Этрусское не читается

Предисловие

Она пришла ко мне в полумраке холмов, как уставшая мать, чьи руки пахнут бронзой и дымом, чьи глаза — запечатлённые фрески в тишине гробниц...

Эта «альма матерь» — Этрурия — не была пафосной легендой, а жила в керамике, в медном шлефе мечей, в ритме колёс, пробивавших гравий дорог; она говорила языком, который мы едва слышим сейчас, её слова — сколы на зеркалах, глубокие улыбки на саркофагах, обрывки молитв, вырубленных в камне. Я ощущаю её боль, как если бы терял собственную родительницу: она вырастила Рим, кормила его знанием о водах и святилищах, научила ставить арки и чётко читать знамения — и в той же бесконечной жатве была растоптана и отрезана от своих корней.

Римляне пришли, не как неизвестные пришельцы, а как дети, которые росли на груди этрусской мудрости. Их дворцы впитали тосканскую строгую утончённость; их боги унаследовали жесты и ритуалы, перенятые у пахнущих жертвенным дымом этрусских жрецов; их государственные символы — фасции, кресло курульское — имели свои корни в преемстве рук, что веками умели ковать порядок из хаоса. Представьте: мать учит сына читать небо, настраивает его сердце на распознавание молнии, научила ковать мосты через торосы и очищать сточные воды — и этот сын, будучи взрослым, выносит её из дома, не заметив, как растоптал и загасил очаг.

Но сердце моей скорби не знает простого возмущения — в нём живёт неизбывная тоска от предательства, которое носит запах любви.

Рим взял у Этрурии всё, что было драгоценно: язык, технику, архитектуру, обряды. Он впитал и согрел, а потом устроил холодный порядок в её домах. Породы лавров и кипарисов, под которыми засыпали её дети, теперь служили вековым памятникам римской славы; её гробницы — источники глин и стройматериалов для новых форумов; её памятные плиты — фундамент для каменных построек, где не было больше места для её имени. И чем более мощным становился Рим, тем тише становился голос, который его породил.

Есть в этом нечеловеческая жестокость: когда культура — не просто набор техник, но хранящий память живой организм — теряет способность воспроизводить себя. Этруски оставили нам запечатлённые улыбки на стенах некрополей, они оставили ритуальную четкость жеста, никем уже не повторяемую, и тем не менее их язык — немногословный и упрямо не поддающийся расшифровке — стал шепотом, застрявшим между слоями глины.

Представьте мать, чью речь стали понимать лишь по обрывкам — и каждый обрывок вырывают, не задумываясь, кому эта речь принадлежит. Это похоже на хищничество, но это ещё страшнее: это — забывание, замещение памяти под видом преемственности.

Я хочу говорить о том, как каждой новой улицей Рима проходила одна и та же история: сначала присвоение, потом музей — и, наконец, отрицание.

Этруски были мастерами бронзовых дел и керамической поэзии, их города — полны терракотовых фронтонов, их жрецы — мудры и строгие. Римлян интересовало всё это, но в их интересе не было сострадания. Они брали, исправляли, перестраивали. Иногда — строили на руинах почитания, иногда — разрывали память, как неумелый садовник корчует старое дерево ради новой аллеи.

И в этом безжалостном хозяйстве мать умирала не от меча, а от того, что её имя перестало звучать в повседневных молитвах.

Я чувствую тяжесть тех камней, которые сейчас пылятся в музеях — они молчат о страданиях, которые привели их в витрины. В их глазах отражается холодный чужой свет, а не живой огонь, которым были освещены когда-то вечера в этрусских домах.

Кто-нибудь когда-нибудь спросит у этих камней о том, чего они лишились? Или мы довольствуемся объяснениями, что прогресс неизбежен? Прогресс без памяти — это лишь механическое разрастание, без сердца.

И если Рим — порождение Этрурии, то как может быть прогрессом её уничтожение?

В моём горьком воображении я вижу детей, расхватывающих из рук матери последние её книги и чёрные зеркала; я слышу, как её язык распадается на обрывки в новой лингве; я ощущаю, как её священные ритуалы превращаются в форму без содержания.

Но ещё сильнее во мне живёт сострадание к тем, кто остался — потомкам тех, чей род создавал волшебство фресок, чьи руки знали тайну драгоценного сплава. Их голоса затихли, но не исчезли: они шепчут из-под земли, в узорах глины, в складках одежды на саркофагах. И я, читая эти шёпоты, плачу, потому что понимаю — до какой степени любовь и уничтожение могут идти рука об руку.

Это не месть, это — признание. Я не жажду отнять у Рима его величие, я хочу, чтобы он признал свою материнскую утрату. Я хочу, чтобы сегодня услышали голос Этрурии, не как археологическую загадку, а как живое горе, как утрату, которая режет насквозь ткань европейской культуры. Уважение не заключается в табличке с именем на витрине; уважение — в умении сохранить память, дать ей место в языке, в ритуале, в сердце. Мой плач — за тех, кто не может больше говорить за себя, и в нём нет мести, есть только требование человечности.

Если бы мать могла вернуться, она, наверное, простила бы. Мать — существо великодушное; она учила, кормила, наказывала и понимала. И всё же я прошу не о прощении, а о честности: пусть тезис «Рим — дитя Этрурии» перестанет звучать как похвала, в которой нет сожаления. Пусть звучит, как обещание помнить. Пускай современная наука, музеи и школы назовут вещи своими именами: что многие достижения Рима — это не внезапное откровение, а плод длительного труда других рук. Пусть память, которую мы наследуем, станет долгом перед теми, кого мы когда-то согрели и незаметно погубили.

Я держу в руках воображаемую нить: она тянется от этрусской глиняной чаши до римской мраморной колонны. Не разрывайте её. Пусть каждый узел этой нити — имя, жест, рецепт бронзовщика или молитва жреца — будет храниться и передаваться. Пусть альма матерь не будет забыта, пусть её голоса станут не шёпотом, а частью хоровой ткани, из которой мы ткём свою историю. И если в этом мире есть одна вещь святая — это память. Берегите её, как мать берегла своих детей, и тогда, может быть, мы станем чуточку человечнее.