Фантомный синдром

1

Серая вязкая мгла застилает мой путь, смыкаясь со всех сторон, стоит мне лишь шелохнуться. Боясь коснуться чего-то страшного, я вытягиваю руку вперед, и пальцы тут же тонут в густом тумане, быстро ползущем к запястью. Я иду медленно, почти вслепую, осторожно ощупывая босыми ногами бугристую землю и обходя темные деревья, вдруг всплывающие из ниоткуда.

Не опуская левую руку, затекшую от напряжения, правой я с трудом втыкаю в склизкую твердую почву тяжелую лопату, подтягиваясь к ней всем телом, чтобы сделать очередной крошечный шаг. В ладонь впиваются заусеницы шероховатого черенка, будто заставляя меня бросить свою единственную опору, а ноги, грязные по щиколотку, ноют, гудят, предательски тянут вниз, умоляя остановиться, сдаться, подчинившись туману, позволив ему поглотить меня целиком. Но в голове глухим молотом стучит: «Иди. Иди. Иди».

С висков давит так, словно их сжимают горячими чугунными щипцами. Мне трудно дышать, в груди тяжесть, сил почти нет. Онемевшими пальцами я отираю липкий пот со лба, убирая с глаз взмокшую челку. Мучительно вглядываюсь сквозь мутные силуэты деревьев в студенистую завесу и… вдруг она отступает, рассеивается.

Сквозь поредевшую мглу я различаю темную фигуру: высокий широкоплечий человек стремительно приближается ко мне, и этого мужчину я узнала бы из тысячи. Бросив лопату, забыв об усталости, я мчусь к нему навстречу, сердце бешено колотится, заходясь от счастья, и вот уже сильные руки подхватывают меня и кружат, кружат, кружат, а я не могу оторваться от этих небесно-голубых глаз, в которых искрится знакомая смешинка. «Ты нашлась, душа моя!» — радостно восклицает мужчина. «Дедушка-а-а…» — выдыхаю я, когда он наконец осторожно опускает меня на землю и сам присаживается на корточки рядом. «Устала, родная, ношу-то свою тяжкую нести? — ласково спрашивает дед, кивая в сторону лопаты. — Ну ничего, она нам пригодится, вот увидишь».

Дедушка поднимается, берет увесистую лопату как пушинку и раз за разом легко вонзает ее в замерзший грунт, ставший вдруг податливым под нажимом стального клинка. Выкопав яму, дед склоняется к тонкому иссохшему саженцу, что лежит неподалеку, бережно подносит его к углублению и опускает вялыми корнями внутрь. Я подхожу ближе, смотрю на деревце и не могу поверить своим глазам: полумертвые корни вдруг наполняются силой, стремительно врастая в глинистую почву; ствол саженца крепнет; на голых ветках, быстро удлиняющихся, зарождаются бутончики, тут же превращаясь в пышные розоватые цветки и затем вызревая в крупные ярко-багряные яблоки с блестящими боками. «Помни об этой яблоньке, душа моя. Помни…» — говорит дед, грустно улыбаясь.

Я непонимающе смотрю на помрачневшего дедушку и опускаю взгляд на его руку, что держит ствол окрепшего дерева: она дрожит, темнеет, истончается, постепенно лишаясь плоти, и наконец от нее остаются только голые кости, медленно тлеющие и осыпающиеся на землю белым прахом. Я боюсь поднять глаза на деда, боюсь того, что могу увидеть вместо его лица.

Пальцы мои немеют, в груди камнем застывает вдох, а сердце словно сжимает стальной кулак — бешено заколотившись в попытке вырваться, оно вдруг смиряется и бьется все реже: тук-тук-тук-тук… тук-тук… тук… И наступает тишина. Лишь еле слышно падают к подножию яблони белые пушистые хлопья — то ли дедушкиной светлой души, то ли странного искристого снега. И тело мое, безвольное, ватное, оседает за ним вслед…

***

— Лера-а-а, вставай! Ну давай же, скорее, поднимайся!

Холодная рука схватила меня за плечо и с силой затрясла, а затем тонкие пальцы коснулись моих век, пытаясь их разомкнуть. Я с трудом разлепила глаза, приподняв голову над подушкой: старшая сестра нависла надо мной, нахмурив брови, — по ее лицу было понятно, что случилось что-то нехорошее.

— В школу проспали? Или что? — испуганно прошептала я, взглянув на полутемное окно.

— На сегодня школа отменяется… — тяжело вздохнула Ника и, понизив голос, добавила: — Мама ушла к бабушке, и нам надо собираться. Дед умер.

Я оцепенела, не веря своим ушам. Голова гудела, в горле застыл ком, во рту вдруг стало сухо, и я могла только умоляюще смотреть на сестру, все еще надеясь, что это неправда, какая-то глупая, дурацкая шутка…

— Н-нет… — еле выдавила я из себя: язык не слушался, слов не находилось. Машинально я всем телом вжалась в дедушкину байковую рубашку, в которой уснула вчера. Мне дико захотелось хотя бы так ощутить ее хозяина.

— Лера, мне жаль, но дедушка умер, — повторила Ника. — Это случилось ночью. Сердце остановилось. Мама сказала, бабушке очень плохо, надо идти к ней, чтоб хоть как-то отвлечь, да и помочь надо будет, с похоронами-то… Только одеться нужно теплее: снег наконец-то выпал, на улице очень холодно.

Медленно встав с кровати, не ощущая ватных ног, я подошла к окну, за которым начинало светать. Стекло снаружи заиндевело, но сквозь ледяные узорчатые разводы было видно, что все кругом запорошило снегом и от нашего подъезда через двор тянулись глубокие следы — наверное, мамины. На землю, совершенно голую с начала января, а теперь укрытую блестящим белым одеялом, с неба продолжали падать пушистые крупные хлопья, и я живо вспомнила свое ночное видение, невольно содрогнувшись. Тук-тук. Тук-тук. Тук… Сердце сжалось, дрогнуло и затихло. Как тогда, во сне. Я машинально приложила все еще покалывающую ладонь к груди — фу-ух, вроде что-то там бьется. Но тут же испугалась другому ощущению: щеку больно обожгла слеза, быстро скатившаяся к подбородку и затем с гулким звуком капнувшая на подоконник. В ухо кто-то шепнул: «Помни».

Я резко обернулась. Сестра стояла у шкафа и плакала, жалобно всхлипывая, но при этом все же копошилась в одежде на полках, что-то ища.

— Ник, — тихо окликнула я ее, — мне снился странный сон, про дедушку… и…

— Давай потом расскажешь, Лерочка, — перебила меня сестра. — Сейчас не до этого: много дел предстоит, надо все организовать, устроить, ведь бабушка сама не сможет, а маме нужна наша помощь. Нам надо собраться с силами и поторопиться, а я никак не найду эти дурацкие свитера с горлом!

2

Дни тянулись невзрачной серой лентой: школа-дом, дом-школа, снова дом… Уроки, уборка в комнате, опять уроки, вечерами бездумное чтение книг, которые вдруг стали мне неинтересны, а по выходным тяжелые походы к бабушке. Тяжелые, потому что каждый предмет в ее квартире напоминал о дедушке, и с его смертью бабушка будто погасла и жила на автомате, как молчаливый робот, которому неведомы никакие чувства, кроме всепоглощающей скорби, ну а я была точно такой же, и когда мы встречались, атмосфера и вовсе становилась невыносимо гнетущей. Потом я вновь возвращалась к своим незатейливым алгоритмам и маршрутам, механически выполняя кем-то заложенные в мой разум функции, по будням курсируя между домом и школой, а по выходным опять приходя к бабушке и погружаясь в скорбь. И так по кругу.

Мама часто задерживалась на работе, в своем ателье, домой приходила уставшая, печальная, но, даже не отдохнув, снова садилась что-то шить на своей старенькой швейной машинке, которая тарахтела до самой полуночи, а то и дольше. Мама тоже напоминала мне робота, только запрограммированного на выполнение других задач, более технологичных и трудоемких в отличие от наших с бабушкой.

Сестра же моя постоянно пропадала на каких-то бесконечных семинарах, секциях и кружках, а вечерами тоннами поглощала учебники, немного сердясь, если ее что-то отвлекало, и тут же вновь с головой погружаясь в свои толстенные фолианты. Ника была, пожалуй, самым интересным экземплярчиком из всей нашей роботизированной семьи: заточенным на беспрерывное получение знаний, обладающим неисчерпаемым запасом позитива и энергии, и порой мне казалось, что подпитывалась она этой энергией как раз читая свои заумные книжки. Да-да. Стоило моей сестре засесть за какой-нибудь учебник, как ее лицо сразу приобретало донельзя просветленный вид, будто Ника коннектилась со страницами и с их помощью заряжала свой внутренний аккумулятор.

Пока мама беспрестанно работала, а Ника усердно грызла гранит науки, я, как и бабушка, продолжала пребывать в унылой прострации, избегая даже общения с подружками. Ну конечно, они у меня были, несмотря на мою природную замкнутость. Раньше мы часто гуляли, ходили на каток, в кино или парк, но теперь это все казалось мне никчемным и совершенно бессмысленным. Я была под корень подкошена своим горем, и занимало меня только одно — мои загадочные сны, участившиеся после смерти деда. В них я пыталась отыскать если уже не дедушку или ту самую волшебную яблоню, то хоть какую-то зацепку, хоть какой-то намек на то, зачем я в принципе почти каждую ночь оказываюсь в этом туманном пространстве, босоногая, да еще и с тяжеленной лопатой с шероховатым черенком.

Сны мои были донельзя однообразны: я бродила по пустому полю, изредка натыкаясь на деревья, терпя ноющую боль в висках, руках и ногах, уже без страха, но все еще с надеждой встретить хоть кого-то. Ориентироваться на местности было невозможно, ведь каждый раз, засыпая, я оказывалась окутана все тем же вязким туманом, не понимая, с какой именно точки начинаю путь, и единственное, что мне оставалось, это пытаться менять вектор движения. Иногда я шла вперед, иногда влево или вправо, пробовала идти и в обратную сторону, развернувшись вспять в самом начале сна. Но результат всегда был один и тот же — нулевой: я не видела никого и ничего, кроме темных стволов деревьев, чьи кроны прятались в тумане где-то там, вверху. Все мои перемещения были тщетны.

— Ау-у-у! Есть тут кто-нибудь?! — однажды закричала я что есть мочи, отчаянно желая услышать хотя бы шорох в ответ.

— Ау-у-у! Есть тут кто-нибудь?! — многократно повторило эхо моим же голосом и моими же словами. И в воздухе вновь повисла звенящая тишина.

— Черт побери! — с досадой заорала я. Как и стоило ожидать, фраза тут же прилетела обратно, будто хлесткая оплеуха, и, повторившись несколько раз, утонула в безмолвии тумана.

Впоследствии я еще не раз пыталась докричаться сама не знаю до кого, но туман возвращал мне лишь мои собственные возгласы, и я прекратила эти напрасные звуковые эксперименты.

Бесполезной ношей мне стала казаться и лопата, громоздкая, с грубо отесанным длинным черенком, доходящим мне, тринадцатилетней девчонке, почти до макушки. По этой причине опираться на лопату как на посох я не могла, втыкать же ее в мерзлую землю было все труднее, а тащить за собой — неудобно, да и незачем, ведь после многих неудачных попыток выкопать в этой туманной полупустыне хоть неглубокую ямку я поняла, что это бессмысленное занятие. Поэтому со временем я стала попросту оставлять лопату там, где оказывалась в самом начале сна, и брела по сумрачному полю, учась двигаться по его скользкой поверхности безо всякой подстраховки. Впрочем, и это занятие не приводило меня ровным счетом ни к чему, кроме боли в сбитых лодыжках.

Обычно по утрам после очередного такого сна я просыпалась в ужасном состоянии, как будто накануне в сотни раз перевыполнила нормативы по физкультуре, ну или участвовала в какой-то эпической битве, отчего дико болела голова и невыносимо ныли мышцы. Я долго лежала в кровати со страдальчески-задумчивым лицом, пытаясь справиться с неприятными ощущениями и мрачными мыслями.

— Лер, ты чего? Опять блуждала всю ночь в тумане? — сочувственно спрашивала Ника, наблюдая мои муки. — Может, пора уже не обращать внимания на эти видения? Глядишь, они и прекратятся.

— Мне кажется, что это поле и деревья снятся мне не случайно, — с грустью пыталась я объяснить сестре то, чего и сама не понимала. — Ну не могут же просто так повторяться одни и те же сны, с одним и тем же сюжетом.

— Согласна, это странно, — прикусывала губу Ника, но тут же находила аргументы, которые, конечно же, были связаны с психологией: — Я думаю, что это все — отражение твоей депрессии, ощущения одиночества, боли и пустоты в душе. В этих снах ты ищешь то, чего отыскать нельзя, увы… Дедушку не вернуть, но ты, видимо, подсознательно никак не хочешь это принять, вот и мучаешься, скитаешься в поисках невозможного. Кроме того, ты разогнала всех своих подруг, максимально ограничила круг общения, даже меня и маму избегаешь в те редкие минуты, когда мы все дома. А с бабушкой вы и вовсе как сговорились играть в коллективную молчанку, а могли бы хотя бы друг с другом общаться на какие-то отвлеченные темы. Вам обеим кажется, что с уходом деда вы остались совсем одни и мир померк. Но ведь это не так, Лер! И ей, и тебе пора начать наконец жить настоящей жизнью, а не где-то там, в далеком прошлом или ночных фантазиях…