже выяснила, что волшебных таблеток «от всего» не существует. Есть симптоматическое лечение, постельный режим и время. Много времени. Так что, милый голос, можешь идти лечить кого-нибудь менее подкованного в медицине. Например, мою соседку тётю Люду. Она верит в заговоры от радикулита, тебе с ней будет о чём поговорить.

Я удовлетворённо откинулась на подушку, чувствуя себя победительницей в дискуссии с собственным бредом. Давай, голос, парируй. Я тут, между прочим, полгода учила, чем вирус отличается от бактерии. Я вооружена.

Голос в шкафу помолчал. Мне показалось, я даже услышала лёгкий вздох, полный разочарования, как у профессора, чья любимая студентка вдруг пересказала лекцию по Википедии.

— Какой зашоренный, приземлённый взгляд на вещи, — произнёс он, и бархат в его тоне слегка поистёрся, обнажив стальную подкладку нетерпения. — Я предлагаю не просто «таблетку». Я предлагаю освобождение. И… предназначение. Ты же чувствуешь, что рождена для большего, чем эта… — он сделал паузу, словно подбирая слово, достаточно уничижительное для моей однокомнатной квартирки, — …эта клетка.

Меня это задело. Во-первых, я сама могла ругать свою «хрущёвку» за тонкие стены и странных соседей, но посторонним, даже галлюцинаторным голосам, не позволяла. Во-вторых, «предназначение» — это было уже слишком.

— Ой, да ладно тебе! — фыркнула я, от чего в груди запершило. — Предназначение! Знаю я эти ваши предназначения. У моей одногруппницы Кати «предназначение» было стать моделью, а теперь она ассистирует на вскрытиях и прекрасно себя чувствует. У человека предназначение — выжить, не быть мудаком и, по возможности, выспаться. Всё остальное — нервные болезни и плохая литература. И знаешь что? Моё текущее предназначение — пережить эту ночь, не сварив мозг. И я предпочту делать это в одиночестве.

Я снова натянула одеяло на голову, изобразив полное отсутствие интереса. Метод игнорирования. Рекомендован при общении с навязчивыми людьми, телефонистами из банка и, как выяснилось, голосами из шкафа.

Но Голос не унимался. Он стал тише, интимнее, заговорщицким шёпотом, который проникал сквозь бабушкино одеяло прямо в ухо.

— А что, если я скажу, что есть мир, где твои умения… твоё странное, нездешнее мышление… могут изменить всё? Где ты не будешь просто «студенткой Элей». Где ты станешь… ключом.

Мой мозг, уже почти отключившийся, клюнул на последнее слово. «Ключ». Звучало солидно. Не «избранная», не «спасительница» — слишком пафосно. А «ключ» — это инструмент. Практично. Как скальпель. Им можно и дверь открыть, и консервную банку. Или нанести тяжкие телесные, если хорошо размахнуться.

Под одеялом было душно и пахло лекарствами. А Голос сулил исцеление и что-то ещё… что-то, от чего в груди, несмотря на жар, ёкнуло то ли от страха, то ли от того самого проклятого любопытства, которое, как известно, кошку сгубило. А я, хоть и не кошка, но студентка-медик — порода тоже любопытная до саморазрушения.

— Ключом к чему? — пробормотала я в подушку, уже почти во сне, сдавая свои последние позиции.
— К новому порядку, — без колебаний ответил Голос, и в нём зазвенела почти музыкальная нота. — К исправлению ошибки. К миру, который ждёт только тебя. Скажи «да». Просто «да». И боль уйдёт.

Боль. Она действительно была. Голова раскалывалась, тело ломило, горло саднило. А он обещал, что всё это прекратится. Сию же секунду. Врать галлюцинациям, как известно, не с руки.

Разум, цеплявшийся за учебники и логику, сдался под натиском лихорадки и этого чертовски убедительного бархатного тембра.

— Ладно… — выдохнула я, теряя последние остатки связи с реальностью. — Да… Только… чтобы не болело… И чтобы поспать… Давайте ваше исцеление… Только быстро, а то я…