Энеида Дидоны

Повиновение Причине: Сентябрь I, 870 от Р. Х.

Злая забота меж тем язвит царицу, и мучит

Рана, и тайный огонь, разливаясь по жилам, снедает.

Мужество мужа она вспоминает и древнюю славу

Рода его; лицо и слова ей врéзались в сердце,

И благодатный покой от нее прогоняет забота…

Вергилий, «Энеида», книга IV

Изобильные, невозделанные равнины земли англов гнулись и жухли под ветрами рано наставшей осени. Не на одну, не на две версты чрез них протянулось единым конвоем трехсотенное войско по исстари проторенной тропе. Возднятые кверху, над главами шествующих, развеваясь, десятками перемежались две хоругви: одна с орнаментом золотого дракона, что сродни змею вился узлом, на зелёном полотне, другая — одним лишь черным латинским крестом, на белом.

В тылу долгую колонну замыкало полсотни безоружных жен и стариков, с ними разом брел еще немало кто: горнисты, нагие пленные, рыбари из Люнденвика, что оставили Темзу перед заморозками. Младые девы, достаточно потерявшие, чтобы идти со всеми остальными, поганили себе осанки грузными корзинами, натирали непорочные рамена́ и груди бечевами. Их бывалые предшественницы — супружницы вояк с мозолистыми дланями и обветренными ликами — пособляли им, чем могли. Старцы непрестанно стенали от натертых пят и поили себя из сыромятных фляг; пленникам было нечего пить вовсе.

“Поперёд колонны мост!” — с грубым средиземным выговором пробасил Агафинос для направлявшихся за ним пилигримов и клириков. Как и все они, он был бос и облачён в мантию на голое тело. Безвласая седобородая голова смуглого грека так и просилась стать запечатленной в мраморе.

“Мы покидаем Энглаландию! ¹” — так же предупредила женщин за собой тёмно-рыжая Брунгильда.

Ратный поход переправлялся по ту сторону безбрежной, в окоем упиравшейся бескрайней реки по имени Сéверн. Фризские наездники и аквитанские застрельщики поторапливали своих лошадей, избивая копытами обветшалый булыжник моста и обгоняя претыкающихся, изнуренных пехотинцев.

— Чужане с Большой земли… верха́ми на своих скотинах, — жаловался один пеший сакс пешему англу, — а мы шагаем без продыху вторые сутки.

— Конница Фридесвиды Милосердной это, — просветил отвечающий. — За два только года они изловили всех душегубцев да лиходеев на юге Мерсии и в Уэссексе. Толки ходят, прозвание она себе такое получила, жертвуя всё серебро монастырям и вдовам да не раз бескорыстно выручая простой люд. Чужаки эти въяве не без проку покинули за́ морем отчизну, дабы к ней примкнуть.

— Их стяг тот, что с крыжом, поди?

— Выходит так.

Ве́ршников бок-о-бок вели за собой Регинхард и Бодо: первый — фризов, второй — аквитанов. Мужчины были немногословны. Поодаль от них, урвавшись от конвоя, на холм, что преграждал путь, верхом неспеша взбирались две человеческие фигуры. Покуда отчаявшийся Регинхард ехал свесивши нос и почти не глядя вперед, Бодо не сводил очей с далекого, интересовавшего его затылка, заблуждавши в думах.

Визигот всё терзался сомнениями в том, насколько справедливо не так много лун назад обошелся со своим возглавителем — а что куда важней, сердечным другом. Оттого что всё чаще Фридесвида разделяла общество королевского брата и других элдорменов, возможность обсудить с ней произошедшее ему доставалась всё реже и реже; с момента, как начался текущий поход — на выдержку — им не удалось обменяться и словом, отчего ее белёсая глава и казалась ему сейчас такой недосягаемой, точно сделалась частью иного мира. Того, ход в который был дозволен лишь единичным избранным.

Мерным шагом два ездовых пони поднимали в гору на своих спинах самого могущественного человека во всём Уэссексе и безродную девушку, плечом к плечу с ним. Казалось бы, двоих разграничила сословная, материальная и исторически, впрочем, сложившаяся пропасть, но вот — они как ни в чём не бывало прохаживались в одном направлении, сплотив позади себя свои воинства, якобы на равных.

Э́телинг Альфред — младший сын короля Этельвульфа и кровный брат бретвальды Этельреда — был снаряжен как всегда достойно: хауберк его был сплетен плотной кольчугой и расписан, через ра́мя — картинно переброшена лисья шкура, а на коротко стриженной голове сидел англосаксонский шелом с отторгнутым позолоченным наносником; утяжеленный щит, что был обтянут зелёной кожей с начертаньем змия, окованный бронзой, окаймленный сталью и, судя по виду, ни разу еще не отведавший супостатской зброи, глядел с его спины зеницей умбона взад.

На той, однако, которую от Ирландского до Северного морей нарекали Милосердной, не было ничего, кроме подранного гамбезона серебряных тонов и тонкой туники под ним, перевязанных у пояса; свой щит — сшитое белоснежное колесо из потрескавшихся, давших просветы досок с крестом посерёд — она везла точно так же, продев плечи в шлеи, чрез которые наискось просунуто было еще погнутое копье. Заместо шлема ее макушку украшал венец из заплетенной ободом косы, в то время как отпущенные волосы вольно колыхались на горном ветру.

Кое-что общее всё-таки имелось у клятвенных вассалов королевства: оба были одинаково молоды для свершений, в которых преуспевали. Обоих заклятые враги были склонны недооценивать.

— Мы перешли в правобережье Северна. Пред нами Вáллис, леди, расторгнутый, как никогда прежде.

— Как скоро, на твой взгляд, мы прибудем в Дин-Бих ² отсель? — глас ей чудом оставался едва не так же мягок, каким был с пелен, вопреки началу над сотенным полком.

— Коль продолжим держаться межи Брихейниога с Гливисингом, я сказал бы, не поздней су́мерок.

―――――――――――――――――――――――――――――――――――――――

¹ "землю англов" (др.-англ. Ængla land).

² "Малую Крепость" (валл. Dinbych), "Дин Буч" (игровой транслит с оригинального Din Bych), "Денби" (англ. Denbigh).

Заметка Бодо: Август, 870 от Р. Х.

Альдефонсо,

В тот вечер, помню, я долго не покидал походного шатра, лёжа на спине в одиночестве и упираясь взглядом в его полог — сыромятную кожу не то дикого борова, не то здешнего, островско́го вола. Уже не первый день наведывалась в мою голову та беседа, что случилась между мной и Фридесвидою июньской ночью, тоже, припоминая кстати, на одном из полевых привалов.

Она всё вороча́лась и вороча́лась туда без конца, подобно незримой, но ничуть не менее назойливой от того мухе. Казалось бы, забот в ту пору и без того было немерено: отпрыски Рагнара Судьбознамённого, как тебе, наверное, известно, вторглись в мерсийский Сноттингем, добрая часть компаньонов по приплытии разошлась с нами иными дорогами, Свен Бычья Шея, наконец, предал Великую Летнюю Армию и снова от нас улизнул… Но всё одно — ума не приложу почему — сверх всего покоя не давала мне именно та несчастная беседа.

“Мы странствуем вместе уже долгое время, Фридесвида, — начинал, кажется, я, обеспокоенный и взволнованный уделом твоего письма потентату Уэссекса, — и наша дружба, по крайней мере, на мой взгляд, становится только искренней. Признаться честно, настолько отчаянно, мне кажется, другому воину я сроду еще не доверялся… На самом деле, меня даже дивит то, как хорошо, вопреки всему, мы друг к другу относимся. Доля моя была нелёгкой с тех пор, как я оставил Родину за-ради берегов Севера, и доверять чужим людям мне было непросто. Тебе, однако, завоевать моё доверие далось с такой лёгкостью, что это едва ли не пугает меня”.

“Плохого нет ничего в том, чтобы доверять тем, кто так же сильно доверяет тебе, Бодо”, — ответила она, помнится, с простодушной улыбкой.

Я поблагодарил ей тогда, и на время мне действительно стало спокойнее от этих слов. Но, размышляя об этом впредь, я ничего с собой не мог поделать: всяческие догадки донимали меня одна за другой. По моей вине жизнь этой юной девушки, воспитанницы монастыря в Семицарствии с именем Энглаландия, изменилась навсегда, судьбина разлучила её с недужной матерью посреди смертоносных, обузданных северянами вод. И тем не менее, весною того года Фридесвида Милосердная со своим ополчением вызволила меня из двухгодового датского плена, благородно простила мне мой поступок и дозволила место в стене своих щитов. Скажи, прасын це́саря Ранимиро и верный мой друг, великодушия такого совершают ли задаром?

Скромные шатровые покои свои, с которыми уже скоро простился, делил я вместе с конными застрельщиками из Аквитании, истыми и верноподданными нашему дуксу христианами. Походный лагерь был на ночь разбит нашим войском на крутом холме посреди широкого поля, периметр его весь, опричь единственного входа и выхода, был огорожен точёным частоколом. Солнце в тот час заходило вслед фуражирам и разведчикам, что возвращались из ближайшего леса.

Всякому это временное укрепление своей бурностью без преувеличенья бы напомнило Собрание (иль «Тинг», ежели по-их) нурма́нов, а то и астурийскую торговую факторию. Римляне почти не строили таких в Британнии, а древние поселения их, что ещё не сравнялись здесь с землёю аль не заселились англосаксами, можно было счесть по пальцам; если верить (а я более, чем верил) словам Фридесвиды, однажды она в одном из таких уже побывала…

Но не буду, пожалуй, отступать от темы. Прогуливаясь по приплюснутой холмовой вершине, я пробирался меж намётов, малых и больших, ноздрями втягивал дым разобщенных костров, на которых кипятились похлёбки, а ушами внимал оживленному разноязычному гаму дружной рати. Чем ближе я подбирался к середине лагеря, тем труднее становилось разминуться с идущими навстречу солдатами, несущими к своим кострищам копны хворосту. От дневной дороги я устал и пробился на голод не меньше, чем все они, но тогда мне было совсем не до отдыха.

Добравшись наконец до кочевого лазарета, я убрал в сторону одну из его занавесей. Фридесвида, как я и догадывался, находилась здесь: с глиняной кружки она поила раненого англа, лежащего у входа. Другим увечным был неподалёку занят Агафинос. Брунгильда, суетясь стоя, чем могла помогала обоим лекарям.

Когда молодой боец допил, прирождённая врачевательница погладила его по кудреватой голове и заботливо поцеловала в чело. Её досягавшие рамён волнистые волосы отливали серебристо-сивым как всегда ясно.

— Мне… даже уязвить никого не удалось, — с уничиженьем просипел тот.

— Ты вёл себя храбро, — поспорила она, не выпуская его голову из рук.

— Дукс, — мне чуждо было отвлекать ей в сий час, но я был уверен в неотложности дела, с которым явился.

Поднявшись, она весьма удивлённо, но ещё приветливо повернулась ко мне.

— Встреть меня у лошадиной привязи, коль покончишь с врачеваньем, — расстался с чинопочитанием я. — Мне нужно с тобой поговорить.

В озабоченном недоумении Фридесвида молча кивнула и возвратилась к лазаретным хлопотам.

Уже смеркалось, когда Милосердная в одиночку присоединилась ко мне у конного табуна, что пасся на огороженном склоне. После ухода за ранеными её глаза всегда становились чуточку тоскливее: каждый раз ведь она отнимала от своей души крупицу, усыпая подопечных платонической опекой. Разбитый лагерь продолжал шумно жить своей жизнью в стороне, без нас двоих.

— Бодо? — остановилась поблизости она, йотой лишь ниже меня, но многим в своём благодушном и ещё юном лице, несомненно, милее; очами, на выдержку, что голубее небесной тверди, да хоть коротеньким носом c особым, какого редко видать, вогнутым переносьем.

— Я не знаю, как будет лучше этого сказать, но это должно быть сказано.

— О чём же ты?

— Позволь докончить. Уже давно я замечаю, как тяготит тебя к моей компании, что улыбаешься ты мне теплей, чем остальным поборникам, и не медлишь раскрываться до душевных глубин. Всё это, может, и не так удивительно, если вспомнить о нашей общей и долгой истории. Но что-то подсказывает мне, что дело кроется не только в этом. Что у тебя начинают возникать ко мне особенные чувства, Фридесвида.