Фантом

Глава первая. Уход, которого почти никто не заметил

«Откуда я и куда иду».

Евангелие от Иоанна

«Все, что образует сгусток формы прежде было призраком».

Густав Майринк

Вчера утром меня укусила дикая птица, а вечером умер мой отец.

И вот мы с Наташей стоим у бордового гроба и глядим на застывшее восковое лицо. Я смущенно прячу забинтованную руку. И гляжу на немногочисленные равнодушные лица вокруг.

Друзей у отца никогда не было, а мать ушла в мир иной два года назад. На похороны еле собралось человек восемь, да и те беззастенчиво поглядывали на часы, явно поджидая окончания церемонии и поминального обеда.

И вот видавший виды автобусик привозит нас на место.

В серо - желтом кафе за накрытым столом кто-то из рабочих пытался произнести речь о почившем Шарове Романе Геннадьевиче, но речь получилась скомканной, ибо сказав пару предложений, оратор смущенно махнул рукой, опрокинул рюмку и сконфужено сел, промокая брюки салфеткой.

Наташа смотрела на присутствующих влажными глазами – ей до боли было жалко отца. Я крепился и глядел в окно, как двое в оранжевых куртках разворачивали агитационный плакат.

Летели быстрые птицы, ветер колебал остроконечные листья, и мне казалось, что все окружающее живет своей, отдельной от нас жизнью.

- Ни в коем случае, - ответил я Наташе, на предложение остаться сегодня у меня. Я очень хотел побыть один. Бродяга – ветер звал меня за собой, а лесные дали обещали забвение. Проводив Наташу и, поглядев напоследок, как ее крупное, и даже полноватое тело, медленно заходит в троллейбус, я сразу остановил такси.

- За город, – коротко бросил я, и сквозь стекло автомобиля мне было видно Наташино лицо в окне, и ее прощальный жест, но, в отличие от нее, я не сентиментален, и потому никак не отреагировал.

Водитель был крайне удивлен, когда я попросил его остановиться у самой глухой части соснового бора, а затем поспешно углубился в его пахнущие хвоей зеленые дебри.

Я лежал на песке, недалеко от синего озера, глядел в аквамариновые небеса с кудрявыми барашками облачков и думал.

Отец был странным человеком, не имевший даже родственников и плохо помнивший о своем прошлом. Он уверял, что у него амнезия, что родных он потерял очень давно, поэтому я почти не знал кто такие дедушки и бабушки. С матерью он обращался тепло и кратко, а она мало рассказывала о былых временах. И, вообще, они с отцом всегда жили в разных комнатах, и за всю жизнь лишь мы редко выходили на совместные прогулки, помню как-то были в парке, однажды сходили в кинотеатр, да еще раз в гости к маминой подруге.

Мать относилась к нему, как к странному человеку и потихоньку чахла, а отец честно трудился, воспитывал меня, как следует хорошему родителю.

Мы с отцом часто проводили время вместе. Он много рассказывал о своем удивительном увлечении - коллекционировании книг о привидениях, различных фантомах. Он читал на нескольких языках, на которые ему почему-то память не изменяла, ему привозили книги из зарубежных командировок какие-то знакомые, у него было множество ценных дореволюционных изданий. И уезжая со мною на рыбную ловлю, к которой он тоже имел пристрастие, он прихватывал с собою какую-то из своих книжонок, и таким образом, где – нибудь на речном берегу, я узнавал всякие жуткие рассказы, и научился ничего не боятся. Книги Эдгара По и Мэри Шелли, Уолпола и Метьюрина, Гофмана и Шамиссо, Стокера и Стивенсона знакомы мне были с раннего детства и впитывались в мои кости.

Когда я подрос я очень хотел разгадать тайну отца, почему он немного не такой, как все, но всегда останавливался перед плотно закрытым таинственным сейфом его души.

Я помнил, как рыдал отец надрывно на похоронах матери, и именно тогда осознал, какой тихой, незаметной любовью любил он ее все эти годы. Утрата жены сделала его более угрюмым. Он перечитывал «Страшную месть» Гоголя, особенно ту сцену, где колдун вызывает душу Катерины, и мечтал найти медиума, после обряда которого можно будет пообщаться с ушедшей подругой жизни.

Но, в тот день, когда меня клюнула в зоопарке эта глупая птица, которую я просто хотел покормить, и в глазке которой мелькнуло что-то похожее на лик отца, я нашел его вечером дома недвижимым, и услышал рассказ взволнованной соседки тетки Василисы:

- Я прохожу по коридору, гляжу – дверь открыта. Я окликнула его, дай думаю, зайду, мало ли что, а он тут – сидит в кресле и не движется… Ну, я и вызвала «неотложку» …

Я глядел на облака небе и видел глаза отца. Он смотрел на меня пристально, но весь облик его был размыт и дрожал…

На глаза набежали дрожащие капельки влаги. Смахнув их, посмотрев на размазанный влажный мир, я поднялся, стряхнул песчинки, спустился к воде.

Пройдя по белому песку, я умылся бархатистой водой и заметил в отдалении лежащее тело.

Я подошел ближе. Ноги грузли в песке, а сердце трепеталось с удвоенной силой.

Глава вторая. Пропавшее письмо

Молния серебристой дугой блистает возле лица, слепит, расплавляя края и соединяя два куска металла. Это я заканчиваю свой рабочий процесс, сваривая последнее свое изделие. В огромном высоком цеху, где блистают такие же, молниевые затяжные разряды, я работаю сварщиком и потому отгорожен на целый день от солнца, птиц, и дыхания свежего ветра.

Но все это я получаю сполна, выйдя за ворота завода. Ласково шепчут пирамидальные тополя, и розовое бархатное небо обещает ласковый и теплый вечер. Но даже красоты окружающего мира не могут меня избавить от туманного настроения.

Тут меня окликает полноватый седой Никодимыч. Он работает токарем в другом цехе, он неплохо знал отца. И сейчас мы с этим усачом шагаем к заветному месту – пивному бару на Кольцевой улице, вход в который скрывают таинственные тени акаций.

В зеленовато-седой атмосфере кисловато пахнущего помещения, где тихо гудит «Как прекрасен этот мир», я смахиваю остатки серебристой рыбьей кольчуги, а Никодимыч аккуратно скользит в шоколадном сумраке, отходя от разноцветной стойки, неся кружку золотого пива, светящегося, подобно фонарю.

Затем, седой толстяк, пригубив пышную, словно морской прибой, пену, ополоснув седые усы, торжественно ставит тяжелый, будто из чугуна, сосуд на стол, и начинает разрывать рачье тело, рассыпая клешнёвые обломки по голубому нежному блюду.

- Ах, как жаль, что батя твой ушел, - говорит он не спеша, глядя мутным голубым глазом, словно греческий олимпийский бог из-под облаков. – Бывало поедем с ним на рыбалку, я все говорю, говорю, а он молчит, или кивает. Молчуном он был.

- Да, молчуном…. Он и со мной - то мало общался, - соглашаюсь я, поглядывая на ловкие пальцы Никодимыча, снующие среди обломков членистоногого. Сам я посасываю золотую жидкость, чувствуя, как она растекается по жилам, останавливаясь тяжелым камнем в животе.

- Странным он был – продолжает Никодимыч. – Каким-то затаенным. Про себя – так ничего, ни-ни. Не помню, говорит… Хотя человеком был он был хорошим, можно сказать, душевным. Тихо так говорил, со значением. Почти не пил. А выпьет, так его на разные истории тянуло.

Я киваю, продолжая хлебать желто - пшеничное горьковатое море.

- А мастер был рассказывать, у-у-у, непревзойденный! Когда разговорится… Все любил про этого сыщика рассказывать…. Ну. который с доктором все расследовал… И про страшную собаку….

- Шерлок Холмс, - подсказываю я пивному богу, рвущему на части и сосущему раков… – И про собаку Баскервилей!

Кивнув, закончив процесс и высыпав клешни, панцирь, обсосав лапки, усач продолжает.

- Эх, хорошо мы съездили в последний раз…. В Балаевском лесу были, на Камышёвке. Речка такая тихая… С ночёвкой поехали. Я даже думал еще Петренко взять для компании, нашего фрезера, да захворал он… Вот значит, Юра, мы и поехали с твоим отцом вдвоем…

Он хлебнул желтого варева, стукнул о лакированное дерево стола, вытерся платочком и продолжал:

- Так что мне запомнилось. Сидели мы у костра. Клевало хорошо, и ушицу мы сварганили славную…. Заправили лавровым листиком… Ах, как пахло… А он все молчаливый был… Я и говорю, Геннадьич, чей-то ты сегодня не в духе. А он махнул рукою, уху ложкой деревянной помешивает. Говорит, что мол, неприятное известие получил… Что за неприятное известие? Может помер кто? А он возьми, да и выйми конверт из кармана. Говорит «да гори оно все огнем» и в костер бросает. Тут же скукожился это конвертик, свернулся в пепельный цветок…

Я с удивлением слушал Никодимыча.

- Слушай, Никодимыч, а я ничего и не знал. Ничего такого не помню… Он конечно грустноватый был в последние месяцы жизни, но, я к этому привык…

- Ну, вот, что было – то было… - грустно завершил Никодимыч, и предложил: – А может возьмем по сто, помянем?

***

В нашем тесном дворике для обитателей первого этажа протянута белая паутина. На ней тяжело полощутся паруса сохнущего белья.

Тут я и застал тетку Василису, ловко орудующую хищными прищепками – крокодилами, тесно державшими в своих зубах крылья полотняных птиц.

Поздоровавшись, вдохнув свежесть выстиранного белья, я поинтересовался:

-Тетя Василиса, а вы, когда отца обнаружили, ничего лишнего или странного не находили? Ну, например, письма, иль конверта?

Василиса застыла на месте, бросив в миску мокрую наволочку, и убрала волосинки со лба.

- Да вроде нет, Юрочка, не припомню… Я ведь зашла тогда – дверь открыта, а он сидит в кресле, и рука свесилась бессильно так….

Она наморщила лоб, вытерла пот…

- Хотя, постой! Рядом с его креслом на полу какой-то конверт лежал.

Она устремила глаза в небо…

- Да, да, припоминаю, был конвертик…

- Какой конверт? Там было письмо? От кого - не глянули?

Глава третья. Тайна ночной скрипки и Эдвина Друда

Наташа – очень хорошая девушка. Можно сказать - очень душевная и добрая девушка. Но когда она приходит на свидание в брючном костюме, подчеркивающем ее слишком пышные формы, мне становится слегка не по себе.

- Для чего ты так обтянулась? – говорю я своей волоокой подруге, про себя отмечая, что ее волнистые, темные, словно обсидиановая смоль, густые волосы красиво спадают на кремовый, будто величественный замок, пиджак.

- Для тебя старалась, - говорит Наташа, и ее большие, спокойные, подернутые дымкой глаза быстро увлажняются.

- Да не для меня ты старалась. А для других. Теперь твои красоты все смогут лицезреть. Это нескромно!

Конечно! Ее пиджак кажется сейчас лопнет на амфорных бедрах, которые колышутся при ходьбе, как корабли в море.

- Ну, вот, ты опять не доволен. Тебе не нравится моя тонкая талия…Я возвращаюсь домой переодеваться…

- Де нет, дорогая, ты ослепительно роскошна!

Я успокаиваю подругу поцелуем в цикламеновые уста, потому, что возвращение не входит в наши планы…

Потому, что над нами плывет аромат медовой акции.

Потому, что вечер свежий, и липкая жара ушла, и чувствуешь в себе силы, и хочется так шагать и шагать по мраморной аллее вдаль …

И потому, что мы сегодня идем в театр.

Пойти в это не совсем милое для моей души место – идея Наташи. Она меня таким образом хочет отвлечь от всего горестного, что происходит в жизни.

Придется часика три поскучать! Изображать из себя великого знатока театрального искусства. Ходить с многозначительным видом по фойе. Глубокомысленно читать программку. Сидя в ложе, оглядывать в бинокль сцену. Слушать настройку оркестра. И поглядывать на мощное хрустальное царство люстры, удивляясь, как она до сих пор никому не свалилась на голову. Взирать с нетерпением на алую тяжелую занавесь, когда же она обнажит театральные тайны.

А потом еще долго глядеть на поющих, что-то декламирующих актеров, абсолютно не углубляясь в сюжет. И тайком поглядывать на часы, ожидая конца.

Это, только первое отделение закончилось? Сейчас в буфет пойдем? А потом еще дальше будет? Ого, как долго! Но, чего не сделаешь для культурного досуга любимой девушки!

Актер вышедший во втором отделении напомнил мне отца. Воспоминания нахлынули, и я задумался над его странной смертью.

Почувствовав на себе чей-то взгляд, я посмотрел налево. На меня глядел чернобородый человек с моноклем на глазу, сидевший через одно место. Другой его глаз презрительно щурился.

Я набычился и уставился на него в упор. Чернобородый отвел глаза. Я вновь смотрел на сцену, не понимая сути действия и вспоминал, где я видел этот взгляд.

Наташа, наклонившись вперед, внимала зрелищу. Ее грудь под пиджаком бурно дышала. На миг она взяла мою ладонь, а я не выдержав, глянул в сторону чернобородого.

На этом месте никого не было!

***

Когда мы вышли в прохладный вечер – крапали легкие капельки дождика.

Мы шли по аллее, вдыхая свежий запах лип, и каких-то пряно пахнущих цветов.

И лишь вдали от сиреневого фонаря, на скамейке, Наташа, наконец-то, разрешила мне поцеловать ее.

Волоокая богиня быстро задышала, а потом, положив голову мне на плечо, спросила:

- Вспомни, какой сегодня день?

Девушки иногда задают самые простые вопросы, тем не менее ставящие в тупик. Поэтому лучше не вдаваться в их смысл.

- Пятница, - говорю я.

- Да сегодня же пятнадцатое число, - многозначительно произносит Наташа, и, наверное, я должен был бы упасть, потрясенный этим открытием…

- Ну и что? – тупо говорю я, глядя на мелькание на далекой трассе веселых огней.

Наташа распахнула свои чудные глаза.

- Год назад мы познакомились с тобой! Ты забыл?

- Ах, да, точно! Действительно, забыл! Как-то из памяти стерлось…

- Подозрительно быстро стерлось, - осердясь сказала Наташа. – И ничегошеньки не помнишь?

Она отстранилась, села прямо, явно обиженно глядя на оранжевый цвет кафетерия, откуда доносилась ритмичная музыка.

Я решил изменить ситуацию.

- Я помню этот момент! Было уличное кафе, вот, то самое, которое сказочно светится вдали. Мне было грустно. А тут явилось чудо, посланное богами! Ты прошумела мимо меня, как ветка, полная цветов и листьев, - решил я блеснуть цитатой из классики, чтобы вернуть внимание девушки.

Она тут же теплее посмотрела на меня.

- Милый, ты красиво умеешь говорить! Если бы тогда не остановил бы меня, словами «не уходите, иначе мне будет так одиноко, я уже влюблен в вас», мы бы сейчас не были счастливы!

И Наташа припала к моей груди, и капельки усиливающегося дождя, сокровенно зашумевшего в листве, смешались с капельками ее радостных слез.

Глава четвёртая. Странное письмо

Сегодня ярко-оранжевый субботний день. Под шторы моих век пробиваются острые стрелы желто-горячего светила, а в открытую форточку стремительной птицей залетает свежий ветерок.

Автобус прыгает по бугристому асфальту, а вместе с ним танец на сидении выполняю и я.

Из головы не выходит странное, если не страшное письмо, найденное в конверте, который тщательно хранил исчезнувший в другом измерении, но пребывающий в этом мире на книжных страницах Эдвин Друд. После того, как персонаж Диккенса отдал мне загадочное послание, с содержанием которого тут же ознакомились мы с Наташей, предстояла тягостная ночь. Мысли вертелись в голове. В конце концов сны навалились безжалостным бременем, и лишь утром наступило желанное отдохновение.

Впрочем – для меня, а не для Наташи. В голове ее до сих пор пребывала мелодия невидимого ночного скрипача, и, посчитав, что моей волоокой подруге и так многовато впечатлений, я отвез ее домой.

И вот я еду, вглядываясь в проносящиеся мимо маленькие домики и рощи. Они расплываются, превращались в слова странного письма.

«Ты мерзавец! Ты убил мою жизнь, ворвавшись в нее непрошеным гостем! Отобрал у меня все самое ценное: забрал жену, лишил сына! Кроме того, ты подлец, раз не ответил на мое первое письмо. Еще раз настоятельно требую, мерзавец, расскажи сыну обо мне!

Помни, что ты – НИЧТО, ФАНТОМ, ФУК, ПУСТОЕ МЕСТО. И вся жизнь твоя, порожденная мной, пуста и никчемна!»

Р.

Странное письмо, если не сказать более! Кто его написал? Кто этот Р? За что он так ненавидит отца? Что это за странные слова «Забрал жену, лишил сына»? Это что, все из-за мамы?! И это странное требование - рассказать мне об этом загадочном Р! Но отец мне никогда ни о чем подобном не говорил!

Голова кружилась от этих загадок!

На конверте был штемпель Пустоозерска, но это ничего не давало! Так можно было искать иголку в сене… Фамилия начинается на Р, или имя? Возможны миллионы вариантов!

Я перебрал старые письма в шкафу. Их было мало. Вспомнил, что часть бумаг мама отвезла на нашу дачу в Выселках. Значит стоит отправиться туда! Стремление разгадать тайну смерти отца стало нестерпимым…

***

Я вышел на рассыпанный гравий, и углубился по протоптанной дорожке в темно-зеленый массив лесополосы, которая шумела словно оркестр. Кое-где на зеленых листьях были легкие подпалины, будто кто-то намеренно разбрызгал здесь краску.

Солнце оделось в серые одежды, начали свой хор лягушки…

Пройдя по узенькому мостику через заросшую камышом речушку, и распугав зеленых хористов, я, наконец-то, вышел на проселочную дорогу.

Тополя и акации возле нашего дома тоже шептались под ветром, будто передавали друг другу свои тайны.

В доме было пустынно и темно, но меня не покидало ощущение чьего-то присутствия.

Я остановился перед старым круглым столом и провел по нему пальцем…. Никакой пыли не чувствовалось, хотя в дом давненько не наведывались.

Стоп! На полу синели чьи-то ноги, а с диванчика свешивались руки...

В изумлении я отошел назад и, полуобернувшись к окну, рванул тяжелую штору. Залп светового луча, прорезая мириады пылинок, осветил комнату.

Я подобрал с пола лыжные брюки отца, а на уютном диванчике безжизненным телом лежала его куртка.

Кто-то явно здесь был! За диваном я обнаружил пустую бутылку водки…. Отец никогда не пил водки… Он любил коньяк!

В комнате чувствовался запах паленого…

Так и есть! В камине что-то жгли… Пошевелив кочергой, я обнаружил непереваренные ненасытным «агни» остатки журналов, газет и поленьев… Есть и конверты…Подобрал кисть с обгоревшей щетиной…

Я бросился из дома, и, спустя несколько минут, распугав цыплят, и спасаясь от лижущего мои руки хвостатого сторожа, взбежал на крыльцо соседней дачи.

- Тетя Зина! Зинаида Павловна!

Она, конечно же, была не в доме, а возле своих обожаемых георгин.

- Ой, Юрочка, приехал! Здравствуй! Как же я тебе соболезную, милый, - запричитала тетя Зина.

На мгновение я сделал скорбное лицо.

- Тетя Зина, а вы Станислава не видели?

- Стасика? Художника, что ли? Да видала вчера, как раз у тебя во дворе стоял… Он все у двери крутился…. Я ему говорю, Славка, чего ты там ищешь? А он, мол, Юру жду… Помянуть надо отца-то… А в руке бутылка водки была! А потом, пропал он… Думаю ушел…

- А сейчас где он может быть?

- Да в своей развалюхе, где же еще… Иль в лесу, опять природу малюет…

Я ему помалюю!

Станислав был известной личностью… Художник, поэт, и запойный пьяница в одном лице, он был изгнан женой за пристрастие к алкоголю и ничегонеделание… Никто не знал, на что он живет!

Глава пятая. Исповедь отца

Первое, что помню после долгого забвения: сижу в старинном кресле, и какие-то люди в форме поднимают меня за руки, пеняя на то, что я надолго расселся, а время идет!

Один из них все пытался принудить меня рассказать о тайниках, в которых спрятаны шпионские материалы.

Я делал усилия, пытаясь понять, о чем идет речь.

Память возвращалась медленно, кусками, обрывками.

Вот я выступаю со стихами перед группой детей в пламенеющих галстуках, а вот – на каком-то заседании, очевидно, писательском. Потом в памяти возник торжественный прием в большом здании, роскошно убранный стол и почему-то подумалось, что это Кремль. Мелькают восторженные лица, аплодирующие руки, блистают вспышки фотоаппаратов…А тут рядом, в этом мире - люди в форме (как я потом понял, работников МГБ), которые что-то требуют от меня, чего-то домогаются!

- Простите меня, ради бога, - выдавливаю я из себя первые слова, удивляясь своему голосу и манере говорить. - Я ничего не помню!

В комнате беспорядок, разбросаны вещи - происходит обыск.

- Про бога вспомнили! - сказал главный в форме. Это был высокий, плечистый человек, с резкими чертами лица. – А о своих шпионских тайниках забыли! Ничего, холодная камера быстро развяжет вам память! В машину его!

Меня ведут вниз по лестнице, на площадках хлопают двери, в замочных скважинах – глаза любопытных. И я их чувствую на себе, эти десятки глаз.

Выходим в морозную свежесть, на покрытую серым снегом длинную улицу.

Я на мгновение гляжу в небеса, будто ищу там Бога, но синие, с багровым оттенком, тучи надежно скрывают его лик.

«Черный ворон» увозит меня, как казалось тогда – в неизвестность.

Сидя в машине между двумя крепкими оперативниками, я напрягал память, извилины своего мозга, пытаясь понять, кто я, откуда, и что со мной произошло.

Дальше была, как и обещано, камера, и тяжелые, ежедневные изнурительные допросы.

В конце концов сознание медленно прояснилось, появилось четкое понимание кто я и где живу. Я – поэт, живу в советской стране, пишу для детей, а теперь арестован и идет следствие.

На первом же допросе следователь, застенчивый и усталый человек средних лет в потертом костюме, прятавший тусклые глаза за стеклышками очков, приторно вежливый (сейчас уже забылась его фамилия), предъявил мне обвинение в «троцкизме», цитируя, наверное, мои же собственные строчки из сборника:

Когда запылает революционное пламя

Мы оружие в мозолистых руках сожмем,

И за Троцким, держащим красное знамя,

В бой за народную правду пойдем!

Я не знал, что сказать на это… Это я написал эту дребедень? Мне не верилось, но мое собственное имя на обложке, которое я как раз помнил четко, имя Романа Шарова, убеждало в обратном.

Я смотрел в окно, на красные черепичные крыши, покрытые островками синего снега, и пытался дать объяснение всему, что происходит.

Я заявлял, что возможно есть и другой поэт Шаров, и что все происходящее - какое-то недоразумение, что меня взяли по ошибке, и что я, наверное, болен и потому ничего не помню, и этим только разгневал вежливого следователя.

- В карцер! – следователь отдал распоряжение не свойственным его природе резким голосом.

Потом я сидел в холодной одиночной камере, размером в полшага, на хлебе и воде.

И вновь допросы.

Уже в камере у меня произошло очередное прояснение. Я вспомнил, кто такой Троцкий, о чем и заявил следователю на очередном допросе примерно в таких словах: «Стихи посвящены народному комиссару по военным делам, создателю Красной Армии товарищу Троцкому». Но этим вновь вывел его из себя, да так, что мне даже неловко стало.

Он грохнул кулаком по столу.

- Создателями Красной Армии являются товарищ Ленин и товарищ Сталин! И не разводите мне здесь антисоветскую агитацию!

И вновь тяжелая, изнуряющая пытка заключением. Мне двое суток не давали есть и пить. Но, самое тяжелое было то, что я с большим трудом сознавал свою личность, и крайне смутно помнил все события, связанные с моей жизнью. В бессилии я бился о стены моей тюрьмы, разбил себе лоб и расцарапал лицо. Но моя смерть не входила в планы очкастого дознавателя, и врывавшиеся стражники, сковывали меня, после чего я не мог приподняться с металлической койки. Врач с гибкими обезьяньими руками делал укол, и успокоение приходило ко мне. Как ни странно, пара таких уколов способствовала некоторому просветлению в памяти.

Впрочем, далее пошли дела еще хуже.

Мне стали инкриминировать шпионаж в пользу Германии.

Доказательством служили якобы мои же слова из стихотворения:

«Народ Германии

стране Советов,

окажет помощь,